Конструктор живых систем: На пути к цели

Глава 2 Женевьева

Женевьева прогуливалась по набережной в сопровождении гувернантки и одной относительно молодой особы, дальней родственницы князей Юсуповых. Болтали о том, о сём, смотрели на море, где скакали на волнах прогулочные шлюпки, курсирующие недалеко от берега, и на белоснежные яхты под косыми парусами, что качались там, где уже еле угадывались.

Обе держали в руках кружевные зонтики от солнца и прогуливались в лёгких льняных платьях, зауженных в талии и немного коротковатых, дань пляжному сезону.

— А вы давно видели Сергея? — обратилась к Женевьеве собеседница, имея в виду Сергея Юсупова, её жениха.

— Давно.

— А вы переписываетесь?

Женевьева молча глянула на собеседницу, что была старше лет на пять, не больше. Ей не хотелось отвечать на подобные вопросы, да и вообще, такое любопытство она посчитала верхом бестактности, но всё же, ответила.

— Нет.

— А почему?

— А почему вы спрашиваете?

— Сергей интересовался вами и намекнул, чтобы я узнала, почему вы не пишете ему.

Женевьева не считала себя невоспитанной графиней, скорее, наоборот, но тут не сдержалась и громко фыркнула. Дальняя родственница князя являлась баронессой, причём не наследной, и много чего не понимала, а если и понимала, то не слишком принимала к сердцу, иногда выдавая бестактности, уподобляясь роте солдат на отдыхе в городе.

— Так пусть напишет мне письмо, и я решу, как ему ответить, и что там написать.

— Так он же князь!

— И что? — Женевьева внезапно остановилась и холодно взглянула на свою собеседницу, зло сжав ручку зонта в белоснежной нитяной перчатке.

— Ну, я думала, что его титул не предполагает просить вас написать ему письмо, и первой должны написать именно вы, и поэтому, дабы не ставить вас в неловкое положение, он поручил разузнать обо всём мне, так что, можете считать, что я официальное доверенное лицо его семьи.

— Послушай…те, Мария… вас навязала мне в сопровождающие моя мать. Не знаю, с какой целью она это сделала, но несомненно, предполагала самую благую из них. Увы, она несколько ошиблась в вас и вашей роли при мне. Ваш дальний родственник не интересовался мною ни разу за весь год, пока я училась в академии. Более того, он не соизволил написать ни одного письма, а по разговорам родителей я поняла, что наша помолвка стала не более, чем формальностью, если она не являлась таковой с самого начала. И теперь вы позволяете себе говорить со мной в таком тоне, как будто я должна ему писать сама и это является моим промахом? Не много ли вы берёте на себя, мадам?

Мадам смешалась, не ожидая такого отпора, искренне полагая, что раз ей сказали, что можно говорить, значит, она вправе озвучить мнение семьи, и сделать это так, как считает нужным. Сейчас же она оказалась в довольно глупом положении и не могла закрыть рот наглой девице, младше её на пять лет, но гораздо статуснее по положению. От внутренних переживаний пот заструился по лицу мадам, но смахнуть его она пока не смела. Хорошо ещё, что гувернантка довольно сильно отстала и не слышала их беседы.

— Я думала, что вы не позволите себя так вести и говорить в таком тоне! Ваша мать…

— Говорить что? — перебила собеседницу Женевьева, — как вы, бестактности? Увольте меня от подобного, я пока их слушаю только от вас, что меня очень сильно удивляет. Вы говорили с моей матерью на эту тему?

— Да.

— И что она вам сказала?

— Я не стану передавать вам наш с ней разговор.

— Хорошо, но тогда и со мной на эту тему разговаривать больше не нужно. Разговор закончен, лучше посмотрите, сколько чаек летает над морем? Как они прекрасны и как гордо реют над волнами, не то, что люди.

Дама обратила свой взгляд на море и выдохнула.

— Да, очень много чаек, большего о них мне нечего сказать. Не вижу ничего прекрасного в наглых, прожорливых птицах, что гадят на людей сверху.

— У каждого свой взгляд, — дипломатично возразила Женевьева и, закрывшись зонтом, продолжила свой путь.

Достав платок из небольшой замшевой сумочки, Мария промокнула лоб и виски, и замолчала, опасаясь своей речью навлечь на себя гнев хоть и юной, но очень самовлюблённой особы. Однако, надолго их прогулка не затянулась, и вскоре, усевшись в личный экипаж, они отправились на загородную виллу, принадлежащую семейству Васильевых.

Здесь Женевьева покинула навязчивую мадам, уединившись в своей комнате. Распахнув окно в сад, она стала любоваться высаженными строго в ряд стройными кипарисами и аккуратно подстриженными вечнозелёными туями, сейчас выставившими напоказ свои крохотные, пахнущие хвоей, наросты на кончиках упругих сетчатых веток. Мысли её завертелись вокруг больной для неё сейчас темы.

Мать вчера разговаривала с отцом по телефону, а вслед за этим пришла срочная телеграмма, содержание которой осталось для Женевьевы тайной, но после которой мать стала как-то странно посматривать на неё, больше не отпуская никуда одну. О чём она разговаривала с отцом, интересно? Неужели узнала, что она наняла частного детектива и следила за Дегтярёвым, мучаясь ревностью? Вряд ли, слишком всё сложно, да и не совершала она никаких необдуманных поступков, и всё же, мать с отцом чего-то заподозрили.

Эх, как бы хорошо сейчас прогуливаться с Дегтярёвым по набережной, или прогуливаться на морской яхте⁈ Она бы много ему смогла показать и рассказать, он же моря никогда и не видел! И плавать, наверное, не умеет, а она умеет, и могла бы его научить. Вот только, тут она фыркнула, вот только купаться вместе неуместно, она уже давно девушка, да и Дегтярёв, несмотря на свой иногда откровенно детский вид, вполне себе сформировавшийся юноша, имеющий уже не только платонические желания, но и вполне земные, низменные, так сказать.

А с другой стороны, так хочется обниматься и целоваться, и в этом нет ничего предосудительного, особенно, если они любят друг друга и готовы в скором времени пожениться и…. Тут Женевьева оборвала сама себя, почувствовав, что слишком далеко зашла в своих глупых мечтаниях.

Она отошла от окна и уселась на пуфик, морща лоб в глубоких раздумьях. Чистый, покрытый лёгким загаром лоб девушки открыто сопротивлялся морщинам, что сгрудились на нём в результате напряжённых размышлений хозяйки, но ничего поделать не смог. Слишком неравны оказались силы. И всё же, придётся идти к матери, выяснять, а то всё слишком туманно, и ничего нельзя поделать. Нужно срочно поговорить с матерью и всё выяснить. Не в лоб, конечно, а иносказательно, но так, чтобы полностью понять, что происходит вокруг неё.

Разговор с матерью случился буквально на следующий день, когда они втроём прохаживались по улицам Симферополя, приехав туда прогуляться. С ними вместе следовал и их шофёр, вооружённый револьвером, спрятанным в наплечной кобуре под тонким пиджаком, что весьма удивило Женевьеву.

Нет, их иногда сопровождали мужчины из числа доверенных лиц отца или особо приближённых слуг, но никто из них и никогда не брал с собой оружие. Это нонсенс, однако… и тут Женевьева заметила, что сумка матери немного раздувалась от несоразмерного для неё предмета.

Внезапная догадка осенила девушку. А что, если это дамский револьвер⁈ Нам грозит какая-то опасность? Но откуда? Она невольно оглянулась вокруг, но окружающий пейзаж не внушал тревогу: всё обыденно, спокойно.

Люди, как люди, улицы, как улицы. Город жил своей жизнью: неспешно прогуливались отдыхающие, скорым шагом перемещались горожане, торопящиеся по своим делам, скучали извозчики, лениво смотря на проходящих мимо потенциальных клиентов. Магазины, люди, машины — всё буднично, обыденно и без угроз. А тогда, кого бояться?

— Маман, а почему ты взяла с собой шофёра, да ещё и с оружием? — спросила Женевьева, когда, побродив по магазинам, они уселись на открытую веранду в летнем кафе.

Графиня в этот момент задумчиво смотрела в сторону моря, и лёгкий бриз игрался полями её белоснежной шляпки, удерживаемой шпильками на волосах. Она о чём-то думала или мечтала, и вопрос дочери застал её врасплох. Мгновенно выйдя из мечтательного состояния, она вперила строгий и прямой взгляд на виновницу прерывания её тайных грёз.

— Что ты сказала, Женя, повтори?

— Маман, почему ты взяла с собой шофёра, да ещё и с оружием? — старательно повторила вопрос Женевьева, пытливо заглядывая матери в глаза.

Мать помолчала, пристально смотря на дочь, но та не смешалась под её взглядом и продолжала ждать ответа. Графиня чисто машинально заметила в лице дочери новые черты, которые ранее не были ей присущи. Мягкая округлость нежных щёк сменилась некоторой резкостью, которую давали более обозначенные скулы и волевой подбородок, что не был характерен для женщин её рода и до сей поры никак не выделявшийся.

«Девочка растёт, — вздохнула про себя графиня, — и становится излишне дерзкой. Может, наказать её? Нет, слишком поздно, девица уже на выданье, восемнадцать лет исполнилось, она хочет любить и быть любимой, а князь Юсупов…» Графиня вспомнила слащавого, прилизанного юношу, что томным взглядом смотрел на мужчин высшего света, предпочитая находиться скорее в их обществе, чем в обществе экзальтированных и изнеженных барышень, и её настроение, и так не очень хорошее, испортилось ещё сильнее.

Конечно, барышни разные: и красивые, и безобразные, есть и умные, и откровенные дуры, высшего света и полу высшего, холодные в любви и страстные, но если князю они не нравятся, любые, то с этим ничего поделать нельзя, кроме как разорвать помолвку. Правда, для этого нужен достаточно весомый повод, а его всё никак не находилось.

— Ты слышала, как я разговаривала с отцом?

— Нет, но я знаю, что отец звонил тебе, маман.

— Да, так вот, — графиня замолчала, дав возможность официанту расставить чашечки с какао и тарелку с фруктами. — Отец звонил предупредить, чтобы мы приняли особые меры предосторожности, у нас в империи активизировались иностранные агенты. Конечно, мы в долгу не останемся, но пока весь мир против нас, и у наших противников больше возможностей навредить.

— И поэтому ты носишь дамский револьвер в сумочке, маман?

Взгляд графини невольно метнулся в сторону лежащей рядом на стуле сумочки, и тут же вернулся обратно. Она промолчала, не желая говорить ни да, ни нет.

— А ты, маман, умеешь пользоваться им? — не отставала от неё дочь.

— Женевьева, ты дерзишь, у меня нет никакого револьвера в сумочке.

— А, ну тогда извини, — и дочь уткнулась в свою чашку с какао.

Графиня помолчала, но дело касалось их личной безопасности, поэтому молчать ей не пристало, наоборот, уже давно надо поговорить на эту тему, но… графиня опасалась, и вот почему. Если говорить о безопасности, то придётся упоминать о нападениях на военно-полевые лагеря, о чём писали во всех газетах. Женевьева газет не читала, поэтому ни о чём не подозревала, а зря. И всё же, сказать придётся.

— Ты читала последние газеты?

— Маман, ты же знаешь, я не интересуюсь политикой.

— В газетах пишут не только о политике.

— Ну и новостями тоже.

— Это хорошо, но и одновременно плохо.

— Почему? — задала короткий вопрос дочь, отхлебывая при этом какао и вгрызаясь в хрустящий, желтовато-молочный круассан.

Графиня поморщилась, глядя, как аппетитно жуёт дочь, но ничего не ответила, а подозвала к себе официанта.

— Будьте добры, — обратилась она к нему, — принесите мне, пожалуйста, последний выпуск газеты «Вестник Крыма».

— Сию минуту, ваше сиятельство.

— Гм, мама, ты хочешь дать мне почитать газету?

— Да, думаю, тебе интересно почитать о своих сокурсниках, которые, пока ты тут отдыхаешь, продолжали учиться в военно-полевом лагере⁈ — говоря эти слова, графиня пристально смотрела на дочь, стараясь успеть поймать реакцию на её слова. Любой дрогнувший мускул лица или тела должен о многом ей сказать, сообщить то, чего не скажет язык.

Дочь, дожёвывающая почти съеденный круассан, спокойно проглотила его, запила какао и спросила.

— Опять что-то Дегтярёв натворил? И что на этот раз? — ни один мускул на её лице не дрогнул, только глаза заблестели каким-то насмешливым блеском.

— Ты, видимо, думаешь, что он там развлекался? Впрочем, принесут газету, почитаешь.

Через пару минут подошёл официант, неся на блюде свежую газету и, склонившись перед графиней, отдал её. Взявшись за газету, графиня развернула её, внимательно осмотрела все страницы и, найдя интересующую статью, свернула и передала дочери, указав, где читать. Женевьева приняла газету и полностью погрузилась в чтение. Мать внимательно следила за ней, не прекращая попыток понять её отношение по реакции.

На первой полосе газеты была напечатана статья с громким заголовком:

НАПАДЕНИЯ НА ВОЕННЫЕ ЛАГЕРЯ! ИМПЕРАТОР СДЕЛАЛ РАЗНОС ВОЕННОМУ ВЕДОМСТВУ! МНОГО ПОГИБШИХ И ЕЩЁ БОЛЬШЕ РАНЕНЫХ!

Дальше, собственно, кратко излагались прошедшие события, а в конце перечислялись лагеря, в которых всё и произошло. Отдельным списком шли фамилии погибших и раненых. Женевьева дошла до перечисления фамилий, начала читать, потом перечитывать, и стала стремительно бледнеть.

— Он убит!

— Кто убит? — опешила графиня, которая давно уже изучила все списки и нашла барона Дегтярёва в списках раненых. Об этом она даже упомянула в разговоре с графом, а тот подтвердил, что лично слышал от военного министра, что Дегтярёв ранен и находится в госпитале на излечении, правда, состояние у него тяжёлое, а остальные подробности он опустил, сказав, что расскажет их при личной встрече, и вот теперь такой пассаж.

— Дегтярёв!

— Нет, что с тобой, тебе плохо, дочь⁈

— Да, мне очень плохо, очень-очень плохо, — Женевьева, не расслышав ответ матери, откинулась назад в кресле и выронила из рук газету.

Мать вскочила, выхватила из рук дочери газету и стала напряжённо её читать, подбежал официант.

— Барышне плохо?

— Да, вызовите срочно доктора! — отвлеклась графиня, лихорадочно выискивая фамилию Дегтярёва. И действительно, в числе раненых его не оказалось, а вот в списках убитых он имелся.

— И принесите мне три самых тиражных и уважаемых газеты, если нет свежих, то вчерашние подойдут, — крикнула она уже вслед официанту и бросилась к дочери, напуганная её поведением.

— Он жив, только тяжело ранен, я видела в других газетах списки, он в числе раненых.

— Я не верю тебе, мама, не верю, — начала стонать дочь, и графиня с ужасов увидела, что она не врёт, и всё зашло слишком далеко, да так, что она даже не предполагала. Ведь невозможно подделать те чувства и эмоции, что показывал сейчас её родная дочь, и в этот момент Женевьева потеряла сознание.

— Врача, срочно врача! — вне себя от страха стала орать графиня. На их счастье, недалеко располагалась уездная больница, и вскоре оттуда прибежал врач, что привёл в чувство молодую графиню, её тут же отвели в тень, туда же принесли и пачку разных газет.

Графиня судорожно хватала каждую и, найдя искомую статью, совала её под нос Женевьеве, давая прочитать нужное место. Общими усилиями врача и матери Женевьеву привели в чувство и обнадёжили. На этом первая часть трагедии завершилась, и графиня Васильева приступила ко второй, но уже значительно позже, уже находясь дома.

— Дочь, тебе лучше?

— Да, маман, — ответила оправившаяся от потрясения Женевьева.

— Не соблаговолишь ли ты теперь объяснить мне своё умопомрачение, дорогая?

Женевьева, что едва пришла в себя и имеющая до сих пор бледный вид, отвернулась от матери, демонстративно смотря в окно.

— Игнорировать мои вопросы не получится, дорогая.

Женевьева по-прежнему смотрела в окно.

— Я жду, дочь, от тебя хоть какого-то ответа⁈

Женевьева нехотя отвела взгляд от окна и в упор посмотрела на мать.

— У меня должны быть друзья и однокурсники, это нормально, и когда они вдруг умирают, не поговорив толком со мной, это больно и очень страшно!

— Какие друзья у юной девушки на выданье в восемнадцать лет⁈

— Обыкновенные, какие и должны быть, и которых у меня нет. Да, я придумала, что он мне друг, я с ним разговаривала раза три всего, и да, мне хочется разговаривать с ним, видеть его, находиться рядом, хочется, а сейчас его больше нет. Нееттт! — сорвалась на крик Женевьева и, уткнувшись в подушку, разрыдалась.

Графиня растерялась, наверное, в первый раз за всю жизнь. Она не знала, что делать и как отреагировать на слова дочери, и начала с самого простого. Женевьева её дочь, а что должна сделать мать при виде рыдающей дочери? Успокоить её! И она стала успокаивать.

— Он жив. Вот газеты, в которых барон Дегтярёв указан в списках раненых, тяжелораненых. Я же тебе их уже читала⁈ Сейчас за его жизнь бьются лучшие военные врачи, в Крымском вестнике ошиблись, в других газетах информация более точная, я проверила пять газет, вот, посмотри.

Женевьева перестала рыдать и взяла у матери пачку газет, став их внимательно прочитывать по второму разу.

— И ещё, я не хотела тебе говорить, но когда отец звонил, он сказал, что разговаривал с военным министром, и тот сказал ему, что некий юноша, а именно, барон Дегтярёв совершил подвиг и чуть не погиб. Сейчас он находится в военном госпитале, его состояние стабильно тяжёлое, но он пришёл в сознание.

— Это правда, мама? — спросила Женевьева, подняв на мать взгляд, и что-то глубоко внутри него, такое тёплое чувство, сейчас совсем маленькое и крохотное, заблестело и засияло, даря свет всем, кто его мог увидеть. Может, это была надежда, может, радость, а возможно, и любовь, и это что-то тронуло сердце матери.

— Да, Женя, это правда, он действительно жив!

Женевьева моргнула, потом ещё раз и, прислонив ладошки к нежному лицу, вновь принялась рыдать, теперь уже, наверное, от счастья или от облегченья, кто их знает, этих юных девиц, отчего они рыдают. А может, она плакала от досады, что так глупо раскрылась перед матерью, но ничего уже не поделаешь.

Все те чувства, что она испытывала к Дегтярёву, сейчас обнажились и стали очевидны для матери. Ну и пусть знает, кого она любит и почему. А его и вправду, есть за что любить, раз военный министр лично об этом сказал отцу, а если об этом знает военный министр, то знает и император, а если знает император, то он обязательно наградит Дегтярёва, а значит, её шансы выйти за него замуж значительно увеличиваются.

Эта мысль, внезапно пришедшая Женевьеве в голову в результате нехитрых умозаключений, вызвала неподдельную улыбку на её лице, что растрогало мать, которая подумала, что она предназначена ей.

— Моя девочка! — всхлипнула графиня и прижала голову дочери к своей груди. У тебя всё получится, всё получится, слышишь!

— Да, маман, я знаю, я люблю тебя.

— И я тебя, дочь! — и графиня ещё крепче прижала Женевьеву к себе.