Монарх V

Глава 21

Лагерь раскинулся посреди снежной пустыни, как черная язва на белом теле тундры. Палатки, обледеневшие и поникшие, стонали под порывами ветра. Артур сидел у железной печурки, впитывая жар дрожащим телом, когда за полог ворвался гонец. Человек рухнул на колени, обмотанные окровавленными тряпками, лицо его было бледнее лунного света, пробивавшегося сквозь разрывы туч.

— Князь… — хрипло выдохнул вестник, вытягивая дрожащую руку. На ладони лежал медальон с портретом матери Артура — тот самый, что Эдуард никогда не снимал. Цепочка была перебита, стекло треснуто.

Бельский-младший вскочил так резко, что табурет грохнулся о землю. Он не взял медальон. Испугался.

— Говори.

— Голицын… оказался слишком силен. У Арбатских ворот… — гонец закашлялся, черная струйка потекла из уголка рта. — Ваш отец… приказал спасать людей, а сам ринулся в неравный бой. Это была дуэль, но перед смертью он успел активировать артефакт и убил нескольких генералов узурпатора. Но… наша разведка даже праха не нашла…

Тишина. Треск углей вдруг стал оглушительным, как обвал. Артур все же взял медальон и сжал в кулаке — острые края впились в кожу, сливаясь с болью в груди. Он ждал. Ждал, что привычная ярость сожжет страх, что ненависть затмит пустоту. Вместо этого холод, мерзкий и липкий, пополз от живота к горлу.

— Ложь, — прошептал он. Потом громче, срываясь на крик: — Ложь! Он не мог… Не мог так…

Тело отца должно быть здесь. На снегу. В земле. В чем угодно, только не в этом ничто. Артур рванулся к выходу и споткнулся о ящик с патронами. Гонец попытался встать, но рухнул, захрипев:

— Князь… Перед битвой он велел передать вам… «Зажги свет».

Артур застыл. В ушах зазвучал отеческий голос, тот самый, что резал стальной уверенностью даже в шепоте: «Кто-то должен остаться… чтобы зажечь свет, если моя свеча погаснет».

Он обернулся, но гонец был уже мёртв, ведь бедолага дошел до лагеря на одних волевых, исполнив свой долг. Артур подошел к столу, где лежала карта — та самая, что отец швырнул в огонь. На ней все еще виднелись обожженные края.

— Ты хотел, чтобы я горел? — прошептал он, вынимая из-под рубахи свой медальон. — Хорошо. Надеюсь, ты уже встретился с мамой…

Он разорвал цепь своего медальона, соединил оба портрета в единое целое. Металл зашипел в пламени печурки, сплавившись в грубый слиток — символ нового обета.

— К оружию, — голос Артура прозвучал непривычно тихо, но часовые у входа вздрогнули, как от окрика. — Собирать отряды. Голицын любит страх? Пусть узнает его вкус.

Наружу он вышел уже в старом мундире отца, на груди которого чернел оплавленный медальон. Метель стихла, и звезды горели над головой, как острия кинжалов, вонзенных в небо.

— Я стану пламенем, отец, — Артур прижал руку к ледяному металлу на груди. — И спалю мир Голицына дотла.

Ветер подхватил клятву, унося ее туда, где все еще звенели клинки и рычали моторы боевых машин. Где продолжалась война, которой, казалось, не будет конца.

Поле брани ещё не остыло. В воздухе висел запах крови и пепла, над равнинами витал туман, сотканный из магии и боли. Но битва была выиграна.

Воины Годуновых, измождённые, но полные решимости, собирались на центральном холме, в их глазах отражалось осознание победы. Среди них стояли иные воины — те, кого мир людей прежде считал врагами.

Разумные монстры.

Их фигуры, величественные и пугающие, возвышались среди людей. Гиганты с каменной кожей, крылатые охотники, чёрные силуэты Безликих, пёстрая армия созданий, которые веками были частью чужого, неизведанного мира. Но теперь они стояли рядом с людьми, смотрели на них не как на врагов, а как на равных, как на союзников.

Я ступил на возвышенность.

Монарх. Достигший Единения. Тот, кто нёс не только власть, но и надежду.

Мой голос разнёсся над полем, пронзая сознание каждого воина:

— Сегодня вы сражались не только за свою свободу, но и за новый мир! Сегодня мы победили!

Гул одобрения прокатился по рядам, но я поднял руку, и толпа замерла.

— Но посмотрите вокруг.

Люди повернулись, встречаясь взглядами с разумными монстрами, которые стояли среди них, молчаливые, но исполненные собственной гордости.

— Вы сражались не одни. Они сражались рядом с вами. Многие из них пали рядом с вашими соратниками. Они пролили свою кровь ради той же цели.

Я сделал шаг вперёд, мой взгляд был тяжёлым, но в нём читалась неумолимая сила.

— Я знаю, что веками нас учили бояться их. Нас учили ненавидеть их. Мы видели в них угрозу. Но посмотрите на них не глазами прошлого, а глазами сегодняшнего дня. Эти воины — не наши враги. Они наши братья по оружию!

Гул голосов нарастал. Люди переглядывались, но никто не посмел возразить.

Я поднял руку, и пространство задрожало — моя сила, подкреплённая Единением, была безграничной.

— Этот мир больше не будет разделён! Отныне мы дышим вместе, сражаемся вместе, любим и умираем тоже вместе!

Толпа зашумела, но теперь в голосах звучало не недоверие, а одобрение.

Я обвёл взглядом своих солдат. Людей, которые стояли на руинах прошлого, но смотрели в будущее.

— Но война ещё не окончена.

Голоса смолкли.

— Голицыны ещё живы. Их маги ещё дышат. Они прячутся за стенами столицы, думая, что их власть нерушима. Они надеются, что страх удержит нас от возмездия.

Я выпрямился, тёмный плащ взметнулся на ветру, глаза сверкнули ледяной решимостью.

— Но мы уже победили страх. Мы уже доказали, что их власть — лишь пепел, унесённый ветром.

Я сделал паузу, позволяя каждому впитать мои слова.

— Я — Глеб Долгорукий. Десница императора Российской империи. И я верну трон его законному владельцу. Мое слово.

Толпа взорвалась криками. Люди, монстры, охотники — все кричали единым голосом.

Они больше не были разрозненной армией.

Они были народом.

И этот народ шёл за своим Монархом.

Сходя с импровизированного помоста, я был доволен произведенным эффектом. Более того, все поставленные задачи были выполнены.

Вместо того, чтобы сразу ринуться убивать предателя Голицына, я должен был реализовать представившуюся мне возможность, ведь лучшего времени для этого было не найти.

Во-первых, мне хотелось избавиться от предателей Родины. Сторонники Голицына явили себя, и теперь не нужно было шерстить всю Российскую империю в поисках каждого.

Во-вторых, требовалось показать людям, что разумные монстры не столь опасны, как они думали. Даже Марк, закоренелый монстроненавистник, смотрел на них уже не столь грозным взглядом. Хотя здесь, наверняка, наложился эффект от посещения Домена… Ну да ладно.

Как только я закончил спуск с помоста, гул толпы, ещё недавно гремевший, словно раскаты грома, начал стихать. Люди расступались, давая дорогу тому, кто только что произнёс слова, что навсегда войдут в историю.

Но едва я успел сделать несколько шагов, как Анастасия бросилась ко мне навстречу.

Она пронеслась сквозь толпу, не обращая внимания на солдат, на разумных монстров, на командиров, что пытались сохранить строгий порядок. Её сердце вело её только ко мне.

Я едва успел раскрыть руки, когда она прижалась ко мне всем телом. Тёплая, живая, родная. Но раненая. Мне хватило толики силы, чтобы мгновенно исцелить ее.

— Теперь я тебя никуда не отпущу одного! — её голос дрожал, но в нём не было слабости, только глухая, глубокая эмоция.

Я обнял её, крепко, будто боялся, что если ослаблю хватку, она исчезнет. Я чувствовал, как её сердце стучит напротив моей груди, как пальцы сжимаются на моем плаще.

— Я всегда возвращаюсь к тебе.

Она вскинула голову, её глаза горели смесью радости, облегчения и… злости.

— Ты исчез! Ни весточки, ни смс-ки! Ты даже не сказал, где ты был. Ты…

Я не дал ей договорить, просто наклонился и поцеловал её.

И в этот миг война, страх, кровь — всё исчезло.

На несколько секунд весь мир сузился до одного ощущения — её губ, её дыхания, её тепла.

Когда мы, наконец, оторвались друг от друга, вокруг уже царила напряжённая тишина. Все наблюдали за нами, но никто не смел прервать момент.

И только Андрей Годунов, стоявший чуть поодаль, усмехнулся:

— Ну что, теперь, когда наш великий Десница получил свою награду, можно и за дело браться?

Я переглянулся с Анастасией, а затем, взяв её за руку, уверенно направился в сторону походного штаба.

Палатка центра принятия решений была большой, просторной, но даже её размера не хватало, чтобы вместить всю тяжесть этого разговора. Собрались все ключевые фигуры армии:

Андрей и Борис Годуновы — младший брат и наследник, оба сражались, оба выстояли, но теперь в их взглядах читалась усталость и ожидание.

Артур Бельский — осиротевший друг, сильный маг, человек, который видел слишком много, чтобы верить теперь в случайности.

Руслан Суворов, главнокомандующий, который уже разложил перед собой карты с боевыми схемами.

Всеволод Орловский, дед, он наблюдал за происходящим с присущей ему царственной осанкой.

Шинский Олег Павлович, алхимик, чьи зелья не раз спасали армии от гибели.

Лев Горский, Василий Корюшкин, Лира Волконская, Радомир Боярский, Никита Неклюдов — элита, лучшие из лучших, каждый из них был живой легендой.

Ксаргатон, Драх’нор и Шайлинн — разумные монстры, их лидеры, впервые вошедшие в военный совет людей.

На столе лежала карта, покрытая метками, линиями, обозначающими фронты, укрепления и возможные точки атаки.

Руслан Суворов заговорил первым:

— Санкт-Петербург — следующий рубеж. Голицыны ожидают нас там, готовят оборону. Они знают, что теперь мы не остановимся.

Шинский покачал головой, глядя на магические символы, что были начерчены на плане города.

— Их защита построена на магии смерти. Это не просто армия — это ходячий кошмар. Они поднимут всех мёртвых, что когда-либо ступали по этим улицам.

Наступила напряжённая тишина и Борис, сжав кулаки, сказал:

— Мы не можем оставить город в их руках. Если Петербург вернется к нам, а узурпатор больше не получит подкреплений.

Я, до этого молчавший, поднял взгляд.

— Мы не просто возьмём Петербург.

Все повернулись ко мне, задержав дыхание.

Я провёл пальцем по карте, очерчивая город, словно уже держал его в руках.

— Мы вернём Империю.

В палатке повисла гробовая тишина. А затем Лев Горский усмехнулся, скрестив руки на груди:

— Как же мне нравится, когда ты так говоришь, старина!

Я посмотрел на каждого из них, мой голос был спокоен, но в нём звенела неоспоримая власть.

— Готовьтесь. Санкт-Петербург станет нашим.

Северный ветер гнал по улицам ледяные клочья тумана, пропитанного запахом тлена. Санкт-Петербург стоял перед нами, как крепость, окутанная тенью Голицына. На его стенах выстроились маги смерти, закутанные в чёрные мантии, их лица скрывались под капюшонами, но даже на расстоянии чувствовалось, как они жаждут разорвать души наших воинов.

Это был последний бастион узурпатора. И сегодня он падёт.

Я стоял во главе армии, мой плащ развевался на пронизывающем ветру, глаза горели ледяным огнём. В моей руке покоилась Погибель Миров и присутствие клинка само по себе было вызовом для врагов.

— Сегодня мы завершаем войну. Сегодня мы возвращаем наш дом!

Армия рванулась вперёд.

Руслан Суворов вёл передовые отряды, тысячи солдат в артефактных доспехах двинулись на врага. Боевые маги начали метать огненные снаряды, разрывая древние стены города, пылающие пули засверкали в воздухе, как рой падающих звёзд.

Но Голицыны были готовы. Маги смерти взметнули руки, и тьма окутала небо.

— Они поднимают мёртвых! — крикнул Андрей Годунов, отбивая натиск проклятых воинов.

Из-под земли начали вставать павшие. Кости обтянутые разложившейся плотью, в их глазницах светился зелёный огонь. Они падали от ударов мечей, но тут же снова поднимались, будто сама смерть была их оружием.

Люди начали пятиться и даже самые стойкие чувствовали, как страх пробирает их до костей.

Но затем, из тумана выступили те, кого никто не ждал. Разумные монстры.

Ксаргатон рванулся вперёд, его лапы крушили землю, а ядовитый дым, что он извергнул, растекался по полю боя, разъедая нежить. Драх’нор прорвался к магам смерти, его двойные клинки сверкали, оставляя за собой фонтанирующую чёрную кровь. Их воины сражались бок о бок с людьми, а те, кто ещё вчера боялся их, теперь находил в них союзников.

Но Голицыны не собирались сдаваться.

С башен города вырвались тёмные молнии, бьющие по нашей армии. Люди падали замертво, их тела окутывал мрак, что вытягивал их души.

— Мы не сможем прорваться! — закричал Борис Годунов, но в его голосе не было страха, только гнев.

И в этот миг я понял, что пора действовать. Я поднял руку.

Приказ! Огонь!

И в одно мгновение огненная буря обрушилась на врага.

Земля затрещала, пламя, несущее жизнь и смерть, взвилось к небесам, сжигая тёмных магов, очищая поле битвы.

И тогда врата Санкт-Петербурга раскрылись.

— Дальше все зависит от вас. — сказал я, перекрикивая творящийся вокруг гомон. — Я же… займусь Голицыным.

— Будь осторожен! — ответила Анастасия, смотря на меня со слезящимися глазами.

— Буду. Не лезь в самое пекло, держись Марка.

Увидев подтверждающий кивок, я взмыл в воздух.

Приказ! Полет!

Холодный ветер засвистел в ушах… Спустя несколько ударов сердца я замер под свинцовым облаком и, активировав Око, бросил взгляд вниз.

Петербург горел.

Небо над Невой было чёрным от дыма, но сквозь копоть пробивалось солнце — тусклое, как потухший уголёк. Заметив то, что искал, я ринулся вперед. Я летел над крышами, и воздух свистел в ушах, смешиваясь с криками солдат внизу. Мои армии бились с его армиями, и весь город дрожал, словно испуганный зверь в клетке.

Он ждал меня на Исаакиевской площади. Голицын.

Его меч, древний подарок Первых, сверкал в огнях пожаров. Я узнал его сразу — такой же клинок когда-то держал Нарышкин, прежде чем я забрал его к себе в коллекцию. Лезвие, кривое, как хребет змеи, изгибалось под странным углом, а цвет стали был чернее самой страшной ночи.

— Долгорукий! — его голос пробился сквозь грохот битвы. — Ты опоздал. Трон Годуновых уже мой!

Я приземлился, и плиты под ногами треснули.

— Трон? — я усмехнулся, сжимая кулаки. Шесть стихий запели в крови, требуя выпустить их на волю. — Ты всё ещё не понял… Я не император. Я — буря.

Он бросился вперёд, выписывая мечом смертоносные петли. Первые дали ему силу, но не ум. Каждый удар был предсказуем, как осенний дождь в Петербурге. Я уворачивался, чувствуя, как клинок жжёт воздух в сантиметре от шеи.

— Ты бьешься, как мальчишка! — я поймал лезвие рукой. Магия смерти впилась в ладонь, но моя плоть уже давно не была просто плотью. — А этот меч… — я сжал металл, и черная сталь загудела, пытаясь вырваться, — … он плачет от стыда.

Голицын отпрянул, его лицо было перекошено яростью.

— Смотри! — он взмахнул клинком, и земля вздыбилась, выбросив волну обломков.

Я не стал уклоняться. Взмах руки — и каменная лавина рассыпалась в песок.

— Урок первый, — я шагнул сквозь пыль, — не используй стихии против того, кто овладел ими всеми.

Он отпрянул, меч дрожал в его руках. Я видел, как страх прокрадывается в его глаза — тот самый страх, что когда-то сжёг Нарышкина.

— Урок второй, — я рванул вперёд, и время замедлилось. Мои пальцы впились в его горло, поднимая тело над землёй. — Твои Первые… — я прищурился, разглядывая лицо, искажённое ужасом, — … они тебе не помогут.

Его меч упал на камни с глухим звоном.

— Убей… — прохрипел он.

Я рассмеялся.

— Смерть в бою — это милость. А ты заслужил память. — я швырнул его на землю, и подавители магии — древние, как сама Мара — сомкнулись на его запястьях. Золото впилось в кожу, осушая магию, а вместе с ней — и спесь пленника.

— Завтра весь город увидит, как ломаются тираны и узурпаторы, — я наклонился, чтобы подобрать меч Первых. Лезвие затрепетало в моей руке. — А сегодня… — я повернулся к своим воинам, поднимая клинок так, чтобы его блеск разрезал дым, — … Петербург свободен!

Они заревели, и этот рёв был громче любого колокола. Голицына поволокли прочь, а я смотрел, как пламя воли постепенно гаснет в его глазах.

Площадь перед Зимним дворцом гудела, как раненый зверь. Воздух пропитал кисловатый душок человеческого пота — толпа, кишащая внизу, напоминала муравейник, разворошенный палкой. Я стоял на балконе, чувствуя, как шесть стихий, обвивающих моё тело, дрожат в такт крикам: «Смерть узурпатору!». Ветер, мой старый союзник, принёс с Невы солёные брызги, смешанные с пылью. Внизу, на эшафоте, корчился Голицын. Его рваная мантия, некогда чёрная, как бездна между звёзд, теперь висела лохмотьями.

— Предатель! — выкрикивали из толпы женщины, и их голоса звенели, как разбитые стекла.

Я сжал перила балкона, и камень под пальцами затрещал. Рядом, прижавшись плечом к плечу, замерли дети Годунова: Анастасия, прячущая дрожь в горле, Борис, стиснувший зубы до хруста, и Андрей, чьи пальцы бессознательно пытались раскрошить перила. Их отец… Нет, они ещё не знали. Не видели, как моё сердце разрывается между правдой и секретностью.

— Сегодня, — мой голос взметнулся над площадью, и ветер умолк, словно придавленный лапой, — справедливость станет воздухом, которым мы дышим!

Я взмахнул рукой, разрывая ткань реальности. Портал в Домен открылся с хрустом ломающихся костей — туда, в тайное место моей души, я спрятал его за мгновенье до смертельного удара Голицына. И вот он вышел — Николай Годунов, император, чьи раны ещё сочились памятью о том бое. Его седина была припорошена пеплом иных измерений, а глаза… Боги, эти глаза. В них горели все пожары, что мы тушили годами.

— Отец… — Анастасия рухнула на колени, и её шёлковое платье зашуршало, словно заплакало.

Он шагнул к ним, споткнувшись. Его мундир, когда-то сиявший золотом, теперь висел лоскутами, обнажая шрамы. Когда он обнял детей, я услышал, как треснула броня Годунова-младшего — тот, наконец, разрешил себе дышать.

— Ты… ты же мёртв… — Голицын на помосте зашипел, и цепи на его запястьях заскрипели, будто смеясь.

Николай повернулся к нему медленно, как поворачивается земная ось. В его тишине была ярость титана, сдерживаемая лишь волосинкой.

— Ты ошибался, — прошептал император, и каждое слово падало на площадь, как молот. — Смерть — это дверь. А я… — он взглянул на меня, и я кивнул, — научился их запирать.

Толпа завыла, когда я сжал кулак, и серебряные цепи впились в плоть Голицына. Его крик — низкий, словно карканье ворона — взметнулся к облакам.

— Казнь, — бросил я, и эхо понесло это слово к окраинам империи.

Николай взял меч из рук стража. Я помог ему спуститься к опальному князю. Лезвие, отточенное ветрами Севера, блеснуло, разрезая солнечный луч надвое.

— За каждую слезу, — прошептал он, и меч взмыл вверх, — за каждый стон моего народа…

Удар. Быстрый. Чистый. Как наша ненависть.

Голова Голицына отлетела, но вместо крови хлынул пепел. Тело рассыпалось, как песочный замок под сапогом, и ветер подхватил прах, унося туда, где даже боги не найдут.

Толпа взревела. Цветы, монеты, детские куклы полетели к помосту — люди бросали в воздух всё, что держали, словно хотели отдать последнее ради мига победы. Но я видел иное: Николай, опёршийся на меч, был бледным, как лунный свет на снегу. Его пальцы дрожали.

— Отец? — Анастасия, вовремя спустившаяся с балкона, подхватила его, но он лишь покачал головой, улыбаясь той грустной улыбкой, которой провожают уходящие корабли.

— Я устал, дочь… — он потянулся к её щеке, оставляя кровавый след от разорванной перчатки.

— Он ещё не… — начал я, но Анастасия прервала меня, схватив за рукав:

— Он умрёт? Опять⁈

Я не ответил. Я подхватил Николая и на крыльях ветра поднял его обратно на балкон. Мы удалились вглубь дворца под ропот толпы. Я положил его на софу в кабинете какого-то министра.

— Ты… сделал это, — прошептал император, глядя сквозь меня, в бесконечность.

— Мы, — поправил я, вытирая с его губ кровь.

Он слабо рассмеялся, и звук этот был похож на шелест опавших листьев:

— Лжец… Ты знал, что я соглашусь… ради них…

Колокол где-то за спиной запел — низко, протяжно. Новый рассвет звал, но Николай уже закрывал глаза, его пальцы разжали медальон с портретом жены.

— Спасибо… за всё…

Я сидел рядом, пока колокол не смолк. Потом поднялся, подхватив тело. Ко мне из тени вышли Анастасия и братья. Они молчали. Понимали.

Победа пахла пеплом. А вдалеке, за рекой, уже всходило солнце — наивное, яркое, как дитя, не ведающее, какой ценой куплен его рассвет. Но я знал… Моей Власти хватит поднять на ноги даже самого израненного императора…