Мои неотразимые гадюки. Книга 3 (СИ)

Глава 1

Наша система не просто форма организации, а такая форма тирании

— Вылазь, моя сладкая! — лживо, слащаво взывала к ней жирная Можка, с трудом глотая самые ядрёные ругательства, что знала. — Господа тебя требуют! Вылазь, тварь… кхе, милая… Тебя и пальцем никто не тронет! — нашлась она, сообразив, чего эта нищебродка может забояться.

И, не дай бог, не вытащить эту дрянь из ямы под сараем, что вырыли лисы, прорываясь к курам. Вот тогда-то не видать пяти золотых, что посулили важные грозные гости из далёких невиданных земель. Оно, понятно, господа норов наружу не выпячивают — держат себя достойно, приветливо. Однако чует Можка: коли они осерчают, так могут и того… не погнушаться навешать всем да всякому без разбора. Даром при них такие богатыри, что с единого взгляда на них из Можки дух вон?

Да и девки заезжие чисто волчицы, пусть и лыбятся, будто приличные. От них стервами за версту несёт. Но и достатком тоже. Тут понятие надо иметь: с кого медью взять, а кого и на золото растрясёшь, так не обеднеет. У Можки того понятия пруд пруди — её на мякине не проведёшь. Она нюхом чуяла: золотишка у гостей в достатке. И с посулом её не обманут, коль свершить всё, как велено. Да в том-то и беда: надо было свершать да поторапливаться, чтоб гости не передумали.

— Вылазь, падлюка! — уже почти хныкала она, без сил обрушив рыхлые телеса на землю.

Так и стекла по стеночке собственной сараюшки на задках собственного трактира — аж доски затрещали. И тихо завыла, захлюпала:

— Меня ж со свету сживут! Понимаешь ли ты, дрянь гнойная? Голову же сымут! Совесть-то у тебя есть?

— А у тебя, корова бесстыжая? — тихонько пробурчала себе под нос Данька.

Однако так, чтобы хозяйка её услыхала. Та, мигом озверев рожей, вскинулась было облаять наглую служанку. Но привычно осеклась. Языкатая поганка хоть и числилась сироткой, но в трёх деревнях вокруг у неё проживала пропасть дядьёв да тёток. И всем было дело до её судьбы. Такое вот въедливое семейство. Можке не раз и не два делалось такое внушение за племяшку, что чуть по миру с сумой не пошла. Это когда ей трактир едва не спалили, раз уж обычная взбучка не возымела действие. А Трипошку чуть до смерти не уходили, когда сыночек попытался завалить новую смазливую служаночку и отыметь. Наперво сама Данька полоснула сына по роже ножичком, что таскала в сапожке. А после в трактир ввалились её двоюродные брательники и…

— Я бы тоже не вылезла, если на меня бы такой кабаняка полез! — повысила голос Данька. — Да стал юбку задирать. Да руками полез, куда не надо. Девке семь годков, а он её насильничать вздумал, скотина безбожная!

— Молчи! — испуганно провыла Можка.

Да зыркнула в сторону калитки, что вела на двор перед трактиром.

Там торчал кое-кто из гостей, что ожидали эту самую приблуду. Шибко ожидали — как с цепи сорвались. Смотрели грозно, немилостиво. А рядом отирались свои деревенские: любовались на витязей иноземных. И услышь сейчас кто из них, что Трипошка девку малую сильничать хотел, так для затравки сыночку всё хозяйство мужеское отчекрыжат. А после вздёрнут прям на воротах. Уж больно сельчане люты до таких дел: сильников, а тем паче малолеток, страсть как ненавидят.

Их и в других наратах Рунии не жалуют. Но так, как в у них в Мерее, не лютуют нигде. А уж коли дознаются, что и младшенький Новишка туда ж пристраивался, так хоть ложись да помирай. Осиротеет она — Можка в един момент. Так для кого и жить-то ей после? Ой, не доглядела! Не доглядела, не окоротила сынов… Так кто ж мог знать-то, что этакая дрянная паскуда может проезжим господам занадобиться? Кому в ней толку-то? Чего с неё взять-то?

— Мать! — ввалился в калитку губастый, пухлый Трипошка у которого от ужаса глаза повылазили, будто у рака. — Ждут же! Чего вы тут! Тащите её ужо! Прибить грозили! А за что, коли вы сами тут возитесь?!

— Не вылазит она, — столь ядовито-ласково пропела Данька, что у Можки подкатила к сердцу жуткая маета. — Насильников страшится…

— Да я ж ничего!! — взвизгнул Трипошка, заколыхавшись всем телом. — Я ж не успел!..

— Чего не успел? — прилетел от калитки голос, от которого кровь стыла в жилах.

И к ним шагнул иноземец из тех, что нагрянули в трактир. Не так, чтобы богатырь знатный — видали и покруче — да вот только несло от него дикой силищей. Данька мигом сообразила: колдун! Красавчик — пальчики оближешь. И смотрит ласково. А у самого в чернущих глазюках сплошная жуть. В каждом глазе по смертушке сидит и пальчиком так ласково манит, аж оторопь берёт. И все прочие господа с госпожами его слушают. Он, вроде, вслух и не приказывает, но единым взглядом кого хочешь куда хочешь наладит. Видать, шибко могучий чародей.

— Чего не успел? — бесстрастно повторил Дон, подходя к многострадальной стене сараюшки.

Данька даже охнула — так быстро уползла с пути иноземца жирная Можка. Трактирщица и на своих двоих-то улиткой таскается. А тут, гляди-ка, голубицей спорхнула с насиженного места.

— Стоять, — тихо бросил Дон.

И Трипошка в калитке, и жирная Можка застыли снежными бабами. Трипошка полусогнутый со вдавленной в плечи башкой. А Можка — что норовила заползти в щель промеж сараем и забором — как была, на карачках, дрожа расползающимися под ней руками да коленками. Колдун, холодно зыркнув на восхищённую его заходом Даньку, присел у дыры в земле. И всё также тихо спросил:

— Она там?

— Там, господин, — заверила Данька, подгребая ближе. — Уже, считай, десятый день там сидит. И наружу не идёт. Как я не билась, чего тока не обещала, а она ни в какую. Мои родичи в деревне её к себе забрать хотели. Они добрые люди: её бы не обидели. Куска бы не пожалели. А она наружу не идёт, хоть тресни. Я ей еду каждый день таскаю. По два раза, а когда и по три. Шкур парочку старых приволокла, чтоб не застыла на голой-то земле. Шкуры добрые, честное слово! Вытерлись слегка по кромке, а в серёдке хоть куда. Одеяльце стеганное туда же засунула. Да ещё одно шерстяное. Старенькое, но дыры я заштопала. Тётка мне полушубок свой старый отдала — для неё же. Тёплый, овчинный. Я ещё чулок ей навязала. Оно, конечно, лето на дворе. Но в земле поди стыло жить. А наружу она не идёт, хоть плач. Со мной-то она по-доброму. Никогда не боялась. И я с неё глаз не сводила, обихаживала. Вот тока разик и…

Данька осеклась и покосилась на Можку — та валялась на брюхе, закрыв голову руками, будто ждала каменного обвала на свою голову. Тварь она, конечно, знатная. Но и жалко её как-то стало. А больше неприятно. Вроде, как Можка со своими ублюдками и заслужила казни за дела свои скверные: и прежние, и нынешние. Но вот показывать на неё самолично — это совсем другое дело. Вроде, как Данька сама их казнить станет. Будто бы своими руками, а это нехорошо. Невместно девушке. Да и деревенские осудят. Решат, что этак Данька на любого показать может, а грешков-то за всяким водится. Кто ж на деревне без греха-то? Её ж зашпуняют, затыркают, хоть прочь беги…

Посвист колдуна прервал Данькины горемычные размышления. В калитку, сшибив на ходу полумёртвого Трипошку, ворвался великан-витязь. Чудной какой-то: башка брита, но черна волосом, как и небритая рожа, а глаза серые. А уж силищи в нём! Мужики, что просиживали в трактире штаны, мигом сдристнули, едва завидя такое чудище. Далече не убежали — толклись за воротами подворья — но назад не торопились. Глаза витязя зыркали по-волчьи, руки вросли в навершия сабель. Одно слово, и высвистнут из ножен клинки. И засвистит в ответ воздух, разрезаемый железными молниями.

Он подошёл к колдуну. Присел рядом. Пошушукались они там чего-то, и витязь поднялся, убрался обратно на двор. А колдун остался.

— Господин, ты сдвинься подальше, — осмелела Данька, приседая на корточки. — Тебя, надо думать, она тоже боится. Уж больно ты грозен с виду…

Договорить она не успела — в темноте ямы что-то завозилось, зашуршало. И наружу вылезла грязнющая детская ручка. Колдун согнулся в три погибели, ухватил ручонку и осторожненько потянул её на себя.

— Во-от. Давай-давай-давай, — приговаривал он, прихватывая малышку под плечики. — Вот моя умничка. Вот так. И ножки… А застыли-то как!

Одной рукой он прижимал к себе невероятно чумазую девочку, а второй нежно гладил её по сбившимся в колтун волосам.

— Ты что ж, дурная, не куталась?! Я ж велела! — рассердилась Данька, цепляя вылезшее за девчонкой одеяльце.

— Оно больше не понадобится, — отстранённо молвил колдун.

Поднялся, прижимая девчушку к груди, как самое дорогое в целом свете. Та спрятала личико, вжалась в грудь своего нечаянного защитника. Что-то он больно трепетен к завалящей сиротке — ворохнулась в Даньке подозрительность. И как-то чересчур настойчиво её доискиваются эти иноземцы. Как бы чего худого девчонке не сделали. А с неё уж и того, что было, за глаза. И даже с избытком — не каждому взрослому за всю жизнь столько огрести. И чем он ей так глянулся — недоумевала Данька, топая вслед за колдуном. Она злорадно косилась на жирную тушу трактирщицы, что валялась, будто мёртвая — вздохнуть страшилась, чтоб про неё не вспомнили. А на деле никомушеньки-то она не нужна кляча старая. Рожей не вышла, чтоб такую благородные господа ненавидели. Червяк она для них — вот и весь сказ.

— Наконец-то! — бросила черноглазая красавица, будто сабелькой острой полоснула.

Она торчала за столом посерёдке опустелого трактира. Там же восседала вторая госпожа — та, что с виду была, вроде как, здешняя: голубоглазая да беловолосая. Да малец всё той же нездешней масти: черноволосый да черноглазый. Данька встала, как вкопанная, на пороге — шагу дальше ступить не могла. Только кулаки к груди прижимала, да молилась про себя отчаянно. На полу перед иноземцами уже валялись две туши: едва слышно скулящий Трипошка и меньшой Новишка, притворяющийся дохляком.

— Давай её сюда! — нетерпеливо приказала черноглазая красавица.

И прямо-таки вырвала добычу из рук добытчика. Не побрезговала усадить этот грязный комок тряпья на коленки — на дорогущие кожаные штаны с золотым тиснением по бокам. Содрала одеяло и вновь приказала:

— Воды! Полотенца, да почище!

Данька метнулась в поварню. Ухватила большой таз, в котором мыли посуду. Потащила, бросила, схватилась за ручку громадного котла с тёплой ещё водой. Громадные лапищи, обутые в чудные кожаные перчатки, подвинули её осторожно и вцепились в котёл. Она обернулась и обомлела: великан! Он холодно глянул и повелел:

— Полотенца тащи, суетливая.

И легко, будто пустяк какой, стащил с очага котёл.

Когда они вернулись в обеденную, Данька заметила задницу выползающего за дверь на карачках Новишки. Трипошки и след простыл — поганый пройдоха, как всегда, унёсся прочь первым. Черноглазый мальчишка наладился, было, отвесить Новишке пинка на последок. Но глянул на колдуна и поостерёгся. Лишь досадливо скривил рожу — колдун дружески взъерошил ему волосы и щёлкнул по лбу.

Мордаху сиротке голубоглазая госпожа мыла самолично. Прижала к своему нарядному кафтанчику, да так и сидела на лавке, покачиваясь телом из стороны в сторону. Плакала больно уж жалостливо. Черноглазая красавица поглаживала девчонке спину, спутанные грязные волосы и… Грозная, страсть, какая гордая госпожа ревмя ревела в кромешной тишине над заброшенной приблудой. И всё никак не могла от неё оторваться.

— Дон, ты был прав, — проворчал Аэгл. — Нельзя их было туда пускать. Они бы её своей истерикой ещё больше запугали.

Мальчишка заржал и схлопотал от колдуна второго щелбана.

— Заткнись! — прошипела Лэйра, вытирая глаза. — И без тебя тошно. Но, они правы. Даслана, мы расклеились не ко времени. Нашли же её в целости и… почти в сохранности.

Она резко встала. Требовательно протянула руки к найдёнышу-щупу. Девчушка не без труда выпростала головку из объятий беловолосой. Внимательно посмотрела на черноглазую… И вдруг потянулась к ней…

Лэйра вскинула малышку на руки и спросила:

— Значит, это у нас Грана? Граничка.

Девчонка кивнула и уложила головёнку на плечо доброй девушки из далёкой страны. Подоспевшая Данька поразилась: сиротка глядела на этих господ, будто равная на равных. Вовсе не так, как смотрят на господ простолюдины. А те и не думали яриться. Даже больше: суровые иноземцы разом подобрели, помягчели лицами. Колдун довольно покивал и сказал непонятное:

— Ещё один объект системы.

— И снова девица, — с деланным безразличием заметил Гнер.

— Завидуй молча, — посоветовал Дон.

— Так! — активизировался Гнер. — Лэйра, мне надоело торчать в этой замызганной хибаре. Вы собираетесь заниматься делом?

— Аэгл, не будь занудой, — небрежно отмахнулась гадина. — Мы тоже не в восторге от этого клоповника. Так что давайте, валите отсюда. Займитесь чем-нибудь полезным, но во дворе. Мы быстро. Руф, тебя так же касается: исчезни!

Данька и не подозревала, что такие важные госпожи так ловко управляются с помывкой холопов. Обретенную драгоценность обихаживали в две пары рук — голубоглазая Даслана сказалась её тёткой — и всё с обхождением, с лаской. Пусть бы одна тётка — госпожа Лэйра тоже лелеяла сиротку, будто родную кровь. Да что-то негромко ей растолковывала — Данька ни слова не поняла, кроме каких-то пустяков. А Граничка внимательно слушала и кивала намыленной головёнкой. Она вовсе не дичилась с непривычки новых знакомцев. Мигом отмякла и принимала заботу, словно нечто обыденное. Диво, да и только!

Даньке-то с помощью и приткнуться было некуда — и без неё дело ладилось. Но госпожа Лэйра пристроила её разбирать детские вещички, что гости приволокли с собой. Целую кучу! Да такое всё дорогое, что завидки берут. Не каждому барру под силу этак-то рядить детишек — баловство, да и только, коль они растут, как грибы. А Граничке отвалили столько, что носить-не сносить — сетовала про себя рачительная крестьянка.

Когда отмытую до скрипа девчушку принялись обряжать, в трактир ввалился мальчишка.

— Лэйра, Дон спрашивает: вы здесь остаётесь или совесть поимеете?

Руф фыркнул, придирчиво обозревая их новое приобретение. Очередную часть их таинственной «волшебной» системы, принадлежностью к которой жутко гордился. Замызганная пигалица ему поначалу не слишком понравилась. Но этот паршивец давно уже научился распознавать сеансы мысленного общения своих могущественных покровителей. На лбу у вас читает, что ли — восхищалась Паксая своим любимцем. То, что девчонка такая же гадина, как и остальные, Руф уразумел быстро. Обиделся на минуточку, что от него скрывали сей эпохальный факт. Но все эти страсти просвистели в его голове морским бризом — он принял малявку к сведению и успокоился.

— Ты знаешь ответ, — поморщилась Лэйра, осторожно распутывая светлые мокрые волосики Гранички.

— Либо совесть поимеете, либо одно из двух! — ехидно оскалился Руф, плюхаясь на лавку. — Мы грабить-то их будем? — обвёл он хищным взглядом обеденную залу трактира.

— И чем ты тут прельстился? — наконец-то улыбнулась хмурая Даслана, причёсывая племяшку.

— Вшами, — подсказала Лэйра. — Своих-то у нас большой недостаток. А нашему засранцу без вшей просто зарез.

— Потому тебя мужики и не любят, — авторитетно заявил Руф, ковыряясь в ухе. — А Паксаю с Лэти любят. Они добрые. А ты, как жгучий репей, что попал под хвост.

— Руф! — укоризненно вскинула брови Даслана.

— А я тут не при чём, — моментально открестился малолетний нахал от сомнительного авторства. — Так Дон говорит. А ему видней: он им старший брат, и знает, что говорит.

— Нашёл, кого посылать, — пренебрежительно оценил обстановку Гнер, переступая порог.

— А я тебе говорил: драть его надо, — обстоятельно прокомментировал из-за его спины Дон. — А вы с мужиками развели антимонии: у нас рука тяжёлая, а сироту грех калечить. Ну, долго эта цирюльня нам будет нервы мотать? Девки, вам совсем неинтересно, как там наши? Думаете, дед с Лэти до бесконечности смогут держать грагов за рога? Если эти свиньи вырвутся в село, тут лет десять трава расти не будет.

— Двадцать, — холодно внёс поправку Гнер.

И грозно выстроился перед двумя клушами, что битый час кудахчут над единственным цыплёнком.

— Дядюшка, — вскинула на него Граничка голубые глазёнки.

Арм присел на корточки, положил на русую головку свою громадную руку:

— Что, милая?

— Просить хочу, — прошелестел простуженный детский голосок.

— Проси, моя девочка, — заметно напрягся Гнер.

— Можно Даньку?.. Можно её с нами? — чуть громче произнесла Граничка. — Она хорошая. Ей плохо тут.

Гнер поднялся на ноги. С нескрываемым неудовольствием оглядел скукожившуюся в уголке трактирную служанку. Дон тоже решил рассмотреть «просьбу» щупа попристальней. Юная, милая, глазки умненькие в отличие от большинства этих деревенских коров. Неплоха, но вот так сразу и в семью — стабилизатор с сомнением покачал головой.

— Я верю только ей, — твёрдо постановила маленькая гадина, и Дон заколебался.

— Девчонка спасла её от голодной смерти, — напомнила Даслана. — Оберегала не только от голода и холода, но и от насилия, — почти по слогам отчеканила она.

— Что?! — вскипел Дон, скрестив взгляды с Гнером.

— Не дури, — процедил арм, обрывая грозящую обрушиться на мир бурю.

Дон зажмурился и… кивнул.

— Хочешь, чтобы я выпустил им кишки? — бесстрастно уточнил Гнер. — Без этих ваших штучек, чтобы не привлекать ненужное внимание.

— Нет, — борясь с бурлящим в башке гневом, выдохнул Дон.

— Тогда кончайте тянуть время, — скомандовал арм гадинам. — Расселись, как на собственной террасе. Уходим.

— Как скажешь, мой господин, — беззлобно съязвила Лэйра и оглянулась на ожившую распрямившуюся Даньку: — Ты сама-то хочешь покинуть родных? Уйти с опасными незнакомцами.

Данька сама не поняла, как осмелилась так расторопно выскочить из своего угла и поспешно закивать.

— С колдунами? — голосом эпической злодейки прошипела гадина.

— Прекрати, — поморщилась Даслана, передавая племяшку в надёжные руки стабилизатора своей системы.

Граничка приникла к груди Дона и облегчённо закрыла глазки, обмякая. Маленький щуп обретал не просто семью, где всякое бывает. Он стал частью системы, для которой и был создан. Систему, в которой всё и вся настроены на его защиту.

Дон с Гнером направились во двор, не желая больше терять время со всякими там канительщицами.

— Твои родичи точно не станут тебя разыскивать? — дружелюбно спросила Даслана, натягивая перчатки на сполоснутые в тазу руки.

— Сирота я, — осторожно напомнила Данька, переминаясь с ноги на ногу.

Отчего-то ей казалось, будто эти иноземцы давным-давно знают про неё всякую всячину.

— Собери вещи, — приказала Лэйра, застёгивая куртку. — Поедешь с нами.

— Я не из служилого сословия, — честно напомнила Данька о ничтожном своём положении. — Из крестьян. Куда мне в прислугу к благородным? — почти прошептала она.

Понимала, что никак, никак нельзя ей пользоваться таким случаем по одному только слову высокородной, но все ж таки малявки. Что у крестьян, что у высокородных — за детишек в Рунии всё и всегда решают только взрослые. А малые должны их слушаться и не выпячивать себя не по делу. Госпожа Даслана взяла её двумя пальцами за подбородок. Заглянула в глаза так, словно и руками туда залезла, и до самого сердца достала. Помолчала, что-то обдумывая, а потом изрекла:

— Как высокородная от рождения, я сама решаю: кто мне подходит, а кто нет. А потому никакой Даньки на свете больше нет. И никогда не будет. Деревенская девка Данька умерла.

— Как? — выдохнула та, затаив дыхание.

Не понимала: бояться ей или чего?

— Так и умерла, — слегка усмехнулась госпожа, отпуская её подбородок. — Для всех, кто тебя знавал, и навсегда. Отныне твое имя Дайна. Да-да, — вновь усмехнулась Даслана изумлению в глазах девушки. — Ты будешь носить имя, что дается женщинам сословия властителей или воинов. Надеюсь, что с честью, — вздохнула она. — Пять минут тебе на сборы. Не копайся!

Даньку будто ветром сдуло.

— Убью! — прорычал во дворе Аэгл.

— Убьёт, — подтвердила Лэйра, натягивая перчатки.

— Дон заступится, — с деланным значением заявила Даслана. — Я ему нравлюсь.

— Ой, только не сейчас про ваши шашни! — досадливо отмахнулась Лэйра. — Лучше бы ты Гнера захомутала. Убивать-то он станет. Наша система не просто форма организации, а такая форма тирании. Никакого житья от этих армов. Скоро по свистку жить станем.

— Уже, — хмыкнула Даслана, ибо со двора донёсся свист. — Пошли, подруга. Потянем время у них на глазах. Всё-таки какое-то движение в сторону дисциплины.

Источая яд и шипя, две гадины грациозно потопали на выход, где грохотал гром армейского гнева.