Концессионер

Глава 4

В день перед отъездом из Иркутска я решил поставить последнюю, жирную точку в моих отношениях с Аглаей Верещагиной. Встречу мы назначили не в гостинице, не в ее доме, а на нейтральной, казенной территории — в конторе у нотариуса, того самого, что посредничал на собрании акционеров «Сибирского Золота».

Несмотяр на ранний час, Аглая Степановна пришла вовремя. Как я и ожидал, явилась она в сопровождении верного Рекунова. За те несколько дней, что прошли со дня собрания, она, казалось, постарела на несколько лет. Бледная, с темными кругами под глазами, Верещагина держалась с ледяным, надменным достоинством, но я видел, что это лишь маска, скрывающая страшную усталость и глубокие переживания. Мой ультиматум и угроза каторгой сделали свое дело.

Процедура была короткой и формальной. Нотариус, маленький, сухонький, похожий на мышонка старичок, дрожащим от волнения голосом зачитал договор: похоже, в его практике еще не встречалось сделок на такую сумму! Я первым подписал экземпляры договора. Аглая Степановна сначала все тщательно перечитала, затем некоторое время сидела, уставившись в одну точку. Пауза затягивалась. Наконец, Рекунов, бесшумно подойдя сзади, что-то прошептал ей. Будто очнувшись, Верещагина бросила на меня змеиный взгляд и окунула перо в чернильницу.

Наконец, подписи были поставлены. Нотариус промокнул их песком, скрепил листы, и тяжелый стук его сургучной печати прозвучал в тишине, как удар молотка по крышке гроба.

— Господа, сделка по передаче двадцати тысяч акций акционерного общества «Сибирское Золото» от госпожи Верещагиной господину Тарановскому по номинальной цене — два миллиона рублей серебром, объявляется заключенной! — поржественно прошамкал стряпчий. — Господин Тарановский, прошу произвести расчет!

Без долгих разговоров я передал Верещагиной казначейский вексель. Она, не глядя, сунула его в ридикюль. Нотариус преподнес нам два экземпляра акта о совершении взаимных расчетов. Мы поставили свои подписи. Все было кончено.

— Ну что, Владислав Антонович, — произнес Рекунов, когда мы уже выходили на улицу, и в его голосе прозвучала плохо скрытая ненависть, — я надеюсь, вы довольны. Вы разорили вдову!

— Я? — я усмехнулся. — Это сделала ее собственная жадность и недоверчивость. Я лишь вернул свое.

Сама Аглая, казалось, уже смирилась. Она остановилась на пороге конторы, подняв на меня свои темные, опустошенные глаза.

— Владислав Антонович, — сказала она тихо, и в ее голосе не было злости, лишь деловая усталость. — Вы своего добились. Что ж, ваша взяла. Но позвольте задать вам последний вопрос, уже не как партнеру, а как человеку, который видит, кажется, немного дальше других. Что мне теперь делать? Куда вкладывать деньги?

Я смотрел на эту сильную, умную, но сломленную женщину, и чувствовал, что во мне не было ни жалости к ней, ни злорадства. Все перегорело и покрылось пеплом. C’est la vie!

— Торгуйте чаем, Аглая Степановна, — наконец, ответил я. — Это у вас получается куда лучше, чем интриги. Дождитесь, когда мы построим железную дорогу. С паровозами ваш кяхтинский чай снова сможет тягаться с английским. Будущее — за паровозами, а не за верблюдами. Впрочем, «будущее» — это уже, как говорится, не ваша забота.

На этом я поклонился и, не оборачиваясь, зашагал прочь по заснеженной иркутской улице, оставляя ее одну, посреди руин ее чайной империи и несбывшихся золотых надежд.

На следующее утро, едва рассвело, наш маленький санный поезд тронулся из Иркутска на запад. Впереди — крытая кошева, где сидел я, рядом со мной — невозмутимый ротмистр Соколов. За нами — сани с моими пожитками и, главное, с окованным железом сундуком, в котором теперь лежало мое состояние: акции «Сибирского Золота» на два миллиона семьсот тысяч рублей и около семисот тысяч наличными деньгами. Конвоировали из двое моих казаков. Замыкал процессию десяток жандармов на крепких сибирских лошадях.

Надо сказать, поначалу я сильно переживал из-за присутствия Соколова и его людей. Но, посмотрев на это дело с другой стороны, наоборот, обрадовался. Ведь десяток жандармов — это, как ни крути, отличная охрана, да еще и устроенная за счет казны! Осознав этот простой факт, я, оставив себе только двух самых опытных, тут же отправил остальных казаков во главе с Полозовым обратно на Бодайбо, щедро наградив и передав их в полное распоряжение Лопатина. Теперь главной моей охраной стали эти молчаливые люди в голубых мундирах. Ирония судьбы: меня, беглого каторжника, теперь охраняли от разбойников те самые псы государевы, которые еще год назад с радостью бы заковали меня в кандалы. Впрочем, я понимал, что охраняют они не столько меня, сколько мой капитал и те государственные тайны, носителем которых я поневоле стал. Ну а при ином раскладе я запросто стану их узником.

Мы ехали молча. Соколов, казалось, дремал, откинувшись на подушки, но я чувствовал на себе его цепкий, недремлющий взгляд. Он не был простым служакой. Это был умный, опасный аналитик из Третьего Отделения, и наша поездка была для него не просто «конвоем», а скорее партией в шахматы.

— Интересные у вас дела, господин Тарановский, — вдруг произнес он, не открывая глаз.

— Какие же? — насторожился я.

— Маньчжурия, золото, американцы… — он перечислял, загибая пальцы. — В Петербурге любят людей с размахом. И очень не одобряют, когда этот размах становится слишком уж… значительным. Особенно на границе.

— Я действую исключительно в интересах Российской Империи, — ответил я холодно. — Вы знаете историю, ротмистр? Кем был, например, Ермак? Простой атаман разбойничьей шайки, частное лицо. Но он завоевал Сибирь и прославлен теперь на веки вечные. А Хабаров, Дежнев? Все это были инициативные люди, находящиеся на границе, и не боящиеся эту границу перейти. И они вошли в историю как величайшие первопроходцы. Патриоты России. Может быть, и я окажусь в их числе…

— Не сомневаюсь, — усмехнулся он. — Именно это вы и будете доказывать в Петербурге. Если, конечно, мы туда доберемся.

Я промолчал. Мы оба прекрасно понимали, что главная опасность сейчас — не жандармы, а обычные разбойники. Слухи о баснословно богатом промышленнике, едущем из Иркутска, летели по тракту быстрее нашего поезда. И жандармский конвой был не столько моей тюрьмой, сколько единственной гарантией того, что я доеду до столицы живым.

Сани мерно скрипели, убегая все дальше на запад. Я смотрел на бескрайние, покрытые снегом поля, на редкие, утонувшие в сугробах деревушки, на бесконечную, уходящую за горизонт тайгу. Пространства. Необозримые, пугающие, непокоренные. И мысль, уже ставшая для меня навязчивой, снова вернулась. Железная дорога. Только стальная нить пути, прошитая через эту огромную страну, могла сделать ее единой и сильной. Все, что я делал до сих пор, — золото, интриги, война, — все это было лишь прелюдией. Настоящее, главное дело было еще впереди.

Тобольск встретил нас оттепелью и колокольным звоном. Когда наши сани, разбрасывая комья грязного, талого снега, въехали в город, я едва узнал его. За те несколько месяцев, что меня не было, он, казалось, преобразился.

На подъезде к Тобольску, у заставы, наш санный поезд остановил караул. У шлагбаума стояла простая бревенчатая будка, из трубы которой валил густой дым. Заснеженные солдаты в тяжелых тулупах и папахах с сомнением разглядывали наш маленький отряд. Молодой, румяный от мороза офицер подошел к моей кошеве.

— Откуда и куда путь держите, господа? Документы для проверки! — бодро скомандовал он.

Я молча, через окошко, протянул ему свой паспорт и подорожную, выписанную в Иркутске. Он взял их, мельком глянул и уже собирался вернуть, но тут его взгляд зацепился за фамилию. Он прочел ее еще раз, потом еще, и румянец медленно начал сходить с его щек. Он поднял на меня испуганные, вытаращенные глаза.

— Г-господин… Тарановский? — пролепетал он, и голос его подобострастно дрогнул. — Владислав Антонович? Ваше… ваше высокоблагородие!

Я молча, с самым непроницаемым видом, кивнул.

— Простите… я… я не знал… — он окончательно растерялся, залепетал что-то о «неожиданном визите» и «великой чести», затем резко обернулся к стоявшему навытяжку унтер-офицеру. На его лице офицера проступила свирепая гримаса:

— Дубина! Чего стоишь, глазами хлопаешь⁈ — прошипел он. — Живо к губернатору! Доложить! Чтоб карету прислал! Немедленно!

Унтер, перепуганный не меньше его, стрелой сорвался с места и побежал в сторону города, придерживая на бегу смешно подпрыгивающую на поясе саблю. Офицер же, все еще бледный, отдавал команду поднять шлагбаум с таким видом, будто перед ним была по меньшей мере карета самого Государя Императора. Похоже, что эффект от моего предыдущего посещения, тот грандиозный скандал со стрельбой и поджогами, помноженный на слухи, пущенные хитроумным Изей, не только не утих, но и успел обрасти за эти месяцы самыми фантастическими подробностями.

Уже вскоре выяснилось, что переполох, который я устроил во время своего прошлого визита, произвел неизгладимое впечатление на местную администрацию. Помня о «ревизоре из Петербурга» с пугающими связями, меня встречали чуть ли не как наследника престола. Едва я успел разместиться на постоялом дворе, как явился адьютант от губернатора Деспот-Зеновича с покорнейшей просьбой почтить его превосходительство чаепитием.

Пришлось ехать, захватив, разумеется, Соколова с собой. Губернатор был сама любезность. Он суетился, заискивающе заглядывал в глаза и сыпал отчетами, как из рога изобилия. Следствие по делу начальника тюрьмы Хвостова было проведено в рекордные сроки, виновные изобличены и ждали отправки на каторгу. Деньги, выделенные на приют, были под строжайшим контролем.

— А вот, соблаговолите взглянуть, Владислав Антонович! — с гордостью произнес он, подводя меня к окну. — Вашими стараниями!

Обернувшись, я увидал, что на другой стороне площади, в бывшем особняке Хвостова, действительно уже кипела работа. Здание было отремонтировано, выкрашено, над входом уже висела новенькая, пахнущая свежей краской вывеска: «Тобольский сиротский приют имени Его Императорского Высочества…»…

Я смотрел на эту картину, и меня разбирал смех. Ощущение было такое, будто я — гоголевский Хлестаков, от одного имени которого вся губернская бюрократия встала на уши и начала лихорадочно изображать бурную деятельность. Даже ротмистр Соколов, сопровождавший меня, смотрел на все это с нескрываемым изумлением, видимо, пытаясь понять, какой же властью на самом деле обладает его странный «подопечный».

Вечером того же дня губернатор Деспот-Зенович устроил в моей чести торжественный ужин. В большом зале его резиденции собрался весь цвет тобольского общества: городской голова, прокурор, жандармский офицер и, разумеется, все попечители сиротского приюта. Атмосфера была подобострастной до тошноты.

— Надолго ли осчастливили наш скромный город своим присутствием, Владислав Антонович? — спросил губернатор, заискивающе заглядывая мне в глаза.

— Боюсь, что нет, ваше превосходительство, — ответил я. — Дела не ждут. Мне нужно поспеть в Екатеринбург до начала весенней распутицы.

При этих словах губернатор и остальные чиновники вздохнули с нескрываемым облегчением. Мое присутствие явно вносило сумятицу в их размеренную провинциальную жизнь. Впрочем, их можно было понять — прошлый мой визит вырвал из их славных рядов начальника тюремного острога. Что они могли ожидать от меня? Явно ничего хорошего!

Весь вечер попечители приюта наперебой расхваливали свои достижения, рассказывая, как они денно и нощно радеют о сиротах. Особенно усердствовал новый начальник тюремного замка, занявший место арестованного Хвостова. Он смотрел на меня с собачьей преданностью и, казалось, готов был целовать мне руки, ведь именно я, пусть и невольно, способствовал его головокружительной карьере.

Очень скоро мне стало скучно, и я прервал их славословия.

— Что в России слышно, господа? Какие новости с последней почтой?

Они тут же, наперебой, начали делиться столичными слухами. Дела у Главного Общества Российских Железных Дорог, как оказалось, шли неважно. Кокорев и барон Штиглиц, хоть и наводили порядок, но, по слухам, буквально надрывались, пытаясь разгрести ту гору проблем, что оставили после себя французы.

— А тут еще и польский мятеж этот… — вздохнул губернатор. — Показал всю гнилость Варшавской дороги. Войска, говорят, неделями к границе перебрасывали, такая там разруха.

— Впрочем, восстание почти подавлено, — с гордостью вставил новый начальник тюрьмы. — Нам в острог уже первые партии мятежников поступили. Ждем еще!

Я слушал их, и ледяная рука сжала мое сердце. Польша. Восстание. Разруха на дорогах. Кокорев. Я вдруг с абсолютной ясностью понял, что должен быть там. Немедленно. Мой проект Ангаро-Ленской дороги, а главное — грандиозный проект Сибирской железнйо дороги — все это требовало, чтобы Кокорев удержался на своем посту.

— Ваше превосходительство, — обратился я к губернатору. — Я выезжаю завтра на рассвете. И мне нужны лучшие лошади, чтоб до распутицы успеть в Екатеринбург. Извольте посодействовать!

Губернатор, счастливый избавиться от такого беспокойного гостя, тут же засуетился, обещая выделить мне лучшую тройку из своей личной конюшни.

Хорошие лошади оказались весьма кстати: мы добрались до Екатеринбурга, когда весна уже вовсю заявила о своих правах. Снег сошел, обнажив черную, раскисшую землю, а дороги превратились в непролазную, чавкающую грязь. Дальнейший путь на санях стал невозможен. Короче, мы надолго «застряли».

Но сидеть без дела, ожидая, пока просохнут тракты, я не собирался. Здесь, на Урале, билось промышленное сердце Империи. И здесь меня ждали дела.

Первым делом я отправился на Верх-Исетский завод Яковлевых, тот самый, где когда-то ворочал тяжелой кочергой плавящийся чугун, и где еще в прошлый свой визит разместил заказ на рельсы для ГОРЖД. Управляющий — Аристарх Степанович — встретил меня как родного. Тут же позвали мастера, отвечавшего за мой заказ. Пока мы пили чай, явился мастер — суровый, кряжистый старик, из тех, что начинали еще простыми мастерами и потом и кровью выслужили свой чин. Он доложил, что заказ почти готов, но отгрузить его до лета, пока не наладится речное сообщение, никак невозможно.

Я выслушал его и перешел к главному.

— Меня сейчас интересует не этот заказ, а будущий, — сказал я. — Мне нужно триста верст рельсового пути. Для новой дороги, в Сибири. Ангаро-Ленской.

Аристарх Степанович аж присвистнул. Триста верст — это был заказ колоссального, почти государственного масштаба.

— Сделаем, — подумав, кивнул он. — Сроки, правда, будут…

— Сроки — это важно, — прервал я его. — Но важнее того — цена. Она должна быть предельно низкой. Ниже казенной. Рубль за пуд!

На его лице отразилось недоумение, смешанное с обидой.

— Да как же ниже-то, барин? — заворчал мастер. — Деды наши чугун лили, и мы льем, по той же методе. Все только дорожает — хлеб, уголь, рабочие руки. Дешевле — никак не выйдет! Рубль за пуд — это, простите, грабеж средь бела дня!

— А я и не прошу вас делать дешевле, — я подался вперед. — Я предлагаю вам сделать по-другому.

И начал излагать ему свой план. Я говорил с ними не как заказчик, а скорее как инженер и инвестор. О том, что их дедовские методы устарели. Что пока они варят сталь по старинке, в Европе и Америке уже вовсю используют новые процессы, которые позволяют получать металл вдвое дешевле и втрое быстрее. Заводской мастер поначалу хмурился.

— Какой еще «Томасовский» способ? — недоверчиво бурчал он. — Бессемер — слыхали, пробовали, дрянь одна выходит, чугун у нас не тот.

— А я вам говорю — выйдет! — горячился я. — Везде выходит — почему в вас не получится? Дам вам денег на переоборудование, на постройку нового прокатного стана! Я привезу сюда инженеров, которые научат ваших мастеров работать по-новому! И через год вы будете выпускать столько рельсов, что сможете озолотиться на одном только моем заказе. А главное — на всю Россию вашу цену никто перебить не сможет!

Аристарх Степанович слушал, и постепенно лицо его прояснялось. Конечно, он мог не понимать до конца моих слов о «конвертерах» и «фосфоре», но он прекрасно понимал язык цифр, себестоимости и прибыли.

— Интересные вы, сударь, вещи рассказываете, — наконец произнес он, и в его глазах блеснул огонек. — Очень интересно. Надо бы с хозяевами потолковать… И расчеты твои поглядеть.

Переговоры с заводчиками заняли почти неделю. Я предлагал 1 рубль за пуд рельсов, заводчики же хотели1 рубль 70 копеек, — цена, по которой приобретало рельсы ГОРЖД. Наконец, мы ударили по рукам: я вкладывал в производство собственных триста тысяч серебром, входя в долю Верх-Исетского завода, и заказывал полтора миллиона пудов рельсов ценой 1 ₽ 15 коп за пуд. На мои деньги на заводе должны были внедрить самый прогрессивный — томасовский — способ плавки стали, что и позволяло радикально снизить цену. Тяжелый, неповоротливый маховик уральской промышленности, смазанный жаждой наживы и обещанием новых технологий, медленно, со скрипом, но все же начал поворачиваться в нужную мне сторону.

Но оставалась главная проблема. Как выбраться из этого уральского тупика? Дороги, раскисшие от весенней распутицы, превратились в непроходимое болото. Телеграфа еще не было, а ехать на перекладных, застревая в грязи на каждой версте, означало потерять еще месяц, если не больше. А мне нужно было в Петербург. Срочно.

— Есть один путь, Владислав Антонович, — сказал мне старый управляющий Демидовского завода, когда я в очередной раз пожаловался ему на бездорожье.

— Быстрый. Но, — он хитро прищурился, — рисковый.

Я вопросительно поднял бровь.

— Вода, — пояснил он. — По Чусовой. Как только река вскрывается, мы отправляем вниз, до Камы, железные караваны. Барки, груженые чугуном, железом. До Перми дойдете за неделю, а оттуда до столицы уже рукой подать.

— В чем же риск? — не понял я.

— А в том, что Чусовая по весне — не река, а сущий дьявол, — он покачал головой. — Вода прет, пороги ревут, скалы-«бойцы» по берегам стоят, только и ждут, чтобы борт у барки вспороть. Наши лоцманы — звери, конечно, знают реку, как свои пять пальцев. Проведут. Если, конечно, не боитесь… и готовы хорошо заплатить за риск.

Боялся ли я? После всего, что я прошел, этот весенний сплав казался почти увеселительной прогулкой. В общем, я не раздумывал ни секунды.