Красавица и чудовище

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Март уступил место апрелю. В Нью-Йорк пришла весна. Настало время для любви, как писала Маргарет в своем дневнике так много весен тому назад.

Катрин часто думала о ней всеми этими кристально-ясными днями и ночами, когда какие-то флюиды, разлитые в воздухе, чувство грядущего нового и ожидающего невероятного чуда не позволяли спать по ночам…

И она вспоминала поблекшую красоту этой женщины, которую она мельком видела в ее роскошных апартаментах, раздумывала, чем сейчас занимается Отец и что происходит в Нижнем мире.

Она присутствовала на благотворительном концерте, устроенном ее отцом в пользу Общества камерной музыки, и думала о Винсенте, прислонившись к одной из колонн, отделявших в загородном доме ее отца гостиную от столовой, слушала струнный квартет, исполнявший арию из оперы Моцарта… И мечтала о том, чтобы он слушал эту музыку вместе с ней. Чуть позже она узнала о том, что Эллиот Барч, хотя и не был приглашен, послал ее отцу чек на очень крупную сумму в пользу Общества, и, вопреки всем законам логики, вышла из себя.

— Может быть, человек просто любит Моцарта, — заметила Эди несколько дней спустя, извлекая кусочек жареного мяса по-французски из-под гарнира на стоящем между ними блюде и обмакивая его в кетчуп. Катрин, которая заказала один из знаменитых салатов этого ресторанчика и пожалела об этом, ничего не ответила, лишь плотно сжала губы…

Через весь зальчик от бара до них донесся женский голос:

— Если я не напрасно истратила деньги и никто не умер, я считаю, что я в выигрыше…

Не дождавшись ответа подруги, Эди пожала плечами и продолжила:

— Я имею в виду, мужчина обычно тратит деньги на стоящие вещи.

— Это-то так, — вздохнула Катрин, — но он всегда появляется как идеалист, как благородный паладин. Человек, который… — Она помолчала, потом тряхнула головой и отбросила рукой прядь волос со лба. — Я даже не знаю. Я просто чувствую себя… преданной.

Эди пристально посмотрела на нее, ее большие карие глаза с поволокой наполнились состраданием.

— Что ж, дорогуша, — произнесла она, помолчав, — мир полон мужчин, поступающих так, как, по их мнению, этого хотят от них женщины… и женщин, которые позволяют им делать это. И они, как правило, достаточно красивы, чтобы получить то, что они заслужили. — Она повертела вилкой.

— С другой стороны, — с кислой миной добавила она, — ты могла бы уступить этого своего красавца нам, бедным замухрышкам, а не просто давать ему от ворот поворот…

В ответ Катрин рассмеялась и бросила в нее пакетиком соли, а беседа перешла на другие темы.

В эти весенние деньки Катрин было довольно трудно найти время для занятий в Академии самозащиты Исаака Стабса, но жилистый, с переломанным носом воин городских улиц, похоже, был рад видеть ее в любое время и всегда преподать урок, появлялась ли она в половине шестого, дождливым холодным утром, уложив свой тренировочный костюм в деловой атташе-кейс, или в девять часов вечера, при свете потолочной лампы под стальным колпаком.

— Самое главное, что вы здесь, — говорил он, вытирая пот со своего скуластого черного лица, — вы приходите, когда вы можете, потому что это вам нужно… А те салаги, которые взяли пару уроков у какого-нибудь уличного шарлатана и уже думают, что смогут постоять за себя, приходят сюда просто поглазеть.

После этого он принимался обрабатывать ее как сам дьявол, загонял своими ударами в самый угол большого бетонного подвала и не выпускал оттуда до тех пор, пока она не вкладывала в свои ответные удары всю свою силу, нанося их с холодной, рассчитанной и звериной яростью.

— Черт побери этих школьных мымр, научивших вас никогда не повышать голос, — упрекал он ее, нанося удары со всех сторон, когда она, вся в поту, пыталась их парировать. — Да хоть рявкните на меня, черт побери… Я же пытаюсь убить вас! Кричите на меня!

И она кричала и рычала, подражая реву Винсента, когда он сражался за нее, тому звериному звуку, который разбил оковы двадцати семи лет ее благопристойного поведения, идя в атаку на своего учителя, отбивая его удары и нанося свои, не думая ни о чем другом, как только нанести ему поражение.

— Что ж, неплохо, — похвалил он ее, когда они сидели, приходя в себя в одном из уголков подвала, где он устроил что-то вроде комнаты отдыха, поставив там пару старых серых кушеток, повесив на стене два самурайских меча и украсив ее бронзовой статуэткой девушки — одним из своих призов. — Продолжай в том же духе, Кэт, и ты отработаешь технику — самое главное, дух борьбы в тебе есть, а это такая вещь, которой невозможно научить. Ты когда-нибудь видела, как дерутся животные?

Катрин помедлила, потом медленно кивнула. Будучи ребенком, она всегда боялась насилия, избегала его, став самой приятной и послушной девочкой, — избегала любого рода противостояния, став самой совершенной, самой красивой и самой приятной.

Исаак отхлебнул пива из бутылки, которую он себе открыл, и продолжал:

— Я имею в виду не то, как животные ходят по кругу и выжидают момент, — как они дерутся уже по-настоящему. Они уже не думают тогда ни о стратегии, ни о нужном моменте времени, ни о том, что будет потом. Они делают это быстро и думают только о том, чтобы сделать дело. И здесь нет разницы между породистой собакой или бездомной дворнягой: их не интересует, кто их противник, мал он или велик и что будет, если они проиграют. Они либо победят, либо погибнут, пытаясь победить.

Катрин снова кивнула, не произнеся ни слова, думая о Винсенте — о тех случаях, когда ему приходилось сражаться за нее. В этой его ипостаси не было ничего человеческого, он был только зверем, сильным и безгрешным, как охотящийся лев; в таком состоянии он готов был сделать все, не раздумывая и до последней капли крови, только чтобы защитить ее от врагов.

Эту сторону его натуры она тоже поняла — и не успел закончиться апрель, как она поняла, ужаснувшись, еще и то, что в ней самой заложен этот первобытный инстинкт.

Отец приходил в себя после смерти Маргарет очень медленно. Радость, которая вытеснила старые обиды, думал Винсент, чересчур быстро сменилась горечью ее утраты, и старик неделями не выходил из своей комнаты, читая или размышляя, играя партию за партией в шахматы с Винсентом, нередко не произнося ни слова, или работая глубоко в ночи над своими картами при свете свечей. Винсент понимал, что эта скорбь является залогом выздоровления, и держался на почтительной дистанции, проводя порой часы рядом с Отцом в полном молчании.

К тому времени, когда очередная выходка Мыша повлекла за собой общее собрание всей коммуны, Отец до такой степени пришел в себя, что смог председательствовать на собрании, но Винсент, сидя тихонько под лестницей, думал, что Отец выглядит гораздо старше своих лет, ссутулившийся, поседевший и усталый.

В его голосе, однако, была все та же решительная нота, когда он произнес, глядя поверх очков на стоящего перед ним обвиняемого:

— Ты нарушил наши законы, и уже далеко не в первый раз.

Мэри, стоявшая справа от Отца в сером балахоне домашней вязки, выглядела несчастной; Винслоу, стоявший слева, сложил руки на груди и нахмурил брови. Остальные члены коммуны хранили молчание, кто столпившись вверху на галерее, кто сидя на ступенях короткой лестницы, кто собравшись группами у стен. Стихло даже постоянное пение труб, потому что и Паскаль был здесь, он сидел, нахохлившись, в своей рыжей накидке, на верхней ступени лесенки, ведущей на галерею, стетоскоп болтался у него на шее, напоминая странный медальон. На чугунных ступенях лестницы под ним, между стопками книг, примостились дети: Киппер в своей налезающей на уши кепке, из-под которой выбивались темные кудряшки, Дастин, Эрик и Элли, молчаливые и робеющие, — они в первый раз присутствовали в качестве полноправных членов коммуны, даже Алекс и Дженни, самые младшие, еще без права голоса, примостились здесь же и старались все понять. Они, во всяком случае, знали, что разговор идет о Мыше, который делал для них игрушки… и что у него серьезные неприятности.

— Твои постоянные вылазки наверх представляют серьезный риск для всех нас, — укоризненно продолжал Отец, — мы снова и снова предупреждали тебя, но ты не изменил своего поведения.

Из группы людей, стоявших у стен и на уставленной книгами галерее, послышался осуждающий ропот. После вторжения в туннели Джонатана Торпа, вооруженного пистолетом, многие из них с опаской относились к любого рода контактам с Верхним миром. Его появление напомнило им, каким хрупким был их тайный мир, и это чувство сплотило их. Других беспокоило то, что их мир может исчезнуть от какого-нибудь безрассудного поступка.

— Ты можешь что-нибудь сказать в свое оправдание?

Мышь, стоя перед восьмиугольным дубовым столом Отца, удивленно обвел окружающих своим бесхитростным взглядом. «Почему все так встревожились?» — казалось, говорил этот взгляд. Винсент вздохнул про себя и покачал головой.

— Мышь, — сказал Отец, — ты все время воруешь.

— Не ворую, — довольно логично возразил Мышь, — просто беру. — Он пожал плечами: — Это просто нужный мне материал. Нуждался в нем, нашел его, взял…

— В магазине! — подчеркнул Винслоу.

— Но он только там и был, — согласился Мышь, удивленный тем, что всем надо объяснять такие очевидные вещи, а Винслоу страдальчески поднял глаза к небу. — Его там было много, — добавил Мышь, — они не хватятся. И осталось тоже много, — заключил он, гордый своей скромностью.

Голос Отца был суров:

— Это не оправдание.

— И ты еще вывел из строя систему сигнализации! — добавил Винслоу.

Мышь кивнул головой, сморщив лоб при неприятном воспоминании.

— Очень шумно, — согласился он, — Новая система. Сразу не справился. Больше не повторится.

Мэри выглядела озабоченной. Винсент догадался, что она думает о том, как Мышь провел ночь — или субботу и воскресенье — запертым в бетонном помещении в Верхнем мире вместе с отборными подонками. Винслоу, темное лицо которого стало еще темнее от забот, явно тревожился прежде всего о том, что Мышь мог разболтать Наверху про их подземный мир.

Повернувшись к Отцу, громадный кузнец раздраженно произнес:

— Он не слышит ни слова из того, что мы здесь говорим.

— Все прекрасно слышу, — запротестовал Мышь, — слишком много пустых разговоров. Все берут вещи из Верхнего мира. Для того он и существует.

— Мышь, — терпеливо попробовал объяснить Отец, хотя по его тону Винсент заподозрил, что он понимает всю бесполезность этого занятия, — есть разница между добыванием и воровством. Мы берем такие вещи, которые Верхнему миру не нужны. Мы принимаем то, что по доброй воле дают нам наши Помощники. Но мы не воруем.

— Да и я не воровал, — продолжал стоять на своем Мышь, — просто взял. Для дела. Некогда было ждать. Нужны были тросы для лифта, гидравлика… крупное дело.

— Что за крупное дело? — спросил Винслоу. — Никто ничего не говорил ни про какое крупное дело.

— Винслоу совсем сошел с ума, — улыбнулся Мышь в ответ на это проявление чувств, — он ничего никому не разрешает…

— Послушай, Мышь, — Отец снял квадратные очки и покрутил их в руке, — мы же здесь тоже живем. Ты не думаешь, что нас тоже надо ставить в известность?

Мышь копнул носком ноги пол:

— Тогда бы не получилось сюрприза.

Винсент печально усмехнулся тому, что это-то он понял — сокрытие дела от тех, кто имел право знать, явно представлялось ему куда большим грехом, чем попытка воровства и нарушение закона.

— Это я виновата во всем, Отец, — выступила вперед Джеми, поднявшись со своего места на ступенях лесенки, ведущей из вестибюля, сунув руки в карманы своей курточки и рассыпав по плечам волну медовых волос. — Вы знаете ту старую ржавую лестницу, под Центром Связи? Она вся прогнила, и по ней очень трудно подниматься, когда несешь что-нибудь. И я попросила Мыша, не может ли он придумать что-нибудь, чтобы легче было подниматься…

— Движущаяся лестница, — оживленно принялся объяснять Мышь, размахивая в воздухе руками, чтобы объяснить возникающие в его сознании конструкции. — Только взгляните! Приводится в действие энергией воды, все на гидравлике. Когда эта часть поднимается, вот эта опускается… а потом наоборот…

— Но это не оправдание для воровства!

— Да не воровал я! — От всеобщего непонимания Мышь пришел в отчаяние. — Я же просто взял!

Отец только вздохнул. Он десятки раз говорил об этом наедине с Мышом и знал, что Мышь не понимает и не поймет — возможно, не захочет понять — его. Но это ничуть не умаляло серьезности совершенного им прошлой ночью. Если они не хотели увидеть в Туннелях половину нью-йоркской полиции, надо было что-то предпринимать, причем срочно.

И все-таки он не хотел бы налагать наказание за нарушение законов на кого бы то ни было. Колеблясь, он обвел взглядом полукруг освещенных светильниками лиц — юных и пожилых, черных, коричневых, желтых и белых, бледные краски их самодельных одеяний в постоянном полусумраке, который никогда не сменится солнечным блеском Верхнего мира…

И в этот момент память о Маргарет снова пронзила его, причинив ему и наслаждение и боль. Когда она окончательно слегла и уже не вставала с постели, именно Мышь сделал для нее приспособление, которое автоматически наполнялось водой и так же автоматически опорожнялось, но каждый раз делало это по-другому, и эти забавные механические катастрофы были для них неиссякаемым поводом для удивления.

— Я полагаю, надо заканчивать, — сказал он. — Мышь признал обвинения…

Мышь открыл было рот, чтобы возразить, но напряженный голос Отца остановил его:

— Тех, кто считает наказание необходимым, прошу показать это.

Люди зашевелились. Многие, как и Отец, припомнили доброту Мыша, его всегдашнюю готовность помочь… Но они, как и Отец, боялись того, куда могут завести его постоянные набеги на магазины и стройплощадки. Нахмурив брови, Винслоу повернулся спиной к Мышу. Медленно, после долгих колебаний, многие последовали его примеру. При этом некоторые взглядом и жестами извинялись перед ним, другие не могли посмотреть ему в глаза. Мэри осталась стоять, как стояла, глядя на Мыша, ее морщинистое лицо выражало сочувствие и желание поверить в то, что на этот раз он сдержит свое обещание. Джеми, Винсент и еще кое-кто поступили так же. Кьюллен, к некоторому удивлению Винсента, был среди сторонников наказания. По всей видимости, инцидент с пиратским сокровищем преподал ему жесткий урок — держаться на пушечный выстрел от Верхнего мира.

После бесконечно длинной паузы Отец тоже отвернулся. Мышь стоял посередине большой, освещенной свечами комнаты, обхватив себя руками и вздернув плечи, напоминая раненого зверька, страдающего и ничего не понимающего. Над головами прогремел поезд метро, а после его прохода тишина обрушилась на головы людей, как свинец.

В этот момент Отец занял прежнее положение.

— Мышь, извини меня, — сказал он, — но после того, как ты отказался прислушаться к нам, может быть, наше молчание скажет тебе то, что не смогли сказать наши слова. В течение одного месяца ни один человек, мужчина, женщина или ребенок, не скажут тебе ни слова. Приговор вступает в силу, — он приостановился, понимая, что если произнесет эти слова, то потом уже сам не сможет отступиться от них, не потеряв авторитета, — немедленно.

Наступила заполненная абсолютной тишиной долгая пауза, во время которой Мышь крутил головой, с надеждой всматриваясь в полукруг лиц, не желая верить в то, что его друзья так поступают с ним. Толпа начала рассеиваться, люди исчезали в вестибюле и уходили по туннелю Длинной галереи к своим комнатам, тихонько переговариваясь, но никто из них не посмотрел на него и не заговорил с ним, даже не обратил на него внимания, словно его не существовало, хотя он звал их по именам.

— Вы шутите, да? — взывал он к ним. — Ведь это же шутка… Паскаль!.. — Но Паскаль отвел свой взгляд, больше всего на свете желая очутиться в переплетении труб Центра Связи, который он так любил. Мышь глядел на проходящих мимо него, и надежда на его лице сменялась выражением ужаса. — Кьюллен… скажи хоть что-нибудь… Киппер… Джеми! — Он схватил ее за руку и остановил — Это ведь просто шутка, да? Ведь ты же была на моей стороне…

Но стройная девушка беспомощно смотрела мимо него — одинакового роста, светловолосые, они походили на брата и сестру — глазами, полными слез. Затем, не произнеся ни слова, она освободила руку и отвернулась. Обескураженный, Мышь попытался остановить ее, но между ними встал Винсент, и Джеми, пригнув голову, сгорбившись под своей стеганой курточкой, проскользнула в дверь.

— Винсент! — неистово взмолился Мышь. «Винсент тоже плевал на эти дурацкие правила…» Он умоляюще смотрел в глаза своему другу, прося его подтвердить это. «Винсент же мой друг. Нашел меня тогда, вытащил на себе, принес сюда… читал мне, разговаривал со мной… скажи же мне что-нибудь теперь, Винсент…»

Но законы нельзя было нарушать — потому что они были единственным достоянием этой коммуны Нижнего мира. Страдая от тех чувств покинутости и обескураженности, которые обуревали Мыша, Винсент посмотрел ему в глаза, пытаясь взглядом сообщить, что он по-прежнему остается ему другом… а потом отвернулся.

— Ты тоже, Винсент… — прошептал Мышь, отшатнувшись, словно Винсент ударил его. Потом, страдающий и неистовый, он рванулся к двери, отталкивая тех, кто еще не успел миновать ее, и исчез в темноте.

— Ты хотел меня видеть? — спросила Катрин, осторожно приоткрывая дверь в кабинет Джо Максвелла — осторожно потому, что мишень для метания дротиков висела в кабинете футах в трех от двери, а Джо отнюдь не был таким снайпером, каким он себя считал. Как она и ожидала, он сидел, сбросив пиджак, положив ноги на стол, и, распустив галстук, целился дротиком в мишень — таким его видели все и всегда. При ее появлении он встал, с грустным и недовольным выражением на мальчишеском лице.

— Ага, — нескладно произнес он, и Катрин подумала: «Боже мой, он хочет всучить мне какое-то дело, за которое никто не хочет браться…» Этот взгляд она уже знала. — Заходи же.

— А в чем дело? — Она подошла к его столу, тоненькая и стройная, в темно-синей шелковой блузке и брюках. Утреннее солнце, проникавшее через широкие окна кабинета, заливало поверхность стола, напоминавшую ей, как обычно, помещение государственного архива, разграбленного террористами.

Он вздохнул, нахмурясь:

— Дело Авери.

Катрин даже застонала в душе:

— О Боже, неужели еще один свидетель отказался от своих показаний… — забыв, что на нынешнем этапе у них вообще не было ни одного свидетеля по этому делу.

Джо принялся расхаживать по кабинету, по привычке размышляя вслух об известных им вещах:

— Макс Авери такая же сволочь, как и все свидетели, — произнес он с жестом невыразимого отвращения при воспоминании о судебном заседании. — Это знаю я, это знаешь ты, это знает каждый продавец сосисок на улице, но никто не может доказать это. Мы уже поговорили с Волдропом, Снодгрэссом и Мертенсом и сказали им, что прекрасно знаем — их подмазали, чтобы они держали язык за зубами. Хочешь знать, чего мы от них добились? — Присев на угол стола, он показал ей большую фигу. Катрин кивнула, припомнила собственные попытки собрать показания по этому делу и, когда ей это не удалось, свою злость на Авери, на тот мир, в котором могут существовать подобные типы…

Но тут же ей пришла в голову мысль: «Почему он старается убедить меня?» В ее душе зародилось подозрение, превратившееся в уверенность, когда Джо отвел в сторону взгляд своих темных глаз.

— Морено считает, что ты… Слушай, есть один крупный предприниматель, который не ответил нам категорическим отказом…

Ее захлестнула ярость, настолько сильная, что волосы на голове зашевелились.

— Нет, — деланно-спокойно произнесла она, — не проси меня об этом, Джо, даже не пытайся делать это.

Он беспомощно развел руками:

— Ты думаешь, мне нравится делать это? Но я всего лишь сотрудник нашей конторы. — В его голосе. появились фальшиво-веселые нотки, как будто он хотел сказать: «Слушай, да всего-то и делов…» — Тебе надо только переговорить с Эллиотом Барчем…

— Мои отношения с Эллиотом Барчем, — произнесла Катрин, сама удивляясь тому, каким холодом повеяло от ее слов, — являются моим личным делом, не говоря уже о том, что это мне крайне неприятно. Все уже в прошлом.

— Отнесись к делу проще, — настаивал Джой, сознавая, насколько грязным делом он сейчас занимается, и совершенно нелогично желая, чтобы Катрин облегчила его задачу, сменив этот жесткий тон. — Мы всего лишь просим тебя переговорить с парнем, а не заводить с ним детей. Если Барч станет говорить, мы сможем упрятать Авери за решетку.

— Вызови тогда его повесткой.

— Но у него целая армия юристов, он может упереться, и мы завязнем на годы…

От ненависти губы Катрин вытянулись тонкой полоской. С этой армией юристов, работавших на Барча, ей уже приходилось сталкиваться.

— Но он будет говорить с тобой.

— Почему ты так уверен в этом?

Джо вздохнул, понимая, что от возмездия ему не уйти:

— Потому что он нам сам об этом сказал. — И, глядя на ее побелевшие губы, старающиеся удержать внутри себя те слова, которыми она была готова разразиться, добавил: — Честно говоря, я и сам считаю, что это уж чересчур, но выхода нет.

«Тебе хорошо говорить, — горько думала она, выходя из его кабинета и врываясь в свой закуток. — Ты-то не из тех, кто выставляет себя на посмешище, влюбившись».

Если это на самом деле любовь, размышляла она позже, углубившись во внутренности папки с надписью «Авери», которую ей принесли по распоряжению Джо и в которой были собраны все донесения о попытках оказать давление на свидетелей, все данные об информаторах, изменивших показания, получив по почте записку типа: «Мы знаем, по какой дороге ходит в школу твоя дочь».

Она должна была сделать это для себя самой — это был ее давнишний долг этим людям, — должна была приложить все усилия, чтобы Авери оказался за решеткой.

И пусть даже ради этого придется дать Эллиоту Барчу тот шанс, которого он добивался все эти месяцы, шанс оправдаться — возможность снова увидеть ее.

Неужели это и есть любовь?

Катрин совсем не была уверена в этом.

Окончание всей этой истории до сих пор причиняло ей боль. Она помнила, как вошла в его офис и холодным тоном проинформировала его, что ей известно, — именно он старался приобрести тот старый дом в Челси, заселенный в основном пенсионерами, которых нельзя было законно выселить, что он заплатил свои деньги наемным хулиганам, которые должны были устроить несчастным ужасную жизнь, чтобы побудить их выехать… И что она предпримет полное расследование всех обстоятельств. Она бесстрастно прошла сквозь стадо репортеров в вестибюле его офиса. И только оказавшись на улице, она набросила на себя пальто, чтобы спастись от резкого февральского ветра, и расплакалась.

Была ли та боль, которую она тогда испытала, то ощущение предательства и потери чего-то, когда она узнала, кто платил этой банде, — означало ли все это любовь?

Она не знала ответа. Она всегда относилась к Эллиоту Барчу с двойственным чувством.

Что он любил ее и любит до сих пор, у нее не было сомнений. Они встретились на открытии выставки в музее «Метрополитен», чтобы отметить его дар в коллекцию абстрактного искусства, дар, среди прочих работ включавший и два кубистических этюда Пикассо, и в те несколько коротких недель, последовавших за этим, он предпринял немного наивную попытку вскружить ей голову.

И часть ее существа хотела, чтобы ей вскружили голову. Для нее это было время сомнений, период размышлений о том, как далеко могут зайти ее отношения с Винсентом. Она не была частью его мира — и не сможет стать ею даже без соизволения на то Отца, если она хочет продолжать работать в районной прокуратуре, а она с каждым днем все больше и больше хотела этого, — он же не сможет никогда стать частью ее мира. Когда она была вместе с ним, когда они проводили вместе тихие вечера на террасе, она чувствовала себя на вершине блаженства, растворялась в совершенном покое. Но при свете дня ее обуревали сомнения: «Относись к этому практично, Кэт…»

Но был ли это практицизм или боязнь ситуации, которую она не может контролировать? Сила и глубина ее чувств к Винсенту порой пугали ее самое — практическая часть ее натуры, юрист, сидящий в ней, протестовал против глубинной внутренней потребности в нем, так же как начинающая спортсменка, все еще не изжитая ею в себе, протестовала против мысли о звериных криках при сражениях с Исааком и о подмывающем желании вцепиться в него зубами и ногтями.

Затем перед ее мысленным взором появлялся Эллиот. Неотразимо симпатичный, со светло-зелеными глазами и мягкими каштановыми волосами, с полными губами, которые своей подвижностью предвещали чувственность, с прямым носом, чистой кожей и великолепной фигурой пловца. Насмешливый и добродушный, ценитель классической музыки, которая так нравилась ей, хотя и предпочитавший некоторые течения джаза, любитель бродить вместе с ней по постоянно меняющимся улицам Нью-Йорка… Богатый и щедрый — хотя он никогда, подумала она с невольной улыбкой, и не подарил ничего столь экстравагантного, что могло бы сравниться с ожерельем семнадцатого века из пиратской добычи…

Ее отец глубоко в душе таил тайный страх. Он пытался не показывать этот страх, хорошо помня ее первые выходы в свет и ее гнев, когда он попытался намекнуть ей на «приемлемые» варианты брака. И в самом деле, подумала она, как ему не страшиться? Даже Эди как-то спросила ее: «У него что, есть брат-негр?», спросила с откровенной и нескрываемой завистью.

Как могла она объяснить все это им — как могла она объяснить ему, что она любит кого-то другого? Того, с кем у нее не было никаких надежд на будущее, того, кого они никогда не смогут увидеть? Она сама не могла совладать со всеми этими мыслями.

Винсент сказал только: «Поступай так, как подсказывает тебе твое сердце», — согласившись с тем, что ее сердце могло навсегда увести ее от него. Он знал, каким потрясением для нее стало бы решение оставить его, выйти замуж за человека ее мира, за человека, который бы лелеял ее, за человека, чьим обществом она бы наслаждалась, с которым она бы могла жить…

Все это могло бы помочь, если бы она знала, в какую сторону влечет ее сердце. Но она этого не знала.

Рана от их разрыва все еще саднила, ее бередили сообщения на ленте автоответчика, его попытки вернуть ее, заставить встретиться с ним. Он был честолюбивым человеком и не остановился бы ни перед чем, поставил бы абсолютно все на кон ради того, чтобы добиться своего.

Но еще сильнее ее злило то, что он знал, как заставить ее увидеться с ним, точно так же как он знал, кому надо позвонить, когда он хотел заставить группу пенсионеров по своему произволу лишиться привычной обстановки и сложившегося круга друзей. Подпуская его так близко к себе, как сделает она, она как бы говорила ему, что готова на все, лишь бы упечь этого негодяя Макса Авери за решетку.

Ради этого, подумала она, устало поднимаясь и собирая папку, шарф и длинный голубой жакет, она даже готова встретиться с ним.