Кратос 1

Леонид Аркадьевич Хазаровский Психологический центр

До приговора они ничего не могли сделать, кроме этого. На запястьях широкие браслеты из молочно-белого пластика, соединительного шнура нет, руки свободны, но это только иллюзия свободы. Сигнал биомодераторов заблокирован, а значит я беспомощнее ребенка, не могу даже связаться с родственниками, и вынужден набивать письма на клавиатуре и передавать тюремщикам. Зато сами браслеты постоянно посылают в Сеть сигнал, по которому меня можно мгновенно найти хоть на другой планете.

Теперь приговор произнесен, и, значит, они могут все. У нас можно и за ерундовое преступление сделать человека другим, был бы повод.

Сегодня мне предстоит перевод из камеры предварительного заключения в Психологический Центр. Напротив меня на стуле сидит мой адвокат Жанна Камилла де Вилетт, готовясь присутствовать при этом вселенском событии и проследить, чтобы мои права ни в чем не были ущемлены. Она расстроена, темные глаза смотрят виновато и в сторону. Еще бы! Это ее единственный проигранный процесс за последние десять лет. Правда, девять лет назад, когда она защищала Анри Вальдо, приговор был произнесен и содержал ужасные слова «должен быть подвергнут эвтаназии». Но потом, ее же стараниями, была получена отсрочка, что, учитывая послужной список тессианского террориста можно считать не поражением, а чистой и безусловной победой.

Как-то Жанна пришла ко мне в расстроенных чувствах. Обыскали ее офис, конфисковали документы.

— Ну, что тут сказать? — усмехнулась она. — Вот достойные наследники инквизиторов. Только инквизиция возбуждала дела в отношении адвокатов еретиков и судила их за пособничество ереси. Так что жертвы инквизиции никто не решался защищать, дабы не взойти на костер вместе с подзащитным. Это вообще незаконно обыскивать адвоката в связи с делом его клиента, я тебе статью назвать могу!

— Да плевали они на все статьи, — сказал я. — Они хотят меня.

— Ты не беспокойся, Лео, я подстраховалась. Давно понятно, что за морда у этой власти. Все документы, которые могли тебе повредить, сложила кучкой на кухне на тарелочке и подпалила. Весело горело!

— Да они и из оправдательных документов способны состряпать приговор, — заметил я. — Но все равно спасибо.

— Лео, куда же мы катимся? Куда катиться Кратос!

Вопрос был риторический, зато мое предсказание исполнилось в точности, именно так приговор и состряпали.

— Ты здесь ни при чем, Жанна, — говорю я. — Дело было безнадежным.

Мы давно на «ты», поскольку наши отношения как-то сразу вышли далеко за рамки деловых. Это не является нарушением профессиональной этики. Она не прокурор и не судья. А защищать не возбраняется даже родственников.

Она вздыхает.

— Я говорила с Ройтманом. Он не отступился. Уже все согласовано с руководством Центра, вести тебя будет он. Это просто отлично. Я боялась, что нам и здесь поставят препоны. Если вмешательства в психику избежать не удалось — пусть это сделает хороший специалист.

Этот самый Ройтман уже навещал меня полгода назад, сразу после ареста и предлагал свои услуги.

— Леонид Аркадьевич, вероятность вашего осуждения очень велика, — сказал он. — Биопрограммер здесь есть. Если мы начнем курс лечения прямо сейчас, вы только сэкономите время. До суда пройдет минимум полгода, а лечение займет два-три месяца. Я думаю у вас есть куда более интересные занятия, чем сидеть взаперти. К тому же это произведет приятное впечатление на суд. Но пока нет приговора, мне нужно ваше добровольное согласие.

— Простите, это вы вели Анри Вальдо? — спросил я.

— Да, Леонид Аркадьевич.

— И решили сменить специализацию? Вы же работали со смертниками.

— Решил отдохнуть душой с человеком с менее отягощенной совестью, — улыбнулся он. — Смертник, кстати, был один. Ныне жив, здоров и на свободе. До него у меня были подопечные из менее тяжелых групп. Сначала «С» и «D», это убийства и убийства при отягчающих обстоятельствах. Потом «В», воры, разбойники, грабители.

— Я знаю эту классификацию, — заметил я.

— Очень хорошо. Потом несколько лет я работал по группе «А». Это достаточно сложная группа, несмотря на небольшую общественную опасность. Но не сложнее, чем группа «F». Так что специализации я не меняю. У меня опыт работы более тридцати лет. Так что бывших подопечных много. Все живы, на свободе и у всех все в порядке. В Центр никто не вернулся.

— Нет, — сказал я. — Думаю, я не нуждаюсь в ваших услугах.

Тогда же я рассказал Жанне об этой встрече. Она чуть не схватилась за голову.

— Евгений Львович Ройтман — лучший психолог Центра!

— Что, надо было соглашаться?

— Безусловно!

— Ты тоже считаешь, что вероятность осуждения очень велика? — спросил я.

— Девяносто пять процентов, — безжалостно сказала она. — Если бы я исходила из материалов дела, а не политической конъюнктуры, я бы сказала, что девяносто пять процентов — вероятность оправдания, и только полный идиот-судья здесь может вынести обвинительный приговор. Дело сфабриковано, шито белыми нитками, полно противоречий и просто безграмотно. И любой судья это поймет не хуже нас с тобой. И также просто поймет, по чьему приказу сфабриковано и чего от него хотят. К сожалению! Единственный наш шанс — это найти судью настолько честного и храброго, чтобы он действовал, не оглядываясь на власть, и добиться, чтобы дело вел он. Вероятность успеха процентов пять.

— Уж не сменить ли мне адвоката, — задумчиво проговорил я.

— Ну, давай! — взвилась она. — Найди себе зеленого мальчишку, который наговорит тебе успокоительных слов и ничем не поможет реально! Когда я вела дело Анри Вальдо, я ему сразу честно сказала, что смертного приговора нам не избежать — это не реально. Главное, чтобы он не был исполнен. И он не исполнен.

— Опять месье Вальдо, — заметил я. — Положительно наши судьбы связаны.

— Дело того же масштаба, поэтому и занимаются те же люди.

— Я никого не убивал, — сказал я.

— Я в курсе. Но постановка вопроса почти такая же. Приговора мы избежим вряд ли, хотя, конечно, поборемся. Поэтому наша задача добиться минимального срока при максимальной защищенности в Центре. То есть найти честного психолога для нас почти так же хорошо, как найти честного судью. Евгений Львович — идеальная кандидатура. Я с ним работала — знаю. Анри мы спасали вместе. Так что давай я с ним поговорю, может быть, он еще согласится. Ты хоть вежливо отказал?

— За кого ты меня принимаешь? Я послал его в высшей степени куртуазно. Не думаю, что он обижен. Но согласие на лечение до приговора означает признание вины. Для меня это неприемлемо. Так что пока никакой психологии. Потом — ладно. Пусть будет Ройтман.

Она вздохнула.

— Понимаю, договорились.

И вот теперь я сижу и жду предстоящего свидания с Евгением Львовичем.

Лететь недалеко. Полчаса от Кириополя.

Дверь открывается, нас вызывают в коридор, где уже ждут двое тюремщиков. Если свести мне руки за спиной так, чтобы браслеты соприкоснулись, между ними протянется короткий полупрозрачный шнур, который не в состоянии разорвать ни один человек на свете. Знания об этом у меня теоретические, меня не считают опасным, так что руки свободны.

— Пойдемте, Леонид Аркадьевич, — говорит один из караульных.

Мы поднимаемся наверх, на крышу тюрьмы, двери тают перед нами по сигналу с перстня связи одного из охранников. И мы с Жанной и тюремщиками входим в шлюз. Двери за нашими спинами появляются вновь, и только тогда исчезает дверь перед нами, и мы выходим на посадочную площадку, обнесенную по периметру вогнутым стеклянным забором — высота метров пять. Хрупкость этого сооружения обманчива не менее чем свобода моих рук: стекло бронированное.

Нас уже ждет гравиплан.

— Добро пожаловать, Леонид Аркадьевич, — приглашает тюремщик.

Я заставляю себя не реагировать на издевательский тон. За полгода в заключении я привык упражняться в смирении.

Оказываюсь на сиденье между двумя охранниками, впереди, рядом с пилотом, садится Жанна.

Под нами проплывают красные крыши пригородов Кириополя, шумит лес, накрапывает первый осенний дождь. У меня захватывает дух, и голова кружится как от отравления кислородом. Полгода я не видел такого простора, такого неба, такого солнца над головой.

Эта радость мне на полчаса. Говорят, в Центре легче, чем в тюрьме. Просторнее, камеры не запираются, можно свободно общаться и ходить без конвоя в пределах блока.

Мы снижаемся к белому прямоугольнику Центра. Ни одного окна наружу, все — во внутренний двор. Он довольно большой и разделен на несколько секторов. Ветер шевелит листву деревьев, умытую дождем.

Мне бы только дожить до весны, думаю я. Только вдохнуть запах земли, воскресшей после зимних холодов и ненастья. Только дожить…

Приземляемся на крышу Центра, и мне приказывают выйти.

Нас уже ждут.

Меня передают охране Центра. Сцена напоминает обмен военнопленными на государственной границе в каком-нибудь старинном фильме.

— Встаньте сюда, Леонид Аркадьевич, руки в стороны, — приказывает толстый охранник с бульдожьим лицом.

Я встаю в позу распятого Христа, и он проводит мне по бокам пластиной детектора.

— Повернитесь!

Поворачиваюсь, и процедура повторяются.

То же самое проделывают с Жанной, она улыбается, кивает мне: «Все в порядке».

Проходим через шлюз.

Спускаемся вниз в длинный коридор.

Еще один шлюз с обыском.

— Три линии обороны! Мышь не проскочит.

— Вы собираетесь бежать? — строго спрашивает Жанна.

— А что это выход, — усмехаюсь я.

Плохой, конечно, выход. Скрываться от властей, и полностью потерять надежду на возвращение имущества, положения в обществе и доброго имени. Но все же это шанс остаться собой. После первого же сеанса биопрограммирования мне не захочется отсюда уходить.

— Это не выход, — четко разделяя слова, говорит Жанна.

У выхода из шлюза нас ждет Евгений Львович Ройтман.

— Доброе утро, Леонид Аркадьевич! Доброе утро, мадемуазель де Вилетт!

У него характерный тессианский выговор. Насчет доброты утра можно поспорить.

Кивает охранникам.

Мы поворачиваем направо, идем по коридору мимо разноцветных металлических дверей с различными буквами. Останавливаемся возле белой с литерой «А». Она тает перед нами, и мы попадаем в очередной шлюз. Их количество начинает меня смешить. За шлюзом еще один коридор.

— Леонид Аркадьевич, вам сюда, — говорит Ройтман.

Открывает дверь в комнату, напоминающую медицинскую лабораторию.

— Заходите!

Светло-бежевый пластик на стенах, в центре — нечто похожее на операционный стол. В груди холодеет. Камера для биопрограммирования.

Он касается рукой стола.

— Камзол снимайте и ложитесь!

Я медлю. Меня охватывает паника. Кричать? Умолять не делать этого? Пытаться вырваться? Глупо и бесполезно.

Ройтман выжидающе смотрит на меня, наконец, строго спрашивает:

— Мне вызвать охрану?

Охрана осталась за дверью.

— Лео, это штатная процедура, — говорит Жанна.

Я скидываю камзол, вешаю на стул у стены.

— Ну, слава Богу! — говорит Ройтман. — Вы же взрослый, разумный человек, а ведете себя, как нашкодивший подросток. Сюда!

Он помогает мне лечь.

— Руки вдоль тела. Вот так.

Браслеты касаются таких же молочно-белых квадратов на столе и прирастают к ним.

Я понял, что мне это напоминает: холодный расплавленный воск, способный мгновенно застывать по приказу тюремщиков.

Ройтман надевает мне на палец кольцо, похожее на допросное, а потом что-то делают с браслетами, так, что я чувствую, что сигнал от биомодераторов проходит, контакт есть, и даже ощущаю далекое присутствие Сети.

— Это контактное кольцо, — говорит он. — Для связи с биомодераторами.

— Я понял.

Сверху надвигают блок излучателей, похожий на бестеневые лампы. Тот самый легендарный стационарный биопрограммер. Мощность огромная, продолжительность работы — несколько часов.

Тихое жужжание. Не чувствую я абсолютно ничего, так что моя попытка сопротивления теперь кажется воистину абсурдной.

Продолжается это секунд пять.

— Все, — говорит психолог. — Вставайте.

— Что это было? — спрашиваю я, поднимаясь.

— Гормональная регуляция, — говорит он. — Слабенькая. Думаю, у нас и так не будет проблем. Берите камзол, пойдемте.

От этого разъяснения мне становится не по себе. Но это чувство быстро проходит, воли к сопротивлению нет ни в малейшей степени.

За дверьми он кивает охране.

— Идите, ребята. Все в порядке.

Дальнейший путь мы проделываем втроем: Евгений Львович, Жанна и я.

Еще одна дверь с надписью «А3». Я уже знаю эту азбуку. Не поленился изучить еще в тюрьме. «А3» означает группу преступлений. Тяжкие, экономические, ненасильственные. Мошенничество, казнокрадство, коррупция, и все в больших количествах. Налоговые преступления проходят по «А0», и за них обычно не помещают в Центр. Но мне навесили мошенничество, так что «А3». Есть еще «А4», для рецидивистов.

Дверь блока запирается на электронный замок, но шлюза здесь нет.

Еще один коридор.

Десятая камера. Ройтман касается рукой полусферы замка. Слышен щелчок. Он берется за ручку и открывает.

— Заходите, Леонид Аркадьевич, здесь вы проведете ближайшие месяцы.

По приговору два года. Я вопросительно смотрю на него.

— Составим психологическое заключение — будет видно, — говорит он. — Но, по моему опыту, два года по А3 — это перебор. Всякое лекарство хорошо в меру. При передозировке возникает интоксикация.

Камера маленькая, где-то три на четыре, довольно чисто, окно без решеток выходит во внутренний двор. Не открывается и, наверняка, не бьется. Прохладно, высоко под потолком — кондиционер. В углу — металлическая раковина и унитаз. В противоположном — экран стереотелевизора.

Ройтман закрывает за нами дверь, слышен щелчок замка. Жанна придирчиво осматривает помещение.

— Располагайтесь, Леонид Аркадьевич, — говорит психолог, и в тоне не слышно издевки, хотя по смыслу сказанного она должна там быть.

Сажусь на кровать. Кроме нее в камере есть два стула и стол с прикрученными к полу ножками.

— Ну, все в порядке, мадемуазель де Вилетт? — спрашивает Ройтман.

— Ноутбук есть? — интересуется она.

— Конечно, — он достает с полки старомодное раскладное устройство с клавиатурой и экраном, дает мне. — Непривычно, но ничего освоитесь. От Сети изолировано, естественно.

Это ископаемое толщиной примерно в полпальца и довольно легкое, крышка сияет как унитаз. Я неуклюже жму кнопку включения, и на экране, похожем на экран стереотелевизора, возникает текст приветствия.

— Оно хоть на голос реагирует? — со вздохом спрашиваю я.

— Конечно, Леонид Аркадьевич, — говорит Ройтман. — Ну, что ж мы!

Ладно, в тюрьме было еще хуже. Я чувствую себя инвалидом, вынужденным пользоваться неуклюжими костылями. Неужели нельзя было оставить устройство связи? Ну, пусть заблокированное!

— Нельзя, — сказал Ройтман. — Техника безопасности. Это не мое правило.

Я вздохнул, полгода я набиваю тексты на клавиатуре непривычными пальцами, как пятилетний ребенок, и передаю тюремщикам, чтобы их отправили.

— Так, — он сел на стул напротив меня. — Мадемуазель де Вилетт мы отпустим?

— Нет, — сказала она. — Я хотела бы задержаться до обеда.

— Да не морят здесь голодом, — усмехнулся Евгений Львович. — Кормят, по крайней мере, не хуже, чем в блоке «F».

— Я задержусь, — повторила она.

Блок «F» — это блок смертников.

Только после этой фразы Ройтмана я вполне осознал, где я.

— У нас еще полчаса, — сказал Евгений Львович. — Потом пойдем в столовую, и я вам все покажу. С восьми утра до восьми вечера комнаты не запираются. Можно общаться друг с другом, ходить в столовую и на прогулку. Здесь отдельный двор, — он кивнул в сторону окна. — Убийц, воров, грабителей нет. Блок «А» предназначен для осужденных за ненасильственные экономические преступления. Так что народ спокойный, мирный и эксцессов обычно не бывает.

После восьми надо быть в своей комнате. Если вас обнаружат за ее пределами — больших неприятностей на первый раз не будет, но в дальнейшем лучше не нарываться, на часы посматривайте, их здесь много. В наказание комнату могут круглые сутки оставлять запертой и так до недели. Практически одиночка. Здесь это переносится очень тяжело. Если вы мне понадобитесь, я вас найду по сигналу браслета. Я понадоблюсь — заходите ко мне в кабинет, я вам покажу.

Обед не вызвал нареканий ни у Жанны, ни у меня, почти то же самое, что в Изоляторе, не слишком вкусно, но вполне съедобно.

Мы с ней поцеловались на прощание, и она обещала навестить меня через пару дней (Жанна готовила апелляцию).

Потом мне позволили связаться с семьей по очередному ископаемому устройству. С трубкой, в которую надо говорить. Неужели эта штука способна дозвониться до перстня связи?

Способна.

Я сказал, где я, и что все в порядке.

И остался наедине с Евгением Львовичем.

— Нам надо поговорить, — сказал он. — Пойдемте.

Он привел меня в свой кабинет (через три двери от моей камеры и немногим больше по размеру) и запер дверь.

Предложил сесть и попытался начать душеспасительную беседу.

— Неужели вы не понимаете, что дело сфабриковано с начала и до конца? — угрюмо спросил я.

— Неужели совсем без греха? — улыбнулся психолог.

Молчу, глядя на ненавистные браслеты. Говорят, потом, когда их снимают, кожа слезает чулком.

— Поверьте, в моей практике было много разных случаев, даже пара реабилитаций, — сказал он. — Но ни разу не было такого, чтобы нам с пациентом было нечем заняться. Примите то, что с вами произошло, как дар судьбы и воспользуйтесь случаем стать лучше.

Я приподнял брови.

— Может быть, и благодарность императору послать?

— Не помешает, — серьезно сказал он.

Я слишком боюсь остаться беззащитным, уничтожив всех демонов своей души. Этого и добивается Страдин — вырвать у меня зубы, чтобы я стал не опаснее растения. Кем я буду после того, как выйду отсюда? Раздам имущество? Запишусь в Красный Крест и уеду помогать голодным? Стану странствующим проповедником? Нет, уж, увольте! Пока у меня в жизни другие планы.

— Евгений Львович, а это правда, что все психологи Центра сами проходят курс психологической помощи?

— Правда. Нам же доверяют человеческие души, — он улыбнулся. — Ничего страшного в этом нет. Я понимаю, что вы боитесь остаться беззащитным, лишившись жесткости и агрессивности. Это не так. Выйдя отсюда, вы сможете снова управлять вашими бизнесом, не беспокойтесь.

Что от него осталось? Все отобрали и распродали!