Люди и нелюди

Глава 4

Существо, которое еще недавно было Машей Топильской, скорчившись, сидело на стуле, обхватив себя руками. Внутри все болело, хотя и не так сильно. К этой боли можно было привыкнуть и, сосредоточившись на каком-нибудь деле, даже отгонять ее от себя. Иногда, когда сознание ненадолго выныривало из омута апатии, существо вспоминало свое имя — Маша — и то, что она была кем-то… когда-то… Но подробности таяли во мраке.

Девушка еще отзывалась на свое имя, шла на зов, подчинялась приказам и могла проделать какие-то простейшие работы, но уже с трудом понимала, зачем все это надо. С каждым днем и часом она все больше погружалась в темноту.

Сейчас она сидела, покачиваясь, между двумя лежавшими навзничь мужчинами. Память подсказывала девушке Маше, что когда-то они оба добивались ее благосклонности, но она сама не могла отдать предпочтение кому-то одному и предпочитала держать обоих на расстоянии. Они ей нравились. Один, с темными волосами, был веселый, добрый, он привлекал незлобливым нравом и умением поднять настроение. Другой, крупнее, с волосами светлыми, как пух, был физически сильнее, никогда не отказывался помочь и был готов вступить за нее в бой. При мысли об этом в душе девушки поднималась странная волна тепла и силы — в ней просыпалась древняя, как мир, самка, которая искала наилучшего отца для своих малышей. Кого предпочесть? Веселого темноволосого парня или сильного светловолосого? Оба они когда-то имели для девушки Маши равное значение, и сейчас, когда им было плохо, и они лежали рядом, мучаясь от боли и редко приходя в сознание, она жалела обоих, беспокоилась о них, как о детях. Это беспокойство о других помогало ей дольше остальных удерживаться на грани, за которой начинался мрак. Но сама девушка чувствовала, что все больше и больше соскальзывает в темноту. Ей уже трудно было сосредоточиться на работе. Все чаще хотелось просто лечь и уснуть, отвлечься, чтобы не думать, чтобы не чувствовать.

Чтобы перестать быть.

Один из лежащих пошевелился и застонал. Ему было больно. Он что-то промычал сквозь стиснутые челюсти, качнул головой. На миг ресницы приоткрылись, явив налитые кровью глаза. Ему было больно. И эта боль нашла в душе самки, в которую превращалась Маша Топильская, отголосок. Она невольно подалась вперед, обхватывая руками горячее напряженное тело в тщетном порыве закрыть его собой от того, что надвигалось на него. Спрятать, увести его подальше, укрыть где-нибудь, где они оба смогут не чувствовать боль, перестать бояться…

Рядом шевельнулся второй, попытался приподняться, но снова рухнул на ложе и тихо вскрикнул. Девушка вздрогнула. Этот второй не оставит их в покое. Чутьем самки она догадывалась о том, что может произойти. Перед мысленным взором предстала отчетливая картина — два тела, со светлыми и темными волосами, сцепились в жаркой дикой схватке. Один проворнее и гибче, второй сильнее физически. Там, где один берет ловкостью и ухватками, второй давит массой. Он ловит ускользающего противника раз, другой, не дает вырваться и подминает под себя. Бьет, круша оборону, ломая, калеча, невзирая на отчаянные попытки дать сдачи, и, наконец, повергает наземь искалеченное тело. Тело, павшее в борьбе за право продолжить свой род.

Продолжить свой род.

Остаться в живых.

Жить!

Эта мысль, словно молния в ночи, прорезала разум девушки Маши. В ней тоже шла борьба — сражались бывший аналитик, землянка Маша Топильская и первобытная самка, выбирающая лучшего самца. И самка победила. «Светлые волосы, — мелькнула в голове мысль. — У моих детенышей будут светлые волосы!»

Но чтобы это свершилось, чтобы малыши появились на свет, они сами должны быть в безопасности. Здесь же, среди этих резких запахов, раздражающего света и громких звуков, среди враждебной среды, которая была связана для нее с чем-то тяжелым, гнетущим — со страхом смерти гаснущего разума — оставаться было нельзя.

«Мы уйдем, — подумала самка, проснувшаяся в душе Маши Топильской. — Уйдем отсюда!»

Но как? Она подняла голову. Вон в той стороне должен быть выход. Правда, как его проделать?

— Нашла!

— Что случилось?

Владигор Каверин поднял голову навстречу ворвавшейся в кают-компанию Марии Краснохолмской. Это движение неожиданно отдалось болью в шее и странной резью в глазах. Наверное, от усталости и неподвижной позы. Легкий приступ головокружения прошел быстро. Капитан усилием воли заставил себя сосредоточиться на враче. На корабле сложилась чрезвычайная ситуация, он не имеет права проявлять слабость. На него равняются остальные. Даже Грем Симменс, его старший помощник. Вон как смотрит — словно уже мысленно примеряет под себя капитанское кресло. «Нет, врешь! Не возьмешь!» — с неожиданной агрессией подумал Каверин и сфокусировал взгляд на взволнованной женщине. Волосы взлохмачены, на щеках алые пятна румянца, глаза горят.

— Вы опоздали на совещание, — отголосок злости прорвался в голосе, и капитан изо всех сил постарался смягчить гневные слова. — Надеюсь, причина была уважительная? Вы понимаете, что счет идет на часы, а может быть, и минуты?

— Понимаю, но… Я нашла… — она поднесла руку ко лбу, — нет, не возбудителя, но… похоже, я нашла причину этой странной эпидемии. Даже нет, не эпидемии, а…не знаю, как сказать…

— Говорите, как есть.

— Мутации. Похоже, мы имеем дело с мутацией.

— Я вас не понимаю.

Краснохолмская прошла вперед, села напротив капитана. Сейчас в кают-компании они были одни — мужчины ждали женщину больше часа и разошлись не потому, что им надоело, а потому, что их, здоровых, осталось слишком мало, а корабль, даже стоящий на грунте, требовал много заботы. Кроме того, еще продолжались некоторые исследования, которые нельзя было прервать на середине фазы. Кто бы и что бы ни свалило людей, планету надо было исследовать, дабы облегчить путь остальному человечеству.

— Это весьма странная мутация, и, похоже, она как-то связана со вспышками на солнце, — заговорила Краснохолмская, вертя в пальцах флешку с записью. — Данные не полные, я взяла только те, что были у Петровича в открытом доступе. Многое у него запаролено, а мне некогда было копаться в его машине. Сделала, что могла. Надо провести кое-какие дополнительные исследования…

— Короче, — Каверин внезапно почувствовал, как заломило виски. Заболели глаза. Он зажмурился на несколько секунд, а когда открыл их, предметы расплывались в какой-то дымке, и взгляд не сразу удалось сфокусировать.

— Короче… капитан, с вами все в порядке? — женщина с тревожным любопытством смотрела ему в лицо.

— Да. Просто устал. И плохо спал, — отрывисто бросил он. — Пройдет потом. Сейчас важнее общее дело. Говорите.

— Это не так просто, как кажется. Но я заметила, что мутация затрагивает именно ДНК. Вместо цитозина в наших клетках теперь другой белок.

— Простите, не понимаю.

— Сама с трудом поняла. Но… я брала анализы… брала давно, у разных людей, из разных… м-м… мест, на разных стадиях. Ответ был на поверхности, но я искала не то и не там. Я думала, что это какие-то паразиты, вирусы или микробы. Подозревала даже местный аналог СПИДа, но… это совсем другое. Вы сможете выдержать небольшую лекцию?

— Попытаюсь.

— Так вот. Мутация затронула именно клетки. У нас в организме, несмотря на то, что мы все взрослые люди, до сих пор продолжается рост некоторых клеток — кожи, внутренних органов… даже костей… хотя вот кости-то как раз практически и не растут. Но костный мозг, особенно тот, что производит эритроциты…да, в них нет ядер и они не несут никакой генетической информации, но в эритроцитах есть РНК, а в их митохондриях — митохондриальная ДНК. И эти кислоты, тоже несущие генетическую информацию, тоже мутируют.

— Как?

— Если бы я знала! Это как-то связано с местным солнцем. Это его излучение действует на нас. Как ожоги при загаре, только оно проникает вглубь. Как я уже сказала, клетки кожи, волос, постоянно делятся. И именно на делящиеся клетки в первую очередь падает первый удар. Наша кожа мутирует. Она становится чуждой организму. Тот начинает борьбу, пытаясь отторгнуть чужеродный элемент — вот откуда все эти струпья и расчесы! — но мутация проникает внутрь, организм постепенно поражается весь. Через глаза — до мозга…

— Как? Ожог сетчатки. Многие заболевшие жаловались на мгновенную слепоту, как будто внезапно во всем мире гас свет. Солнце поражало их глаза. Часть зрительных клеток погибала, на их место несколько часов спустя появлялись новые — зрение у всех практически восстанавливалось через шесть-восемь часов — но эти клетки уже несли в себе мутировавший белок. И передавали его дальше, через зрительные нервы в мозг…

— Простите, Мария, — Каверин прижал ладони к глазам. То ли у него разыгралось воображение, то ли врач была права, но и у него вдруг начало жечь под веками. — Но я не медик и половины не понимаю. Как может поразиться мозг?

— Я не знаю, — вздохнула та. — У меня здесь недостаточно оборудования. Мало данных. Но я так думаю, что это излучение каким-то образом заставляет и нейроны мозга тоже делиться, вопреки законам земной природы! Этот новый белок… то есть, не совсем новый, просто по-новому проявляется…Это урацил. Прежде он возникал только при разложении белков, и, в принципе, тут имеют место похожие процессы, но в живых организмах. В организмах, которые продолжают жить. И этот «белок разложения», он…он ухитряется менять наш организм… А провоцирует его появление именно солнце.

— Я не медик, — повторил Каверин, — но мне кажется, в ваши рассуждения вкралась ошибка. Вы говорите, что всему виной местное злое солнце? Но ведь на этой планете существует жизнь! Есть растения, животные, в том числе и позвоночные…

— И все они ведут ночной образ жизни! — перебила Краснохолмская. — А те немногие, кто активен днем, либо живет под водой, либо обзавелись такой броней, что просто ого-го! Не от солнечной ли губительной радиации спасаются здешние обитатели? И потом… что, если в их клетках уже естественным путем образовался белок, аналогичный урацилу? И у них клеточная формула звучит не как АГТЦ, а как АГУТ?

— Что вы предлагаете?

— Улетать, — отрезала врач. — Улетать, пока не поздно. Спасать наши жизни. Я больше, чем уверена, что вдали от этого светила рано или поздно заболевшие поправятся. А если мы будем облучать их УФ-лучами, возможен обратный процесс… В любом случае, Земля обязана узнать о результатах наших исследований! Мы побывали на планете Моле и мы выяснили, что эта планета непригодна для человека разумного!

Капитан кивнул. В словах медика была своя правда. Он обязан думать не только о своем экипаже, но и о людях, которые там, дома, ждут его возвращения. В конце концов, Мола не единственная кислородно-азотная планета в Галактике!

Но ведь ее рекомендовали людям веганцы. Разумные существа! Как они могли ошибиться? Или излучение на них не действует?

— Каков ваш предварительный диагноз, доктор? — только и спросил он.

— Облучение. Обратимо или нет — покажет время. Нужны исследования, и не здесь, а на Земле. Там есть соответствующее оборудование, специалисты…генетики, наконец! Я ведь только терапевт, хоть и широкого профиля. Надо возвращаться, Владигор Геннадьевич!

Краснохолмская едва ли не впервые назвала капитана по имени и отчеству, и Каверин понял, что дело действительно серьезно.

— Мы возвращаемся, — кивнул он. — Вот только… все ли вернемся?

— Что вы хотите этим сказать?

— Шесть…пострадавших. Они остаются на планете? Супруги Ткаченко, супруги Бразгаускас, Иван Нестеренко, Тамара Крюк… Как быть с ними?

Женщина задержала дыхание, как перед прыжком в бездну. Она уже думала об этом.

— Никак, — в ее слове был приговор. — Мы не можем рисковать. По предварительным расчетам, максимальное время нахождения на планете без вреда для здоровья составляет шесть часов. Шесть, капитан! А эти… люди находятся там уже пятые сутки… не считая того срока, который они провели в лагере!

— То есть, — Каверин постарался осознать масштаб действий, — под угрозой жизни и здоровье всех, кто так или иначе пробыл на планете больше шести часов?.. В общей сложности или…

— Я понимаю ваше опасение, — кивнула Краснохолмская. — И не могу сказать ничего определенного. И вы, и я — мы оба выходили из корабля и оставались там, под лучами светила, несколько часов. Но, поскольку мы с вами оба пока еще здоровы, думаю, что для облучения находиться на планете нужно минимум шесть часов непрерывного времени… если вы понимаете, про что я!

— Понимаю, — кивнул мужчина. — Значит, старт?

— И как можно скорее! Практически — сейчас… если мы хотим спасти хоть кого-нибудь.

— Ступайте, Мария… Николаевна, — он тоже решил обратиться ко врачу по-простому, без чинов и званий. — Я… мне надо подумать.

Оставшись один, Каверин обхватил голову руками, пытаясь сосредоточиться на принятии непростого решения, но нарастающая головная боль не давала отвлечься. Он должен бросить на произвол судьбы шесть человек. Шесть членов экипажа. Да, они так и так должны были остаться на планете, основать колонию. Но одно дело — организовать быт, взять с собой «на побывку» оборудование, припасы, медикаменты, средства связи и ждать, что через несколько лет к ним прибудет подмога. И совсем другое — затерянные в диких лесах одиночки, больные, напуганные, нуждающиеся в помощи. Он просто обязан написать по возвращении рапорт и сдать дела. Пусть со степенью его вины разбирается суд.

«Нет, — пришла простая и ясная мысль. — Я не могу. Просто не имею права бросить этих людей. Они — люди. Они мои подчиненные. Я отвечаю за них и обязан попытаться спасти хоть кого-нибудь! Даже если это будет стоить мне здоровья!»

Помедлив, он включил внутреннюю связь, вызывая старшего помощника.

Женщина подняла голову, прислушалась, приоткрыв рот, чтобы заглушить даже сопение собственного носа. Так посторонние звуки не мешали прислушиваться.

Она ждала. Свернувшись калачиком в неглубокой норе под корнями выросшего на камнях дерева, прижавшись всем телом к прохладной земле, подтянув колени к животу, она ждала. Ее мужчина, защитник и кормилец, ушел за добычей, оставив ее лежать тут, в полутьме и тишине, прислушиваясь к шорохам внешнего враждебного мира. Она послушалась, хотя в глубине души что-то бунтовало против этого. Как-никак, она тоже имеет право принимать решения! Она — женщина, самодостаточное существо, равноправный партнер мужчины в…

Мысль споткнулась о незнакомое слово. «Партнер»… что это значит? Откуда всплыло это странное сочетание букв и звуков? И вообще, что оно означает? Вот «буква» — это что-то привычное, что-то чуть ли не из детства, которое сейчас вспоминалось смутно, как спокойное счастливое время, когда она ни о чем не заботилась и жила в семье под защитой родителей. Уже трудно вспомнить, что означает слово «буква», но она еще помнит, как учила их наизусть под присмотром старшей женщины… учила…учитель…училище… ученик… учеба…

Женщина лежала и вызывала в памяти слова, силясь представить, что они означали. Слов было много, но многие из них почему-то казались чужими, незнакомыми, как слова чужого языка. Тоже смешно. Разве язык может быть чужим? Он только свой. Тот, что во рту шевелится, когда она что-то говорит, жует или облизывает пересохшие губы. Или есть какой-то другой язык. Не ее собственный? Может быть, язык, который во рту у чужого человека? Ну да! Правильно! Ее собственный язык — ее, свой. Язык другого — чужой и потому не понятный.

Она тихо засмеялась собственному открытию, но смех тут же прервался стоном. Она была больна.

Чем она болела, женщина не знала. Просто ей было больно и порой от этой боли отказывало сознание. Она проваливалась в темноту беспамятства, приходя в себя ненадолго. Каждый раз эти провалы становились все короче, а периоды бодрствования — все дольше. И почти каждый раз рядом был мужчина. Он лежал рядом, обняв ее дрожащее тело. Или сидел поодаль, напряженно к чему-то прислушиваясь. Один раз она очнулась от того, что он ее куда-то тащит волоком, ухватив под мышки. Очнувшись, она попыталась встать и идти сама. Это его обрадовало. Он даже закричал что-то, и от этого неожиданно громкого крика она чуть было не лишилась чувств опять — вопли такой болью отозвались в голове…

Несколько раз, придя в себя, она замечала мужчину рядом с собой тоже без сознания. Он тоже метался, дрожал, стонал от боли и скрипел зубами. А потом его начинало корчить в судорогах. В такие минуты в ней просыпалась нежность, и женщина сама прижималась к нему, обнимая и пытаясь как-то утешить. Именно в такие минуты между ними возникала близость, которую они не хотели разрывать.

Звук. Шорох камней. Шелест веток. Шаги. Кто-то идет сюда.

Женщина подняла голову, напряглась, прислушиваясь.

Человек. Мужчина. Но… чужой. Она угадала это скорее инстинктом, не отдавая себе отчета. Приподнялась на локтях, настораживаясь. Кости еще ломило после вчерашнего приступа, но женщина чувствовала в себе достаточно сил, чтобы вступить в схватку с пришельцем. Зачем ей было надо драться с ним — она не знала.

За кустами показался сгорбленный силуэт. Человек шел, наклонившись вперед, опустив руки и голову. Это был не ее мужчина, и она поняла это прежде, чем он остановился и поднял голову. Под нахмуренными бровями блеснули глаза. Лицо, заросшее щетиной, потемневшее, покрытое заживающими струпьями, искаженное тревогой и болью, было знакомо. Это был мужчина из ее прошлого. Она его уже видела… много раз. Давно. Раньше. До того, как…

…до того, как погас свет.

Их взгляды встретились. Несколько секунд мужчина и женщина изучали лица друг друга, потом женщина приподнялась, а мужчина наоборот, покачнувшись, упал на колени, словно ноги отказались ему служить.

Ему было плохо. Хуже, чем ей. Он нуждался в помощи. Женщина поняла это каким-то глубинным инстинктом и выпрямилась, протягивая руку.

— Ыв… Ив… — она вспомнила имя, но отвыкшие от разговоров связки плохо слушались. — Ыв-ван…

— Бр…берх…кха-ха-ха…

Он закашлялся, упав на четвереньки и судорожно дергаясь всем телом.

— Пом-мог-хи…

Она бросилась к нему, обхватила руками поперек туловища и потащила в нору. Там, в темноте и прохладе, ему станет легче. Мужчина почти не помогал ей, только сучил ногами, и в норе почти сразу затих, доверчиво и как-то по-детски положив голову ей на плечо.

Женщина и тревожилась, и радовалась его появлению. Оно пробудило в ней Память. Женщина вспомнила свое имя — Берта — вспомнила, что этот мужчина из другой группы, но что это разделение ничего не значило. Групп было несколько, но они должны были через некоторое время сойтись вместе и жить одной большой группой. И вот они начали соединяться. Сейчас придет с охоты ее мужчина, принесет мясо. Их станет трое. Потом — четверо. А потом…

Так далеко она не загадывала.

— Капитан, вы не можете так поступить!

— Еще как могу! Идите на корабль, Ян. Это приказ!

Пилот Ян Макарский остановился на трапе, стискивая кулаки. Каверин дружески потрепал его по плечу.

— Так надо, Янек. Надо…

— Но… как же вы?

— Я…я отвечаю за свой экипаж. В том числе и за тебя. И я прошу… нет, приказываю — возвращайся на корабль. Под этим солнцем опасно находиться. Ты же слышал доклад врача об излучении.

Ян упрямо покачал головой. Они стояли у подножия трапа, буквально в двух шагах от него. За спиной пилота высилась такая надежная, защищенная от всех видов радиации и излучения, громада шаттла «Мол Северный». На его борту, под защитой стен, людям не страшно ничего. Но здесь, на планете Моле, каждая лишняя минута пребывания под солнцем грозит опасностью.

К сожалению, это понимают не все. Мария Краснохолмская понимает и потому безвылазно сидит на корабле. Аналитик Петрович понимает тоже и вообще закрылся в своем отделе. Борт-механик Гривич, техник Рэм Вагуцкий, навигатор… восемь человек.

Нет, не восемь. Шесть. Седьмой он, капитан Владигор Каверин, на котором лежит ответственность за экипаж и восьмой этот малолетний упрямец Ян Макарский. «Малолетний» по сравнению с тридцатипятилетним Кавериным — мальчишке двадцать четыре года, это его первый полет за пределы Солнечной системы и второй полет вообще.

— Иди на корабль, Янек.

— А как же вы?

— А я… это мой долг.

— Это опасно…

— Сам знаю. Но… у меня есть защита. А вот ты…

— Я пойду с вами. В одиночку нельзя!

Это Каверин понимал и сам. Кто-то должен страховать его в поездке. Но кто? Их осталось всего восемь. Нельзя рисковать никем.

— Можно. А тебе — так даже не нужно. Кто поведет шаттл обратно, если что случится?

— Есть кому, — упрямо мотнул головой Макарский.

— Без отдыха? Целый год за штурвалом? Нет, Ян. Пока я еще капитан, я приказываю тебе вернуться на корабль и не подвергать свою жизнь опасности! Ты нужен людям!

— Пилот Макарский, — вмешался в беседу новый голос, — извольте выполнять приказ старшего по званию. Иначе по возвращении на Землю я буду вынужден подать на вас рапорт!

Старший помощник Грэм Симменс стоял, как положено, в тамбуре, ни на дюйм не выдвинувшись за границу. Отсюда его фигуру было плохо видно, но отлично слышно в микрофон. Он нацепил легкий скафандр — легкий именно на тот случай, если придется выходить в атмосферу чужой кислородной планеты. Тяжелые предназначены для космоса и безкислородных планет. Такой же легкий скафандр сейчас был на Каверине. Раньше надо было его надевать, еще когда они с навигатором «охотились» на заболевших колонистов. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Кстати, навигатор пока не заболел. Так, может, все обойдется?

Под двойным напором Макарский был вынужден сдаться и поплелся к кораблю, понурив голову.

— Не выключайте маяк, — крикнул он, останавливаясь на верхней ступеньке.

— Знаю, — буркнул себе под нос Каверин, садясь за руль амфибии.

Он знал, что должен сделать — найти на бескрайних равнинах этой злой планеты шестерых заболевших землян, обездвижить их и вернуть на корабль, пока не стало поздно. Человек не может выжить здесь. И надо найти людей до того, как…

Найти…

Найти и спасти…

Спасти до того, как…

Как они погибнут! Он — капитан. Он отвечает за них. Это — его люди. Его семья. Его племя.

Спасти!

Рванулся вверх, осознавая, что лежит навзничь и что-то крепко удерживает его в таком положении.

Опасность!

Он распахнул глаза и тут же зажмурил их с болезненным стоном. Яркий свет ударил по векам, болью отозвавшись в мозгу. Каверин упал обратно на постель, затылком ощущая гладкую поверхность.

Постель. Свет. Где он, черт побери? В памяти всплывали какие-то отрывки — он едет на скутере, лавируя между купами деревьев, яркое солнце раскаленными иглами вонзается в мозг. Перед глазами меркнет свет. Скутер теряет управление, врезается во что-то… он падает с машины… потом его кто-то тормошит, окликает по имени, тащит…Его нашли и принесли сюда.

Понадобилось несколько секунд, чтобы он сумел открыть глаза и сквозь ресницы оглядеть матово-белые стены медотсека. Палата. Койки, стационарные и раскладные. На них, под капельницами — люди.

Люди? Вот эти существа, покрытые струпьями, со щетиной на щеках и волосатыми конечностями — люди?

Да. Люди. Это изолятор. И он среди них. Неужели…

«Я тоже заболел», — понял он. Видимо, злое солнце добралось и до него. Дотянулось сквозь легкий скафандр. Или оно сделало это раньше, когда он вытаскивал этих же…

Вытаскивал и не спас. Люди попали в беду. Из-за него. Он — их капитан, он отвечал за их жизни и безопасность. Отвечал и не смог их защитить. Было, от чего прийти в отчаяние.

Рядом что-то зашуршало. В стене открылся проход. Внутрь шагнул человек. Знакомое лицо, знакомый взгляд. В душе что-то шевельнулось. Что-то, связанное с этим человеком. Гость пришел не с добром — это он почувствовал каким-то новым, глубинным инстинктом.

— Да, — промолвил вошедший с сильным акцентом, — вижу, это случилось и с вами, капитан.

Капитан. Да. Он — капитан. Это он еще помнил. Слово вернуло ему способность соображать. Он посмотрел на вошедшего.

— Вижу, вы меня слушаете и понимаете, — кивнул тот. — Значит, вы поймете и то, что я вам хочу сказать… Вам нельзя здесь оставаться. Это место… не для вас. Не для них. Они все погибнут… тут. Погибнут, если их оставить здесь, если не убрать туда, где им место.

Горло перехватило. Капитан захотел ответить, но только раскашлялся.

— Вы и сами это видите, — кивнул гость. — Сами понимаете, только не можете принять. Надо, чтобы кто-то вам это сказал. Я вам это говорю. Их надо отсюда убрать. Это не их дом. Это больше не их мир.

— Кх… как? — выдавил он.

— Я не знаю, — гость улыбнулся. — Это ваше…ваша проблема. У вас мало времени.

Он помотал головой, пытаясь осмыслить происходящее. Думать было больно. Но думать было надо.

— Действуйте, пока не поздно, — произнес гость и попятился к дверям. Створка с шипением прикрылась.

Он встал. С трудом выпрямился, держась за стену. Перевел дух. Голова кружилась, но усилием воли мужчина заставил себя забыть и о боли, и о том, что сознание норовило куда-то «уплыть». Он — капитан. Он — вожак. Он спасает своих… соплеменников. Времени действительно было мало. Они должны уйти. Уйти до того, как…

До того, как окончательно погаснет свет.

Он почувствовал на себе взгляды и обернулся. Люди — существа, похожие на людей — смотрели на него слезящимися, гноящимися глазами, в которых светилось… что? Надежда? Тревога? Разум?

— Хр…х-хор… — с трудом выдавил он, — вс-се х-р-рошо… Я зд…

И закричал. Просто закричал потому, что выговорить такое простое «Я здесь!» оказалось слишком сложно.

И его поняли. Со всех коек донесся ответный вопль, сливаясь в яростный рев. «Ты — здесь! И мы — здесь! Мы вместе!» — звучало в нем. Слов не разобрать, да многих и не было, но смысл…

Он шагнул к ним. Некоторые были привязаны к койкам, и сейчас они бились в своих путах, пытаясь освободиться. Он рвал ремни, ломая застежки, с мясом выдирал капельницы и крушил оборудование, помогая соплеменникам встать. Это место давило на них. Тут было все чужое. Им нельзя здесь оставаться. Надо уходить. Уходить туда, где нет этого яркого света, этих странных звуков и резких запахов. Туда, где им никто не помешает…

И где никому не помешают они.

Они — больные.

Они — изменившиеся. Ибо кто знает, какая зараза таится в их крови. И сколько других, ни в чем не виноватых, успеет измениться прежде, чем их спасут.

Откуда-то несся тревожный переливчатый звон. «Сигнализация!» — всплыло в памяти слово, но что оно означает, мужчина уже не помнил. Помнил, что это знак опасности. Значит, надо спешить. Уйти самому и увести остальных.

Дверь, в которую он ударил плечом, внезапно распахнулась сама. За нею стояли мужчина и женщина. Обоих он помнил — лица были знакомы — но вот имена и все остальное уже исчезло во мраке беспамятства. Женщина что-то воскликнула.

«Не может быть!» — кажется, это.

— Н-зад! Пр-рочь! Мы… ух…ух-ходим, — ему понадобилось невероятное усилие и напряжение мышц горла, чтобы сказать эти слова, превозмогая боль. — Нам н-ныльзя зд-сь ы-ы-ыставаться… З-раз-за…

— Нет-нет, капитан! — женщина отважно бросилась к нему. — Вы должны… вы нужны…

Слово «капитан» неожиданно пробудило в нем воспоминания. Люди обрели имена, звания, черты характера. Но второе слово «должны» напомнило кое-что другое. Это светилось в глазах мужчины, державшегося позади. Этот мужчина приходил к нему, говорил с ним.

Открыл ему глаза.

Отшвырнув прильнувшую к нему женщину, капитан поднял глаза на своего старшего помощника.

— Уводи… корабль. Ты — капитан.

И рванулся прочь по коридору, криком увлекая за собой остальных. Что бы это ни было, что бы ни случилось с ними дальше, больше никто не должен пострадать. Заразно это или нет, но на Землю они не прилетят.

Ему удалось добраться до выхода. Вначале он растерялся — память отказывала, и Каверин, или тот, кем он был сейчас, просто не мог вспомнить, что надо делать дальше — но потом рядом мелькнуло чье-то лицо. Знакомый человек — да, знаком, но имени уже не вспомнить — коснулся рукой какого-то… чего-то в стене, и перед ними открылся проход. Человек всхлипнул, пролепетал что-то, но его уже никто не слышал.

Планета распахнула перед ними свои объятия. Солнце висело в зените, холодно и зло взирая на мир, которому давало жизнь и губило одновременно. В первую минуту все чуть было не отпрянули назад, в спасительную тень и тьму, но потом их вожак, их предводитель, их капитан первым шагнул навстречу этому свету.

Мария Краснохолмская рыдала в объятиях механиков. Рядом топтался аналитик Петрович, не зная, куда девать руки, большой, нескладный, растерянный.

— Как же так? Как же так? — причитала врач. — Как они могли?

Ей никто не отвечал. Настроение у всех было подавленное. Только что были отключены камеры внешнего наблюдения — ни у кого не хватало душевных сил смотреть на то, что там происходит.

На всем огромном шаттле, под защитой его оболочки, осталось только семь человек. Восьмой — капитан Владигор Каверин — только что покинул корабль, уводя заболевших. Потерявшие человеческий облик существа — лишь некоторых можно было опознать по цвету волос, росту или другим особым приметам — последовали за ним, как звери за вожаком. В ушах оставшихся до сих пор отдавались дикие крики, когда одни буквально тащили на себе других, упиравшихся, пытавшихся сопротивляться. Рэм Вагуцкий, прибежавший с опозданием, попытался встать у них на пути — и его сбили с ног и чуть не растоптали. Ему была нужна помощь — наверное, сломали одно или два ребра и наставили синяков и ушибов, а то и отбили чего-нибудь важное — но Мария была до того шокирована произошедшим, что совсем о нем забыла.

— Ушли… ушли… что же теперь будет? — лепетала она. — Как же они… теперь?

Механик Гривич только сочувственно шмыгала носом. Их осталось две женщины. Остальные теперь были там, на планете.

— Мы что-нибудь придумаем, — бормотала она. — Все будет хорошо. Мы справимся. Капитан…

— Капитана больше нет! — взвыла Мария. — Он… он с ними…

— Вот именно! Капитан с ними, он их не бросит. Он их защитит.

— От кого?

— Ну, — рискнул подать голос Петрович, — там вроде бы не встречалось крупных хищников…

— «Хищников»! — передразнила Мария, от возмущения перестав плакать. — Вас волнует только это?

— Ну…

— Там и без этого полно опасностей! А они беззащитны! Безоружны!

— И что вы предлагаете? Попытаться их поймать? После всего…

— Вызвать помощь с Земли!

— Быстрее долетим мы, чем сигнал!

— Тогда что же нам делать? Мы не можем их бросить. Это наш долг! — выпалила Мария и осеклась. Махнула рукой и заплакала еще громче.

В кают-компанию, где собрались все уцелевшие члены экипажа, вошел Грэм Симменс. Он слышал последние слова, поскольку капитанский мостик был напрямую связан с кают-компанией.

— Наш долг — поставить человечество в известность о том, то случилось на планете Моле, — отчеканил он. — Мы сейчас же летим на Землю. Приготовиться к взлету.

Все в удивлении воззрились на него. Грэм сдвинул брови.

— Капитан Каверин перед… перед тем, как все закончилось, передал мне власть, — отчеканил старший помощник. — Как его заместитель и старший по званию приказываю — всему экипажу занять свои места и приготовиться к старту. Механики, начать разогрев двигателей. Техники — проверить состояние систем жизнеобеспечения. Аналитики… хм… аналитику подготовить отчет и привести показания членов экипажа к единому знаменателю. Пилоту и навигатору — на место. Рассчитывать курс и готовить аппаратуру для связи с Землей. Вам, госпожа доктор, подготовить отчет. Мы отправим его на Землю…

Он осекся. Несмотря на то, что, благодаря помощи других разумных существ, у землян теперь были сверхскоростные корабли, которые могли летать от звезды к звезде и существенно ускорили прогресс и выход в космос, связь еще оставалась слабым местом. Луч, несущий информацию даже в закодированном виде, когда все сообщение попадало к адресату одновременно и не приходилось ждать часы и дни до ее завершения, все равно оставался чем-то из области фантастики. Связь по-прежнему подчинялась теории относительности, и уже несколько раз бывало, что сперва на Землю прилетал шаттл, а через год-другой обсерватории на одной из обсерваторий Юпитера ловили посланный им сигнал: «Ждите, скоро будем дома!» Один такой сигнал, посланный навигатором сразу после приземления: «Достигли планеты, условия благоприятны, приступаем ко второй стадии…» — еще летел в пространстве. При самом благоприятном раскладе он отстанет от вернувшегося с неудачей «Мола Северный» на полтора-два года, когда уже пройдет первый шок, и вовсю будет идти подготовка спасательного корабля, прозвучав насмешкой.

— Отправим капсулу, оставив ее на орбите в качестве искусственного спутника, — поправился он. — Чтобы другой корабль, может быть, посланный нашими братьями по разуму, не попался в ту же ловушку… Выполнять!

Люди задвигались, заспешили на рабочие места. Всем хотелось заняться хоть чем-нибудь, лишь бы не думать о тех, кто остался снаружи.

Только механик Гривич направилась к шлюзам, хотя ее рабочее место находилось в другой части корабля.

— Куда? — остановил ее возглас Грэма.

— Там осталась техника… аппаратура и… кое-какие вещи, — пожала плечами женщина.

— Отставить. Мы ничего не возьмем с этой планеты. Выход на поверхность запрещаю. Все, что там бросили… пусть останется там. На память… И не только.

Уловив изменение в его вечно сухом тоне, Гривич кивнула. Конечно. Там оставались не только измерительные приборы, роботы и записывающая аппаратура — там осталось оборудование четырех лагерей. И пусть один из них погибнет, сгорев в пламени взлетающего шаттла, но три остальных уцелеют и, как знать, может быть, помогут остающимся невольным колонистам продержаться тут до прилета спасателей. Тем более что, при ином раскладе, это и так бы произошло.

Час спустя громовой рев и грохот сотряс небо и землю, заставив сбившихся в кучку под деревьями существ в ужасе прижаться друг к другу. Кто-то заплакал, кто-то злобно зарычал что-то вслед улетающим, кто-то молча смотрел вдаль.

Земля дрогнула. Вспышка света, ярче чем солнечная, ослепила всех. Многие попадали на землю, завывая от боли и закрывая лица руками. Лишь некоторые остались стоять, глядя в ту сторону, где, круша лес, выжигая и превращая в пыль и пепел землю и камни, разгонялся, отрываясь от поверхности планеты, космический шаттл «Мол Северный».

Грэм Симменс не чувствовал себя предателем. Да, его, как и Бернсона, а также еще нескольких человек включили в команду «Мола Северный» исключительно для того, чтобы придать экспедиции международный характер. И «этническое большинство» с трудом принимало в свою среду людей, говорящих по-русски с акцентом. Он за время полета он сумел доказать, что является незаменимым членом экипажа. В конце концов, космос слишком велик, чтобы оставалось место мелким политическим дрязгам. «Братья по разуму» помогали землянам в освоении космоса именно на этом условии — чтобы все страны оставляли свои мелкие проблемы на Земле, забывая про политику.

Грэм Симменс знал, что с политикой ему предстоит столкнуться. Но не сейчас. Потом. Когда он приведет «Мол Северный» обратно на Землю и сообщит людям о трагедии на Моле. И сам возглавит спасательную экспедицию. Сейчас же он должен спасти остальных.

Наконец, «Мол Северный» оторвался от поверхности планеты и пошел круто вверх, набирая высоту и скорость для выхода на орбиту, а потом и за ее пределы. Грэм сидел на месте второго пилота, между первым пилотом и навигатором. Это его не особенно напрягало — на обратном пути и так оставшиеся на борту должны были то и дело подменять друг друга. Остающимся колонистам пришлось бы нелегко наедине с природой, но и улетающим тут тоже не курорт. Это как-то помогало, примиряло с действительностью.

Бывший старший помощник, ныне исполняющий обязанности капитана, время от времени бросал взгляды на пилота. Ян Макарский был какой-то подавленный, заторможенный, словно принял слишком большую дозу транквилизаторов. На успокоительных препаратах последние дни был и навигатор, что не могло не тревожить. С одной стороны, парням пришлось несладко — практически у них на глазах знакомые люди превратились в чудовищ. Они сами обездвиживали их, сами оттаскивали их чудовищно изменившиеся тела в медотсек и потом по мере сил старались помочь единственному врачу экспедиции. А то, что случилось с капитаном Кавериным, и вовсе должно было подорвать их дух.

Грэм понимал своих подчиненных, но легче от этого не было.

— Лейтенант Макарский, — позвал он. — Лейтенант!.. Пилот! Я к вам обращаюсь! — пришлось повысить ему голос, когда тот не отозвался сразу.

— Да, — наконец, тот медленно повернул голову.

— Возьмите себя в руки, Макарский, — сказал Грэм. — Мы все пережили страшное потрясение, но сейчас не время и не место для эмоций. На нас лежит огромная ответственность. А на вас — особенно. Вы должны довести корабль до Земли.

— Да, — каким-то пустым напряженным голосом ответил пилот. — Да, должен.

— Тогда извольте держать себя в руках, — прикрикнул Грэм.

— Да, — голос пилота по-прежнему был пуст и напряжен. — Держу.

Повинуясь его рукам, шаттл стремительно набирал высоту, наращивая скорость. После отрыва прошло пять минут, потом семь, потом десять… Еще немного — и «Мол Северный» вырвался за пределы атмосферы, спеша как можно скорее уйти от планеты. Уже не закрытое от людей воздушной «подушкой», злое солнце Молы вспыхнуло на боковом экране.

— Свет!

В крике пилота было столько боли, что Грэм невольно почувствовал тревогу. Яркая вспышка сменилась чернотой — верный признак того, что мощный поток света просто-напросто сжег боковые экраны. Образно говоря, «Мол Северный» ослеп на два из восьми своих «глаз».

— Дьявол! Макарский! Держите себя в руках! — прикрикнул Грэм.

— Ян, что с тобой? — раздался голос навигатора.

Пилот внезапно покачнулся и упал грудью на пульт.

— Ян! Пилот!

К нему потянулись с двух сторон, но он уже выпрямлялся, нажимая на рукояти штурвала. Руки его дрожали. Каждый волосок на кистях встал дыбом. Почему-то Грэм Симменс не мог оторвать взгляда от этих рук. От этих густых черных волосков. Таких густых, как будто…

— Све-еет…

Ян Макарский медленно повернул голову в сторону навигатора, и тот испуганно откинулся назад на ложементе. А пилот точно также, всем корпусом, по-прежнему не выпуская штурвала, развернулся к капитану, поднимая на него налитые кровью глаза.

— Све-е-ет, — прохрипел он. И это было его последнее слово.

Повинуясь повороту штурвала, «Мол Северный» медленно, но неотвратимо сделал разворот. Передние обзорные экраны затопило бешеное сияние звезды. Долю секунды находившиеся на капитанском мостике люди смотрели прямо на разливающееся море огня. В следующий миг светило выжгло все светофильтры обзорных экранов, и корабль погрузился во тьму, вслепую летя навстречу солнцу.

В самый последний момент пальцы Грэма Симменса нащупали на подлокотнике кнопку аварийного передатчика. И сигнал бедствия успел вырваться в пространство прежде, чем свет погас навсегда.