Концессионер

Глава 17

Глава 17

Я инстинктивно шагнул вперед, заслоняя собой Ольгу, рука сама метнулась туда, где под сюртуком обычно висел револьвер, но его там, разумеется, не было.

— Полковник? — мой голос прозвучал жестко. — Что это значит?

Липранди, видя мою реакцию, неспешно поднял ладонь, призывая к спокойствию.

— Успокойтесь, господин Тарановский. Я здесь не по службе… вернее, не совсем. — Он кивнул в сторону неподвижной женской фигуры. — Позвольте представить вам графиню Полонскую. Полагаю, ваше сиятельство, вам будет проще самой объяснить причину столь… необычного визита.

Дама вздрогнула. Медленно, нерешительно, она подняла руки и откинула густую черную вуаль.

Передо мной стояла женщина лет сорока, удивительно красивая, с тонкими, породистыми чертами лица, но сейчас эта красота была тронута явным измождением. Бледная кожа, темные круги под глазами и огромные, серые глаза, полные слез и отчаяния. Она посмотрела сначала на меня, потом на Ольгу, стоящую за моей спиной, и ее губы дрогнули.

— Господин Тарановский… простите, ради Бога, это вторжение… — начала она сбивчиво, ее голос дрожал. — Я… я в отчаянии. Полковник… он сказал, что вы… возможно, выслушаете…

— Графиня, — мягко прервал ее Липранди, — потрудитесь изложить суть.

Она глубоко вздохнула, собираясь с силами.

— Мой муж, граф Полонский… — начала она тише, с трудом подбирая слова. — Он… он впутался в ужасную историю. Карточный долг. Он проиграл огромную, чудовищную сумму. Проигрался некоему Завадовскому…

Завадовский. Имя было мне знакомо. Один из тех скользких шулеров, что вращались в кругах французского посольства, готовый за деньги на любую грязную услугу. Кажется, его имя всплывало в деле ГОРЖД.

— Чтобы спасти честь мужа… спасти его от долговой тюрьмы, — продолжала графиня, и слезы покатились по ее щекам, — я была вынуждена… тайно… заложить единственную ценность, что у меня осталась. Фамильную реликвию. Сапфировое ожерелье.

Я замер. Холод пробежал по спине. Ожерелье. То самое. Ледяное сокровище, что сейчас лежало в футляре накамине.

— Я собирала деньги… по крохам… умоляла родных… Я не успела. Буквально на один день. Срок заклада истек, и ростовщик… он продал его. Он имел право, по закону…

Она сцепила руки, ее взгляд метнулся ко мне, полный мольбы.

— Я узнала, кто покупатель. Вы, господин Тарановский. Я была вне себя от горя… Я не знала, что делать. Я наняла… нескольких отставных гвардейцев… чтобы просто выследить вас. Узнать, что вы за человек… где бываете… можно ли… можно ли упросить вас вернуть его. Я… я не хотела вам зла, — прошептала она, глядя в пол. — Я просто хотела вернуть свое. Это… это память о моей матери.

Теперь все встало на свои места. Неприметная пролетка. Люди в котелках. Это были жалкие филеры, нанятые этой доведенной до отчаяния аристократкой.

Графиня замолчала, с надеждой и страхом глядя то на меня, то на полковника. Я перевел взгляд на Липранди. Теперь была его очередь говорить. Он спокойно сидел в кресле, его поза выражала не сочувствие, а скорее легкую скуку профессионала, разбирающего очередное рутинное дело.

— Мои люди, господин Тарановский, — произнес он своим ровным, бесцветным голосом, в котором мне послышались нотки едва заметной, сухой усмешки, — заметили «хвост» ваших людей, ваше сиятельство. — Он слегка кивнул в сторону графини. — Признаться, работали они грубо, непрофессионально. Слишком заметно.

Он сделал паузу, давая нам осмыслить сказанное. Я похолодел. Значит, все это время…

— Пришлось их вежливо задержать для беседы, — продолжил полковник. — Отставные гвардейцы оказались на удивление разговорчивыми. Особенно когда я объяснил им, под чьим настоящим наблюдением находится объект их интереса.

Я молчал. Теперь все было ясно. Соколов, его «дворники» и «разносчицы пирогов»… Они следили не только за мной, но и за теми, кто следил за мной. Двойное кольцо.

— Так и вскрылась вся эта, — Липранди сделал паузу, подбирая слово, — сентиментальная история. Поскольку в ней нет состава государственного преступления, а лишь, скажем так, драма нравов и прискорбное стечение обстоятельств, я счел своим долгом не давать делу официальный ход. Я решил разрешить его здесь. — Он посмотрел на меня, затем на графиню. — Дабы не создавать лишнего шума вокруг вашего сиятельства и имени господина Тарановского, которое и без того, как вы знаете, привлекает к себе достаточно внимания в определенных кругах.

Ольга, стоявшая рядом, кажется, поняла все еще раньше меня. Я почувствовал, как она сделала едва заметный шаг вперед, ее страх сменился сочувствием.

Полковник Липранди медленно поднялся со своего кресла, аккуратно застегивая пуговицу мундира.

— Я свою часть работы сделал, — произнес он своим бесстрастным голосом. — Тайна раскрыта. Преступления нет. Дальше — дело ваше, сугубо частное. Уверен, вы, — он посмотрел на меня, затем на графиню, — сможете договориться без посредников.

Он вежливо, но холодно поклонился сначала Ольге, затем графине, кивнул мне и, не говоря больше ни слова, направился к выходу. Его сапоги негромко скрипнули в прихожей. Щелкнул замок.

И мы остались одни. Я, моя жена и графиня Полонская.

Атмосфера в комнате мгновенно изменилась. Графиня стояла посреди комнаты, бледная, растерянная, сжимая в руках мокрый от слез платок, и смотрела на нас полным мольбы и стыда взглядом. Теперь она была не таинственной незнакомкой под вуалью, а просто несчастной женщиной, попавшей в беду.

Она сделала несколько неуверенных шагов вперед, ее взгляд метнулся от меня к Ольге. И вдруг она замерла, издав тихий, сдавленный стон.

И, совершая немыслимый для аристократки ее ранга поступок, она медленно, тяжело опустилась перед моей женой на колени.

— Сударыня… Ольга Александровна… — прошептала она сбивчиво, и слезы снова хлынули из ее глаз. — Я умоляю вас! Это не просто камни! Это… это память. Единственное, что осталось от моей матери. Память о нашем роде. Мой муж… он хороший человек, но он слаб… он погубил все. Но это ожерелье… Продайте его мне обратно! Я умоляю вас! Я верну вам все, до копейки! Не сейчас, Господь свидетель, не сейчас… но… я клянусь, я соберу деньги, я буду работать, хоть мои средства и по сию пору весьма стеснены… Верните его!

Ольга замерла, ошеломленная этим немыслимым поступком.

— Сударыня… Ваше сиятельство! Прошу вас, встаньте… что вы…

Я подался вперед, уже открывая рот, но Ольга остановила меня едва заметным прикосновением руки к моему локтю. Легкое, почти невесомое, но твердое, как сталь. «Не вмешивайся», — говорил этот жест.

Я сделал шаг назад, сознательно уходя в тень и давая ей пространство. Раз она хочет решить это сама, она решит. Я лишь должен был формально передать ей это право. Я спокойно обратился к женщине, которая все еще стояла на коленях, уронив голову.

— Ваше сиятельство, прошу вас, поднимитесь. Вы унижаете не только себя, но и мою жену.

Графиня, всхлипнув, медленно, с трудом поднялась с колен, опираясь на подлокотник кресла.

— Это колье было моим свадебным подарком. С этой минуты оно принадлежит моей жене, Ольге Александровне. И только ей решать его дальнейшую судьбу.

Графиня Полонская, с трудом поднявшись с колен, стояла, опустив голову, и не смела взглянуть на нас, ожидая приговора.

Ольга, приняв решение, на мгновение повернулась ко мне.

— Мой милый, — прошептала она так, чтобы слышал только я, — не обижайся, что я так отношусь к твоему щедрому подарку. Он прекрасен. Правда. Но…

Затем Ольга подошла к камину, где на полке лежал тот самый темно-синий бархатный футляр. Она взяла его и, подойдя к графине, решительно протянула ей коробку.

— Я готова уступить его вам, ваше сиятельство, — сказала она мягко, но твердо. — Если эта вещь так дорога вам и хранит память о вашем роде, я не имею права ее удерживать.

Графиня замерла, глядя то на футляр, то на Ольгу, не веря своим ушам и глазам.

— Финансовый же вопрос, — добавила Ольга, бросив на меня уверенный взгляд, — я предоставляю решить моему супругу.

Графиня Полонская издала тихий стон, и слезы благодарности хлынули из ее глаз. Она схватила футляр, прижала его к груди, как потерянного ребенка, и, забыв обо всем, начала что-то сбивчиво лепетать о «неоплатном долге», о вечной признательности, о том, что она будет молиться за нас до конца своих дней.

Я шагнул вперед, прерывая этот поток благодарностей, который уже становился неловким для всех.

— Ваше сиятельство, — сказал я спокойно, но твердо, давая ей опору. — Давайте оставим финансовые вопросы до завтра. Утро вечера мудренее. Мы все обсудим в деловом порядке. Мой управляющий свяжется с вами, чтобы договориться об удобном времени и… условиях.

Графиня, все еще всхлипывая, торопливо закивала:

— Да, да, конечно! Как скажете! Господи, я расскажу… я расскажу всему Петербургу о вашем великодушии, о вашем благородстве! Вы спасли не только мою честь, но и честь всего нашего рода…

Спустя пару минут Графиня продолжая нас благодарит покинула номер.

Мы с Ольгой остались одни в внезапно наступившей тишине наших апартаментов.

Ольга стояла у камина, все еще немного бледная, но уже спокойная. Я подошел к ней и молча обнял, прижав к себе. Она устало, но с огромным облегчением прислонилась головой к моему плечу.

— Ты молодец, — сказал я тихо, гладя ее по волосам. — Ты поступила очень… благородно. Я горжусь тобой.

— Это было нетрудно, — прошептала она, прижимаясь ко мне теснее. — Мне кажется, я даже рада, что все так обернулось. Оно было… слишком тяжелым.

— Да, Оля, — тихо произнес я, все еще осторожно обнимая ее. — А теперь… скажи мне правду. Почему ты тогда, когда я приехал к тебе на Галерную… ты так испугалась? Ты даже упала в обморок. И сегодня, когда вошли Липранди и эта дама, ты снова испугалась, я видел. Чего ты боишься?

Ольга вздрогнула в моих объятиях. Она медленно отстранилась, отошла к камину и повернулась спиной, глядя на пляшущие языки пламени. Ей было трудно говорить.

— Прости меня… мой дорогой супруг, — наконец произнесла она запинаясь, не оборачиваясь. — За мои глупые страхи. Я… я очень беспокоилась все это время. Из-за твоего прошлого. Оно ведь для меня — тайна, покрытая мраком.

Она повернулась ко мне, и в ее глазах, освещенных огнем камина, стояла вся та боль и неизвестность, что мучила ее весь этот год.

— Ты не представляешь, что говорят о тебе в свете! — продолжала она. — С тех пор, как ты появился. Ты возник из ниоткуда… что богатство твое таинственно и, возможно, нечисто… Шептались, что у тебя в Сибири осталась семья… жена… что ты бежал оттуда от какого-то страшного преступления…

Я слушал, и у меня холодело внутри. Я понимал, кто распускал эти слухи.

— Я подумала, что у тебя с этой дамой были какие-то отношения… или, что еще страшнее… что она — твоя тайная, прежняя жена. И что жандармы пришли, чтобы арестовать тебя за двоеженство.

По ее щекам покатились слезы, которые она даже не пыталась утереть.

— Я так боялась, — выдохнула она, — что ты не мог на мне жениться… что наш брак… наше венчание… что все это — обман, и его признают недействительным. И тебя… у меня снова отнимут.

Я крепко обнял, утирая ее слезы. Она боялась не за себя. Она боялась за нас. За наш союз.

— Глупенькая моя, — прошептал я, целуя ее мокрые щеки. — Какая еще жена? Ты — моя единственная. Всегда была. И всегда будешь. А все эти слухи… это просто злые языки.

Я успокаивал ее, говорил ей нежные, бессвязные слова. Она постепенно успокаивалась, прижимаясь ко мне, ее дыхание становилось ровнее.

Но в моей собственной душе зарождалась новая, холодная тревога.

Она не угадала. Но она была так пугающе близка к правде. В моем прошлом действительно было темное пятно. Действительно была другая женщина. Не жена, конечно, но все таки. И, что самое страшное, был ребенок. Сын.

Я осторожно отстранил Ольгу, но не выпустил ее рук. Заставил посмотреть мне в глаза.

— Оля, — начал я, с трудом подбирая слова, и мой голос, привыкший командовать, стал хриплым. — Твои страхи… они были не совсем беспочвенны. То есть… не в том смысле, как ты думала. У меня нет другой жены. Ты — моя единственная, и клянусь, так будет всегда. Но… в моем прошлом действительно есть то, о чем ты не знаешь. То, о чем я должен был рассказать раньше. Еще до венчания.

Я увидел, как ее недавнее облегчение мгновенно сменилось новой, испуганной тревогой. Она напряглась, ее пальцы холодной змейкой сжали мои.

— Что?.. Что еще, Влад?

— Много лет назад, Оля. Еще до того, как моя жизнь… изменилась, до всего этого. В той, прошлой жизни, у меня была связь с женщиной. Ее… ее больше нет. Она умерла. Трагически.

Я сделал паузу, собираясь с духом.

— И у нас… у нас остался ребенок. Сын. Когда она умерла, он был еще совсем младенцем. Его забрали. А я… я не мог быть с ним. Обстоятельства были против меня. Я думал, что потерял его навсегда.

Теперь я должен был рассказать самую тяжелую часть.

— Когда я был в Тобольске… в прошлый раз… помнишь, я рассказывал тебе о скандале с сиротским приютом? Она кивнула, ее глаза были огромными, полными ужаса.

— Я искал его. И я нашел. Он был там. В этом аду при тюремном замке.

Я сжал кулаки, вспоминая ярость и боль тех дней.

— Я сделал все, что мог. Я использовал все деньги, все связи, поднял на ноги всех, кого мог, чтобы вытащить его оттуда. Я добился права… усыновить его. Официально.

Я обернулся и посмотрел на нее.

— Его зовут Ваня. Теперь он — Тарановский. Мой законный сын. Я забрал его из Тобольска. Сейчас он… на Амуре. С няней, очень хорошей, надежной женщиной.

Я замолчал. В комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только, как трещит огонь. Я боялся поднять на нее глаза. Я ждал чего угодно: слез, упреков, криков «Обманщик!», обвинений в том, что я женился на ней, имея ребенка от другой.

Ольга долго молчала. Я слышал, как она судорожно вздохнула. А потом я почувствовал, как ее теплая, дрожащая рука легла поверх моей, сжатой в кулак.

— Почему… — ее голос был едва слышен, — … почему ты молчал?

— Боялся, — глухо ответил я, все еще не глядя на нее. — Боялся тебя потерять. Думал, ты не сможешь… принять. Такое. Меня. С… этим.

И тогда она прямо передо мной, заставив меня поднять на нее глаза. В ее взгляде не было осуждения. Только глубокое, бесконечное сострадание и какая-то тихая, женская мудрость.

— Глупый, — прошептала она, и по ее щеке покатилась слеза. — Разве ты еще не понял? Я люблю тебя. Всего. С твоим таинственным прошлым, с твоими врагами, с твоими войнами. И… — ее голос дрогнул, — … и с твоим сыном.

Она взяла мое лицо в свои ладони.

— Он — часть тебя. Значит, теперь он — и мой сын. И я никогда, слышишь, Владислав, никогда не упрекну тебя этим. Он будет жить с нами. Как наш. Как наш родной.

Я смотрел на нее, не веря своим ушам. Я ожидал чего угодно — скандала, необходимости убеждать. Но не такого. Не такого полного, безоговорочного, мгновенного принятия.

Я притянул ее к себе, крепко, почти до боли, уткнулся лицом в ее волосы.

— Я теперь еще больше хочу ехать с тобой в Сибирь, — прошептала она, крепко обнимая меня. — Скорее. Я хочу увидеть… я хочу увидеть нашего мальчика.

Теперь мы были не просто мужем и женой, повенчанными в храме. Мы были семьей.

Я проснулся от серого петербургского рассвета, пробивавшегося сквозь щели в тяжелых бархатных портьерах.

Рядом, прижавшись ко мне, безмятежно спала Ольга. Я смотрел на ее лицо, такое умиротворенное в слабом утреннем свете, и понимал, что вчерашняя тяжелая исповедь окончательно сняла последний камень с моей души.

Я осторожно, чтобы не разбудить ее, высвободился из теплых объятий и подошел к окну. Накинул халат. Петербург еще спал, окутанный влажной дымкой. Я смотрел на далекие темные шпили и дымные крыши, и мысли мои, отдохнувшие и ясные, снова устремились к великим проектам: Бодайбо, железная дорога, Маньчжурия.

Шелест шелка. Ольга проснулась и, поеживаясь, подошла ко мне, обняв со спины.

— О чем ты думаешь так рано, мой строитель Империй?

Я рассмеялся, повернулся и поцеловал ее.

— О том, что в Сибири сейчас, наверное, уже вовсю идет работа.

В этот самый момент идиллию разорвал стук в дверь.

Это был не деликатный стук гостиничного лакея, спрашивающего о завтраке. Это был громкий, требовательный, официальный удар — три резких, властных удара, не терпящих промедления.

Идиллия мгновенно разбилась. Ольга испуганно вздрогнула и прижала руку к губам.

— Кто это?

Я тут же помрачнел. Весь утренний покой слетел с меня, как шелуха. Инстинкты воина, каторжника, беглеца проснулись мгновенно.

— Не знаю, — сказал я ровно. — Одевайся.

Рука сама нырнула под подушку и легла на холодную, знакомую рукоять «Лефоше». Только убедившись, что он на месте, я громко спросил: «Кто там?» — и пошел открывать.

Я распахнул дверь.

На пороге стоял флигель-адъютант Его Величества. Высокий, молодой офицер в ослепительном парадном мундире, с золотыми аксельбантами, сияющий, как начищенный самовар. Его присутствие здесь, в коридоре гостиницы, было абсолютно нереальным.

За ним, в полумраке коридора, темными тенями маячили еще двое. Я узнал их сразу. Полковник Липранди. И еще один, незнакомый мне высокий жандармский чин. И вид у Липранди был… напряженный. Даже встревоженный. Он не был здесь хозяином положения.

Адъютант, чеканя слова, не вошел. Он говорил с порога, и его голос был звенящим и официальным. Он не спрашивал. Он объявлял волю.

— Господин Тарановский?

— Я, — ответил я, чувствуя, как холодеет внутри.

— По Высочайшему повелению, Вам надлежит явиться завтра утром, в девять часов, в Зимний дворец.

Я стоял ошеломленный. Зимний дворец. В девять утра. Это не министерство. Это — даже не Великий князь! Это — сам Император.

Я постарался, чтобы мой голос не дрогнул.

— По какому делу, позвольте узнать?

Адъютант окинул меня ледяным, оценивающим взглядом.

— Государь Император Александр Николаевич желает лично выслушать ваш доклад… по маньчжурскому вопросу.

Он, отдав приказ, безукоризненно козырнул, резко повернулся на каблуках и, не дожидаясь ответа, зашагал прочь. Липранди, прежде чем последовать за ним, бросил на меня быстрый, тяжелый, почти предупреждающий взгляд и тут же скрылся.

Я медленно закрыл дверь. Обернулся.

Ольга стояла посреди комнаты, бледная, как полотно, с огромными от ужаса глазами. Она все слышала.

Я понял, что мой разговор с Великим князем и Горчаковым имел самые серьезные и непредсказуемые последствия. Игра вышла на самый высокий, самый смертельно опасный уровень. Сегодня вечером мне предстояло держать главный экзамен в своей жизни.