Кратос 1 (Олег Волховский) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Анри Вальдо

Я связался с Евгением Львовичем сразу после банкета.

— Нам надо встретиться.

— Конечно, я всегда тебе рад, Анри. Приезжай!

— Сейчас?

— Я еще не сплю. Я теперь работаю в блоке «А». Тебя пустят.

Полчаса спустя я уже проходил многочисленными шлюзами Психологического Центра. Знакомый коридор с дверями, помеченными литерами. Я уже был здесь десять лет назад и еще раз девять с половиной лет спустя. Я знаю, что блок «А» направо, но не удержался и повернул в противоположную сторону. Нашел ничем не примечательную дверь спокойного сиреневого оттенка. На ней четко выведена красная буква «F». За этой дверью филиал ада. Поворачиваюсь и опираюсь на нее спиной. Меня заливает адреналином так, что подкашиваются ноги, и я начинаю сползать вниз.

Там единственный в Центре биопрограммер, которым можно убить, точнее «подвергнуть эвтаназии», как это называется во всех официальных бумагах, включая приговор.

Я дважды оказывался под этим прибором. Впервые через месяц после суда, когда Жанна де Вилетт еще вовсю строчила апелляции, а Литвинов с Ройтманом готовили экспертное заключение по поводу моей излечимости. Мадемуазель де Вилетт мне рекомендовали как восходящую звезду адвокатуры Кратоса, примерно через неделю после ареста. Мне, впрочем, было все равно: я готовился достойно умереть, а не заниматься крючкотворством. Я сказал ей, что собираюсь отказаться от защиты.

Она покачала головой.

— Не имеете права, если по делу возможен смертный приговор, профессиональный адвокат должен быть по закону. Откажитесь от частного — дадут государственного. Не советую.

Мне понравилось, что она сказала «смертный приговор», а не «эвтаназия».

— Я не смогу оплатить ваши услуги, — заметил я.

— Не беспокойтесь об этом, — сказала она. — На Тессе достаточно людей, которые вам сочувствуют.

Я пожал плечами.

— Хорошо, вы наняты.

Тогда же я впервые увидел Алексея Тихоновича Литвинова. Он пришел ко мне со стандартным предложением психолога Центра немедленно начать лечение хотя бы потому, что последнее зачастую занимает меньше времени, чем ожидание суда.

— Это не мой случай, — заметил я.

— Скорее всего, вы правы, — сказал он. — Но, если мы еще до суда подготовим экспертное заключение — это может повлиять на приговор.

— Не в моем случае, — улыбнулся я.

Старик произвел на меня приятное впечатление, но позволять залезть к себе в душу в обмен на призрачную надежду избежать смерти, я не собирался.

— Извините, я не нуждаюсь в ваших услугах, — добавил я.

Евгения Львовича я увидел уже после приговора, и теперь мое слово ничего не значило. Господа психологи насели на меня так плотно, что кажется, что я и спал под биопрограммером, а контактное кольцо (вариант допросного) не снимал вовсе. Биопрограммеров здесь два: первый ничем не отличается от приборов в других корпусах, такая же комната, напоминающая процедурный кабинет в больнице, сиреневая плитка, стол, похожий на операционный. И второй в противоположной части блока «F», в вечно запертом помещении. Отличается он единственной деталью: вместо одной из стен комнаты с пола до потолка поднимается бронированное стекло управляемой прозрачности. Там, за стеклом, помещение для свидетелей, допущенных полюбоваться на чужую смерть.

Пока это был первый биопрограммер.

Я довольное быстро понял, что они начали лечение. И на прямой вопрос получил прямой ответ:

— Конечно, чтобы понять, излечима ли болезнь, надо начать ее лечить и посмотреть на результат, — улыбнулся Алексей Тихонович.

— Ну и как? — спросил я.

— Мы напишем хорошее заключение, — сказал Ройтман.

Они расхолаживали меня, я боялся утратить стойкость перед лицом смерти, обретя даже призрачную надежду. Мне хотелось наорать на обоих. Но это было какое-то абстрактное желание: надо бы, да зачем. Похоже, мою агрессивность уже эффективно снизили до нуля.

— Это бесполезно, — только и сказал я. — Зря теряете время. Меня все равно убьют.

— Мы попытаемся вас отстоять.

Я пожал плечами.

— Вы действительно считаете, что меня есть от чего лечить?

Алексей Тихонович развел руками.

— Ну, уж, если речь идет об эвтаназии, молодой человек! По поводу необходимости лечения — нет никаких сомнений.

В тот день за мной зашел Ройтман. Впрочем, это слишком по-светски звучит «зашел за мной». Моя одиночка была всегда заперта, еда доставлялась в камеру. Если надо было общаться с психологами или адвокатом, мне приказывали подойти к двери, повернуться и сложить руки за спиной так, чтобы браслеты наручников соприкоснулись. Ими через перстень связи управлял один из тюремщиков, и браслеты срастались намертво. Он же контролировал операцию. Так что пять метров по коридору до биопрограммера мы проходили компанией из шести человек: я, два психолога и три охранника. Учитывая эффективную работу вышеупомянутого прибора по снижению агрессивности, это откровенно смешило. Для меня даже резкое слово сказать было проблемой, не то, что оказать какое-либо сопротивление.

Минимального смягчения режима в виде уменьшения количества охраны (не отсутствия наручников) Ройтману и Литвинову удалось добиться для меня только шесть лет спустя.

— Наша пенитенциарная система представляет собой компромисс между тессианской методикой лечения преступников и традиционным желанием наказывать. Компромисс иногда абсурдный, — бывало рассуждал Ройтман.

Итак, в тот день Евгений Львович с тюремщиками ждал меня у дверей моей камеры (которую упорно называл «комнатой», спасибо, что не «палатой»). И мы повернули налево, а не направо, как обычно.

Я вопросительно посмотрел на Ройтмана.

— Вам предстоит одна довольно неприятная, но не опасная процедура, — сказал он.

В конце коридора нас ждала Жанна, что меня отнюдь не успокоило.

— Что происходит? — спросил я ее.

— Все в порядке. Это не казнь, — сказала она.

И меня залило адреналином. Ну, конечно «эвтаназия»!

— Это не эвтаназия, — шепнул Ройтман. — Успокойтесь! Еще апелляции не прошли. Все в порядке. Если это не дай Бог случится, вас предупредят, по крайней мере, за трое суток.

И тогда перед нами отъехала дверь, открыв излучатель биопрограммера, стол, похожий на операционный, и стеклянную противоположную стену, подернутую непрозрачной дымкой. Ройтман слегка подтолкнул меня за локоть.

— Заходите, Анри!

Возле биопрограммера возился мужчина средних лет и невыразительной внешности. Про себя я тут же назвал его палачом, хотя официально он наверняка мирно назывался «биопрограммистом».

— Месье Вальдо, мы должны настроить прибор. Чтобы в ходе эвтаназии не было осложнений, вам придется пережить несколько неприятных мгновений. Больно быть не должно, по крайней мере, я постараюсь, чтобы не было. Потеряете сознание на несколько секунд.

— Я подам протест, — сказала Жанна. — Дважды не казнят.

Палач пожал плечами.

— Подавайте. Это не казнь, и ваш подзащитный об этом предупрежден. Я думаю, вам самой не понравиться, если вместо легкой смерти он промучается несколько минут. Двадцать шесть лет не казнили, все может быть. Месье Вальдо, вы собираетесь принимать успокоительное в день эвтаназии?

— Нет, — сказал я.

— Анри, лучше принять, — заметил Ройтман.

— Нет, Евгений Львович, — повторил я.

— Ну, что ж, из этого и будем исходить, — сказал палач. — Значит, рассчитываем на существенно более высокий уровень адреналина, чем сейчас. Если вы измените свое решение, предупредите хотя бы за полчаса.

«А что бывает еще более высокий уровень адреналина?» — подумал я.

— Я предупрежу, — сказал Ройтман.

Палач кивнул.

— Месье Вальдо, сюда. Ложитесь.

Мне надели на палец кольцо, похожее на контактное.

— Мониторинг состояния, — объяснил он.

Отключился я не сразу: сначала комната поплыла перед глазами, и к горлу подступила тошнота, потом все исчезло, и я увидел какой-то неясный образ, кажется звездное небо с размытыми силуэтами кораблей, потом — вообще ничего.

Я открыл глаза и зажмурился от яркого света.

— Все отлично, — сказал биопрограммист. — Наркоз глубокий. Но настраивать надо было.

— Это будет так же? — спросил я.

— Почти. Без предварительных неприятных ощущений и галлюцинаций. Сразу.

Полгода спустя психологи ознакомили меня с экспертным заключением. В нем говорилось, что случай мой сложный, но не безнадежный, что динамика положительная и что курс лечения займет от двух до пяти лет.

— Наш максимум обычно их минимум, — заметил Алексей Тихонович. — Так что не обольщайтесь.

Не обольщайтесь? Для меня и пожизненное заключение — дар небес. За последние полгода я понял, что до безумия хочу жить. Хотя бы здесь, хотя бы так. Из окна моей камеры видно небо и слышен дождь. Интересно, это относится к «положительной динамике»?

— Вы действительно надеетесь на помилование? — спросил я.

— На отсрочку, — сказал Ройтман. — На отсрочку надеемся.

По сравнению с результатами работы мадемуазель де Вилетт, это было очень обнадеживающе. У Жанны отклоняли одну апелляцию за другой.

Пять месяцев спустя пришло постановление о казни. Ройтман в очередной раз прошелся по поводу абсурдного компромисса. Алексей Тихонович вздохнул.

— Ну, какая может быть эвтаназия, если специалисты ее не рекомендуют! Я понимаю еще, когда окончательное решение об этом принимает глава государства на правах опекуна, если есть экспертное заключение о необходимости эвтаназии. А если нет?

— Юридический абсурд, — сказала Жанна.

Она ходила как в воду опущенная.

— Варвары, — усмехнулся я. — Что с них взять?

Когда последняя надежда покинула меня, мне вдруг стало легче, по крайней мере, я знал, что делать. Так что я поддерживал свою поверженную команду.

На следующий день в Центр приехала императрица. Встретилась со мной в комнате психологов. Пожилая элегантно одетая дама. Я сидел перед ней на стуле, фиксированном к полу, руки, сомкнуты впереди пластиковыми наручниками, двое тюремщиков держат за плечи, и пять метров до собеседницы. Она спросила, раскаиваюсь ли я. Да, сказал я, раскаиваюсь в том, что заложил эту чертову взрывчатку, хотя запалил ее не я. В том, что сражался против Кратоса, не раскаиваюсь ни в малейшей степени. Она поднялась и направилась к двери.

На последний ужин я заказал стакан воды. Не то, что мне хотелось соригинальничать или избавить тюремщиков от лишних трудов по обмыванию моего трупа. Скорее я демонстрировал презрение к тюремной кухне и земным благам. Право, нажираться перед смертью — дурной вкус.

На мероприятие я пригласил Жанну и обоих психологов. Все же они искренно пытались меня спасти. Юля не пришла, а с родителями я простился заранее. Участие в этой трапезе было бы слишком тяжело для них.

Кроме того, присутствовал священник, отец Роже. Для меня честно нашли католика.

Свидетелей набралось столько, что они бросали жребий за места в зале. Остальным процесс транслировали через устройства связи. Одних родственников погибших было около тысячи человек. Несколько месяцев назад в рамках «терапии» Ройтман показывал мне фотографии обезображенных взрывом трупов и фильм о взрыве, снятый с одного из имперских линкоров. Теперь была вторая серия пытки.

— Право было бы невежливо разочаровать столько людей, — заметил я. — Всем спасибо.

И поднялся из-за стола.

Нас провели в камеру, соседнюю с помещением для казни. Мне оставалось около часа. Я улыбался. Мои спутники пытались шутить, но получалось слишком натянуто и неестественно.

— Не вешайте нос, — сказал я. — В конце концов, я это честно заработал.

— Если бы смертной казни не было, ее бы надо было придумать, — заметил Ройтман, и смысл этой фразы я постиг только годы спустя, когда он начал объяснять мне биохимию того, что со мной происходит. Гормональный фон, который наблюдается перед казнью, можно искусственно скопировать. И человек у вас в руках: кается и рыдает. Жесткий метод, но в блоках, начиная с «D», применяют.

Я не рыдал, я смеялся.

— Анри, давайте введем успокоительное, — уговаривал Алексей Тихонович.

— Нет, — сказал я. — Что плохо выгляжу?

— У всех разная реакция. Или давайте дойдем до биопрограммера, до обычного, будет легче.

— Нет, обойдусь.

Он вздохнул.

— Самое обидное, что вся наша работа коту под хвост, — сказал он. — Угроза смертной казни может привести человека к раскаянию, но ее осуществление перечеркивает результат.

— С христианской точки зрения смертная казнь вообще бессмысленна, — сказал отец Роже. — Если человек раскаялся, убивать его незачем, если же нет — вообще нельзя, надо дать возможность покаяния.

Следующие полчаса я говорил со священником. Жанну и психологов я тоже попросил остаться — ничего нового для них я не сказал.

А потом меня вызвали в экзекуционную камеру. Туда я должен был войти один, не считая тюремщиков.

— Счастливо оставаться, — бросил я моим провожатым.

Меня фиксировали к столу, и дымка на стекле начала рассеиваться. Там за прозрачной стеной я увидел полсотни лиц ненавидящих меня людей.

Мне прочитали приговор.

— Сказать, что-нибудь хотите? — спросил начальник Центра.

— Да. Я очень сожалею, что погибли люди, я не хотел этого. Но Тесса должна быть свободной, надеюсь, что мои соратники продолжат мою войну и одержат победу.

— Все? — спросил тюремщик.

— Все. Можете начинать.

Я услышал тихое жужжание биопрограммера и закрыл глаза, собираясь упасть во тьму. Но тьма не наступала. Я был в сознании.

— Месье Вальдо, несколько секунд назад с нами связалась императрица Анастасия Павловна. Она дарует вам отсрочку.

До меня не сразу дошел смысл сказанного. Мне помогли встать. Ноги не слушались, меня шатало, как пьяного.

Психологи и Жанна были в экстазе. Они провожали меня до камеры.

— Отсрочка — это насколько? — осторожно спросил я.

— На год, — весело сказал Литвинов. — Если все будет хорошо — продлят. Сейчас же начнем активно работать, надо будет показать результат.

«А что до сих пор работали не активно?» — поразился я.

Как им удалось убедить меня, что независимость Тесы — идея порочная? Сейчас-то понятно, что порочная, но я уверовал в это восемь лет назад. С чего это вдруг мне показалось столь замечательным жить в большой родной стране, и путешествовать, не пересекая лишние границы? Тем более, что и возможность путешествий была для меня чисто умозрительной.

Я помню, что все крутилось вокруг того злосчастного дня, когда погибли пассажиры лайнера. Меня упорно тыкали в это носом, как нашкодившего щенка и сумели убедить сначала в порочности моих методов, а потом и самой цели.

Впрочем, «убедили» — слишком спокойный термин, не отражающий сути происходившего. Управление биохимическими процессами в моем организме, моральные пытки на грани физических, жуткий психологический прессинг. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.

Почему я их не возненавидел? Когда два года назад умер Алексей Тихонович, я плакал и все просил Ройтмана подтвердить, что это не из-за меня. У старика пошаливало сердце, на некотором этапе биомодераторы не справляются, ему было слишком много лет. Работа нервная. Общение с представителями рода человеческого вроде меня способно, конечно, довести до инфаркта.

— Успокойся, Анри, ты здесь не при чем, — сказал Ройтман.

Если что-нибудь случится с Евгением Львовичем, для меня будет удар. Думаю, это часть методики.

После освобождения я был обязан посещать его раз в три месяца, и он принимал всегда дома, наверное, щадя меня. Эти беседы были удовольствием. И сейчас меня колбасит от места, а не от ожидания встречи. Исходя из их профессиональной этики, Ройтман не имеет права меня не принять. Если я связался с ним не по расписанию — значит проблемы, обязан принять немедленно, хоть в Центре.

В коридоре послышались шаги. И я осознал, что сижу на полу рядом с дверью с литерой «F». Евгений Львович подошел ко мне, улыбнулся:

— Так и знал, что ты здесь.

Подал руку.

— Поднимайся. Извини, что затащил тебя в это место, иначе не мог, у меня дежурство.

— Все в порядке, — сказал я.

Мы идем по полутемному коридору, мимо дверей, помеченных буквами, к началу алфавита.

— Что случилось? — спрашивает он.

Я начинаю рассказывать.

Перед нами отъезжает дверь с литерой «А», и мы оказываемся в шлюзе.

— Ох! — говорит Евгений Львович. — Ну, мы же договорились книги писать.

В первые месяцы после освобождения я действительно просиживал над «Историей Тессы», которую начал еще в Центре, и был безмерно рад устройству связи и доступу к архивам.

Я развел руками.

— Не смог.

Перед нами открылась вторая дверь, мы шагнули в коридор блока «А» и подошли к двери с надписью «А3». Ройтман открыл, и мы вошли внутрь.

— До меня хорошие слухи доходили, — заметил он. — Я считал, что император тобой доволен.

— Публично похвалил, приватно к вам отправил.

— Молодец, очень психологически грамотно. Сказал насколько?

— Сказал, что вы мой лечащий врач, вам виднее.

Ройтман прищурился, от глаз разбежались насмешливые морщинки.

— Так и сказал «лечащий врач»?

Я кивнул.

— Да, это большой прогресс. Нам понадобилось три десятка лет, чтобы доказать Анастасии Павловне тот очевидный факт, что, если больной не безнадежен, эвтаназия не имеет никакого смысла. Видно что-то сдвинулось в мире, если прояснение в мозгах наступает даже у императоров.

Я улыбнулся.

Кабинет Евгения Львовича почти такой же, как в блоке «F», но присутствуют и некоторые вольности: кресла вместо прикрученных к полу жестких стульев, пара цветов в пластиковых горшках и бонсай на пластиковом же подносе.

— Садись, — сказал он. — Почему же ты не предупредил императора?

— Он бы мне не позволил осуществить этот маневр. Данин мне не доверял, это было видно. Я просто хотел завоевать доверие.

— Угу! Ва-банк, пан или пропал, и победителей не судят! Понятно. Ты ему это объяснил?

— Ну-у…

— И что сказал?

— Пообещал впредь щадить нежные императорские нервы.

— Очень остроумно, — угрюмо сказал Ройтман. — А извиниться ума не хватило?

— Он обещал мне прощение и не дал его.

— Анри, о прощении вообще не заикайся. На это уйдут годы. То, что ты на свободе да еще командуешь флотом — просто блестяще. Девять лет назад, мы, помниться, провожали тебя в комнату для эвтаназий.

— Да, я помню, но я стал другим человеком.

— Мы тебя сделали другим человеком, Анри. Но родственники твоих жертв еще живы, и для них ты прежний. Ты — убийца дорогих им людей. И пока они живы, ни один император тебя не простит. Смирись с этим. И радуйся тому, чем обладаешь, это очень много.

Давно Ройтман не говорил со мной так жестко.

— Все? Вопрос исчерпан? — спросил он.

— Да.

— По поводу остального. Ну, что я могу сказать? Это не девиация, это акцентуация личности. Мы о ней знали, но не трогали. Необходимости в лечении нет. Но если собираешься служить — будет мешать. Можно слегка подкорректировать.

— Я сам справлюсь?

— Думаю, да. Если хочешь заняться закаливанием воли и упражнениями в смирении. Можно и бросить пить самостоятельно и с кокаина слезть. Только большинство людей в этом случае обращаются к врачу. Знаешь, сейчас новая профессия появилась: «дизайнер личности». Приходит к такому дизайнеру человек и говорит: «Мне в моем характере не нравится то-то и то-то, подкорректируйте, пожалуйста». Но то, как они это делают: чистой воды кустарщина. Если после эпидемии еще кто-нибудь выживет — открою частную практику и покажу им, как надо работать. Так что пользуйся моментом, пока бесплатно.

Я улыбнулся.

— Вообще-то я при деньгах.

Ройтман засмеялся и замахал руками.

— Да Бог с тобою! У тебя неограниченный кредит.

— Спасибо. И сколько это займет времени?

— Значит так. Корректировка будет очень легкая. Я не собираюсь лишать тебя склонности к самостоятельным действиям и резкости суждений. Но прежде, чем заниматься самоуправством и дерзить императору — подумаешь. Устраивает?

— Ну, в общем да. Честно говоря, мне бы хотелось отчитаться перед Даниным.

— Он порадуется уже тому, что ты досюда дошел. Это исключительно для тебя, чтобы впредь не возникало проблем из-за того, что выеденного яйца не стоит.

Я кивнул.

— Тогда трое суток. Найдешь?

— Найду.

— Здесь половина комнат как всегда пустует. Так что пошли. Переночуешь здесь.

Мы вышли в коридор.

— Вниз по лестнице и направо — столовая, — сказал Евгений Львович. — Завтрак в девять утра.

Открыл дверь камеры соседней с кабинетом. Она почти такая же, как была у меня в блоке «F». Мне стало не по себе.

— Я запирать не буду, естественно, — улыбнулся Ройтман. — Остальные комнаты запираются с восьми вечера до восьми утра. Так что ночами гулять здесь не принято. Но ко мне заходи, чаю попьем.

— А что днем здесь можно ходить по всему блоку? — поразился я.

— Конечно. Это же блок «А», а не «F».

— Курорт, — сказал я.

— Для местного избалованного населения и это не курорт. Ну, все, спокойной ночи.

Утро я провел в приятной компании трех психологов блока «А3», завтракая с ними за одним столом в общем обеденном зале.

Тогда меня вызвал Данин.

— Анри, вы где?

— Как где, государь? У Евгения Львовича.

— У Ройтмана?

— Да, Психологический Центр, блок «А3», ем тюремную яичницу.

— Приятного аппетита. Что он вам прописал?

— Коррекцию акцентуации личности.