Концессионер

Глава 23

Глава 23

Удивительно, как привычные вещи могут меняться при критическом рассмотрении. До сих пор я знал один Урал — тот, что был прочерчен пунктиром почтовых станций и распорот старой раной Сибирского тракта. И я полагал, что железная дорога пройдет примерно по линии этого тракта. Это была дорога для ямщиков, каторжан и чиновников, дорога, соединяющая селения. Нам же нужна была артерия, которая соединит заводы, рудники и шахты. Артерия для крови нового века — для угля и металла.

Поэтому мы не поехали по тракту. Мы пошли напрямик, сквозь нетронутую, дикую тайгу, чтобы начертить свой собственный путь. Две недели наш небольшой отряд — я, Ольга, инженеры Самойлов и Воронов да десяток казаков — продирался сквозь предгорья Уральского хребта. Соколову я разрешил остаться в Перми — он был нездоров.

Это не было путешествием — скорее война: сражение с пространством, с бездорожьем, с самой природой. Лошади по брюхо вязли в мшаниках, мы часами прорубались сквозь глухие буреломы, где стволы вековых сосен лежали друг на друге, как кости исполинов. Днем нас донимал гнус, ночью — пронизывающий холод. Мы ночевали у костров, завернувшись в тулупы, и слушали, как в темноте ухает филин и грозно гудят от ветра кроны деревьев.

Инженеры беспрестанно спорили. Консервативный Самойлов, привыкший к обжитым местам, хватался за голову при виде очередного болота и твердил о чудовищном превышении сметы. Молодой Воронов, наоборот, горел энтузиазмом, его глаза блестели при виде очередной дикой речки, через которую можно было перекинуть смелый, дерзкий мост.

А я смотрел на все это другими глазами. Там, где они видели преграды, я видел возможности. Ямщику, погонявшему тройку, нужен кратчайший путь — пусть даже он идет через холм. А вот паровозу, тянущему за собой тысячи пудов чугуна, нужна пологая линия: пусть и в обход, но зато с минимумом перепадов. Старый тракт подчинялся воле человека. Новая дорога должна была подчиняться неумолимому закону — деспотии уклона. Поэтому мы шли по долинам рек — Чусовой, Тагила, — петляя, извиваясь, но сохраняя драгоценный градус подъема, который позволит поездам идти плавно и без надрыва.

Ольга переносила все тяготы с удивительной выдержкой. Она не жаловалась, не просилась назад. Она была частью экспедиции — штопала одежду у костра, помогала Воронову делать пометки на картах, и ее молчаливое, спокойное присутствие придавало нашей дикой мужской работе какой-то высший, осмысленный порядок.

Через две недели мы добрались до Нижнего Тагила, еще через 5 дней были в Екатеринбурге. разложенной на столе карте жирной, уверенной линией был начертан новый хребет Урала. Путь, который почти нигде не пересекался со старым Сибирским трактом, но который должен был изменить этот край навсегда: Пермь — Чусовой — Горнозаводск — Нижний Тагил — Екатеринбург.

Имена заводов и будущих станций звучали как стук молота о наковальню. Мы предначертали дорогу. Оставалось лишь воплотить чертеж в железе.

Екатеринбург встретил нас глухим, неритмичным грохотом паровых молотов, доносившимся с территории заводов. Ничего не поделаешь — это город-завод. Серые дома под серым небом, и въевшийся, казалось, в самые камни запах угольной гари и сажи. Здесь мне предстояло оставить Ольгу и отправиться доделывать свои железнодорожные дела.

Жена буквально валилась с ног от усталости Едва мы разместились в лучшей гостинице города, «Американской», едва успев смыть с себя дорожную грязь, я уже натягивал чистый сюртук, собираясь.

— Отдохни, — сказал я Ольге, целуя ее в лоб. — Я должен ехать на завод. Дела.

Она лишь устало кивнула. Дела Империи не ждали.

На уже почти родном Верх-Исетском заводе меня встретил управляющий, знакомый мне Аристарх Степанович, и новый главный инженер, — Акинфий Демидович Пастухов.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие, — пробасил он, и столичный чин прозвучал в его устах чужеродно. — Пожаловали заказ поглядеть? Что ж, извольте. Только хвалиться пока нечем. По-старому пока рельсы делаем. А вы, я чаю, хотели ведь «томасовский» процесс поглядеть? Извольте, покажу нашу главную головную боль.

Он повел меня не в гудящие цеха, а в холодный, гулкий ангар на отшибе. Посреди него, словно поверженный идол, стоял массивный, грушевидный металлический сосуд — конвертер. Он был холоден.

— Вот он, заморский гость, — Пастухов с неприязнью похлопал по ржавому боку. — Заказ ваш на рельсы из-за него и стоит.

— В чем дело? — спросил я, подходя ближе.

— Во всем, — отрезал инженер. Чувствовалось, он был не из тех, кто пускает пыль в глаза, и говорит все прямо, «как есть». — Во-первых, футеровка, сиречь облицовка литейного горнила…

Он посветил фонарем внутрь. Стенки были покрыты глубокими трещинами.

— Наш шамотный кирпич, ваше благородие, такого жара не держит. «Плывёт». Два-три раза дунем — и вся нутрянка на замену. А аглицкого кирпича мы сюда не напасемся, золотой он.

Он перешел к основанию, ткнув мозолистым пальцем в сложную систему трубок.

— Во-вторых, поддув. Это ж не чугунок в форму отлить. Тут точность нужна воистину дьявольская! А у наших литейщиков глаз по-другому набит, они по цвету металла чуют, по духу. А эта бестия, чуть что не по ней, плюется огнем да искрами. Двух мастеров уже покалечило. Люди… боятся ее.

Я слушал, и мой оптимизм улетучивался с каждой минутой. Это были серьезные, но, в сущности, решаемые проблемы: привезти инженеров, заказать правильный кирпич…

— Это мы уладим, Акинфий Демидович, — сказал я. — Пришлю специалистов. Вы мне скажите главное: что со сроками моего текущего заказа? Рельсы для ГОРЖД? Успеете ли в срок?

Пастухов не ответил. Он тяжело вздохнул и молча повел меня из ангара. Мы пересекли огромный, заваленный шлаком двор и вышли к берегу заводского пруда.

Я ожидал увидеть что угодно, но не это. Перед нами возвышались горы. Настоящие горы, высотой с трехэтажный дом. Одна, черная и зловещая, состояла из древесного угля. Другая, еще больше, — из аккуратно сложенных поленниц дров.

— Вот, извольте видеть, — Пастухов кивнул на эти черные Альпы. — Вся беда здесь. Топливо.

Он зачерпнул пригоршню угля, растер ее в ладони.

— Давно уже неурядицы с топливом у нас. Уж полтораста лет здесь работаем — леса, понятное дело, подизвели. Завод наш, махина эта, — он обвел рукой дымящие трубы, — он ведь дровами топится. Углем древесным. Мы уже сейчас на голодном пайке сидим. Дров не хватает!

Я смотрел на эти горы дров, на дымящие трубы, на хмурое лицо старого инженера, и до меня медленно доходил весь ужасающий масштаб проблемы. На Урале нет угля. Все работают на древесном. А леса заканчиваются. Скоро нам понадобятся тысячи тонн стали — а угля нет. Железной руды навалом. Угля нет!

— А паровозы наши, — добил он меня, — которые вы для дороги своей строить будете… Вы их тоже дровами топить прикажете? А где их столько взять?

Я молчал. Вся моя грандиозная схема, мои сделки с Кокоревым, мои планы по завоеванию Сибири — все это висело на тонкой, обгорающей нитке. На простом древесном угле.

Кто бы мог подумать, какие тонкости всплывают в процессе работы! Я приехал на Урал как заказчик, как реформатор, готовый двигать прогресс. А вместо этого я нашел гигантского, дымящего, но больного бегемота, увязшего в архаичном болоте. И он задыхался, потому что ему не хватало простого корма.

Это был натуральный системный тупик.

Пастухов стоял рядом, терпеливо ожидая ответа. Но ответа у меня не было. Я лишь молча смотрел на черные горы угля, и едкий дым, казалось, проникал в самую душу. Задача, стоявшая передо мной, только что стала вдесятеро сложнее.

Я шел по грязным, разбитым улицам Екатеринбурга, но не видел ни убогих домов, ни торопливых мастеровых. В голове стучала одна мысль: Пастухов был прав.

Мой грандиозный план, мои петербургские контракты, рельсы для будущего Транссиба — все это уперлось в банальные дрова. Гигантский уральский промышленный бегемот увяз в архаичном болоте топливного голода. Он задыхался. И я, приехавший его подтолкнуть, не знал, как вытащить этого монстра из трясины. Это был тупик.

Скрип несмазанных телег, ругань возниц, запах конского навоза и вездесущей угольной гари — весь этот городской шум давил, мешая думать. Я машинально шагнул в сторону, уступая дорогу ломовому извозчику, и в этот момент сквозь какофонию улицы, как удар хлыста, прорвался хриплый, грубоватый оклик:

— Иван⁈

Я замер, как от удара током. Уличный шум мгновенно исчез, сменившись звенящей, ледяной тишиной в ушах. Этого имени не существовало. Оно было похоронено шесть лет назад в сибирской земле, вместе с кандалами и арестантской робой.

— Иван! Стой, никак Иван?

Я медленно, очень медленно, обернулся.

Из толпы, отделившись от артели таких же мастеровых, на меня смотрел мужик. Грязный, осунувшийся, в поношенном тулупе, он был старше, чем я его помнил, но глаза… глаза я узнал. Трофим, с Екатеринбургского тюремного замка! Тот уралец, с которым мы вместе на заводе работали!

Он шагнул ко мне, и на его лице было не недоверие, а ошеломленное, почти детское изумление.

— Ух, какой ты стал! — он с простодушным восхищением оглядел мой столичный сюртук, добротное пальто. — Важный какой… Барин! Амнистия, что ли, вышла?

Чтобы убедиться, что он не ошибся, он тут же сыпанул именами, возвращая меня в тот ад:

— А Фомич где? Викентий Фомич-то? А Софрон Чурис? С тобой они?

Каждое это имя было призраком, которого я так тщательно похоронил.

Мозг заработал с лихорадочной скоростью, отсекая панику. Я не выказал ни страха, ни удивления. Лишь холодную отстраненность.

— Разошлись дороги, Трофим, — ровно ответил я.

Я видел его растерянность от моего холодного тона. Нужно было немедленно перехватить инициативу, сбить его с этой опасной тропы воспоминаний. Я вспомнил, о чем он гутарил тогда, на этапе, — о своей прошлой работе.

— Ты ведь, помнится, на угле работал? — спросил я «в лоб», переходя на деловой тон. — Разбираешься в топливе?

Трофим, для которого эта тема была простой и понятной, охотно переключился.

— А то! Всю жизнь…

— У меня с топливом беда, — коротко бросил я. — Завод задыхается.

— Так на дровах сидите, поди? — он тут же авторитетно сплюнул в грязь. — Гиблое дело, барин. Дровами эту махину не протопить. Тут камень горючий есть.

— Камень? — я зацепился за слово.

— Ну да. Под Кизелом его залежи. Я сам до каторги его возил санями зимой. Горит — любо-дорого! Жар от него — аж печь плавится, не то, что дрова.

Я замер. Кизел… уголь…

— Если уголь так хорош, почему его не берут?

Трофим снова сплюнул.

— А как его взять-то? Далеко очень. Досюда везти — почитай, четыреста верст! Дороги, опять же, нет, — одно название. Пока сотню пудов допрешь до завода, пол-лошади загонишь. Овчинка выделки не стоит. Вот и палят лес по-старинке.

«Дороги нет».

Эти три слова ударили в меня, как громом. Вся картина, над которой я бился последние сутки, мгновенно сложилась.

Кизеловский уголь. Моя будущая железная дорога на Урал. Неограниченные поставки дешевого, высококалорийного топлива на заводы. Кокс для конвертеров Пастухова. Топливо для моих же паровозов! И… Боже… каменноугольный дёготь! Тот самый креозот, о котором говорил Самойлов, для пропитки шпал!

Мой взгляд на Трофима изменился. Это был ценнейший, незаменимый инструмент.

Я шагнул к нему вплотную, сокращая дистанцию, мой голос стал тихим, но властным.

— Мне нужен этот уголь, Трофим. И мне нужен человек, который знает, где и как его взять. Ты пойдешь на завод. Прямо сейчас. Платить буду столько, сколько ты и за десять лет на своем угле не заработал.

Он ошарашенно захлопал глазами, не веря своему счастью.

— Но есть условие, — я сделал паузу и посмотрел ему прямо в глаза, вбивая каждое слово. — Ивана больше нет. Он умер на каторге. Погиб. Для тебя и для всех, кого ты встретишь, я — господин Тарановский. Владислав Антонович. Ты понял меня?

Ошарашенный Трофим, для которого предложение о такой работе было манной небесной, торопливо, с испуганной радостью закивал.

— Понял, ваше высокоблагородие… Понял, господин Тарановский…

Угроза была взята под контроль и превращена в актив.

— Иди в гостиницу «Американскую», — бросил я. — Скажешь, от меня. Тебя накормят и дадут чистую одежду. Вечером я буду там. Жди.

Не дожидаясь ответа, я развернулся и зашагал в сторону рынка и спусят полчаса поиска я смог найти где продавали уголь, не много старые запасы которые ни кому были не нужны и за капейку прикупил один кусок. После сразу направился в гостиницу.

Едва войдя в номер, ставший нашим временным штабом, я бросил на стол, поверх разложенных карт, кусок кизеловского угля. Инженеры Самойлов и Воронов оторвались от своих расчетов и с недоумением уставились на черный, тускло блестевший камень.

— Вот, господа, — объявил я. — Решение топливного голода.

Я взял карандаш и начал загибать пальцы, глядя на ошеломленного Самойлова.

— Первое: он коксуется. Это значит, мы оживим конвертеры, дадим им тот самый «аглицкий» жар, который не выдерживает их футеровка. — Второе: на этом коксе, а не на дровах, пойдет вся уральская металлургия. И наши будущие паровозы. Мы не будем сжигать уральский лес. — И третье, — я выдержал паузу, — при коксовании этот камень дает побочный продукт. Каменноугольный дёготь. Тот самый креозот, которым, как вы говорили, Петр Захарович, и нужно пропитывать шпалы.

Я посмотрел на них. Один камень решал сразу три наши главные проблемы: качественную сталь для рельсов, топливо для локомотивов и пропитку для шпал.

Молодой Воронов смотрел на уголь с восторгом, как на алмаз. Но старый, опытный Самойлов нахмурился.

— Это все так, Владислав Антонович, — осторожно начал он. — Только… Кизел — за сотни верст. Как его возить? Тем же конным ходом, по этой грязи? Все барыши на дороге и оставим.

— Нет, — я усмехнулся, предвкушая этот момент. — Мы его привезем по-своему.

Я развернул перед ними новый лист, исписанный моими расчетами.

— Узкоколейка. Положим по-простому, без особых земляных работ, с минимальными расходами. Мы не будем тратить миллионы на широкую колею там, где она не нужна. Нам нужен только поток угля. По этой узкоколейке он потечет рекой, прям до Чусового. Там и надо -то ее всего ничего — верст сто пятьдесят, не более. Ну а там уже и наша железная дорога подключится — и отвезет уголь до самого Екатеринбурга. Да и до Перми можно его возить, а оттуда — по всей Волге, пароходным компаниям продавать!

Самойлов схватил мои расчеты. Он водил мозолистым пальцем по цифрам, его губы шевелились. Он проверял тяговые расчеты, пропускную способность, стоимость версты. Наконец, он медленно поднял на меня глаза. В его скептическом взгляде было потрясение.

— Господи… — выдохнул он. — Да это… это же грандиозный замысел! У нас все пароходчики на Волге с сырыми дровами мучаются, а южней Царицына — так и вообще, беда. А тут — каменный уголь пойдет на Волгу! Красота! Василий Александрович всеми руками-ногами вцепится!

Не теряя ни минуты, я сел за стол и составил текст телеграммы: «МОСКВА ТЧК КОКОРЕВУ ВАСИЛИЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ТЧК УРАЛУ НУЖЕН УГОЛЬ ТЧК УГЛЮ НУЖНА ДОРОГА ТЧК ТРЕБУЮ НЕМЕДЛЕННОГО ВЫДЕЛЕНИЯ КАПИТАЛА НА ИЗЫСКАНИЯ И ПРОКЛАДКУ УЗКОКОЛЕЙКИ ТЧК АВАНС ДВЕСТИ ТЫСЯЧ ТЧК ЖДУ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ТЧК ТАРАНОВСКИЙ»

И тут же отправил полового, что бы он отправил телеграмму.

Ответ из Москвы, учитывая важность сообщения, пришел с невероятной скоростью. Уже к вечеру посыльный из телеграфной конторы принес ответный бланк. Я развернул его, Воронов и Самойлов затаили дыхание.

Я прочел вслух:

— «ВЛАДИСЛАВ ТЧК ДВЕСТИ ТЫСЯЧ ТВОИ ТЧК ПОЛНОЕ ДОВЕРИЕ ТЧК ДЕЙСТВУЙ ТЧК КОКОРЕВ»

Воронов не выдержал и издал победный клич, достойный юнкера, впервые попавшего в атаку. Самойлов лишь крякнул и торопливо перекрестился, глядя на мои расчеты уже с благоговением.

— Постойте, господа, — прервал я их ликование. — Тут приписка. p.s.

Улыбки на их лицах погасли.

— Читаю: «P. S. ПЕРВАЯ РАБОЧАЯ КОМАНДА УЖЕ В ПУТИ ТЧК ПЯТЬСОТ ПОЛЯКОВ ТЧК ПРИБУДУТ ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ В ПЕРЬМ ТЧК УДАЧИ ТЧК»

В комнате повисла тишина.

— Пятьсот… поляков? — бледнея, переспросил Самойлов. — Каторжан? На стройку? Да это же… это бунт в первый же день. Они нас на вилы поднимут.

Я спокойно сложил телеграмму.

— Господа, у нас есть деньги на дорогу. У нас есть люди, чтобы ее построить. Теперь нам нужно сделать так, чтобы эти люди не перерезали нас в первую же ночь. Нам нужна охрана.

Идеи с охраной каторжников у меня сложились уже давно. Надо было подключать Башкирское казачье войско.

На следующий день я сидел в отдельном кабинете лучшей чайной Екатеринбурга. Напротив меня сидел пожилой, суровый человек с выправкой военного и пронзительными, немигающими глазами. На его халате тускло блестел орден. Это был войсковой старшина Ураз-Мухаммед, один из кантонных начальников Башкирского войска.

Мы пили густой, терпкий чай, угощались башкирскими и разговор шел неспешно. Я начал издалека, с уважением.

— Я знаю, почтенный Ураз, что тучи сгущаются над вашим войском, — сказал я, глядя ему в глаза. — Слухи дошли до меня, что Государь решил распустить Башкирское войско, перевести вас в гражданское ведомство.ф

Он не дрогнул, лишь медленно кивнул, и в его глазах мелькнула боль.

— Служба кончается, господин Тарановский. А мы — воины. Что нам делать на земле? Пахать?

— Служба Государю не кончается, — ответил я. — Она просто меняет форму. Твоим людям скоро негде будет служить, а мне нужны не временные наемники. Мне нужна постоянная служба.

Я развернул на столе карту будущей дороги.

— Я строю дорогу на век. И мне нужна охрана на век. Не просто охрана — войско, которое будет блюсти порядок на всем ее протяжении. Я предлагаю твоим людям службу. С полным жалованьем, формой и почетом.

Я видел, как он напрягся. Это было не просто предложение работы.

— И еще одно, — я ткнул пальцем в карту. — Дорога пойдет рядом с вашими землями. Она принесет вам богатство. Твои люди смогут быстро и выгодно возить на рынок свой хлеб, скот и лес. Ваша земля станет богаче, а ваши воины останутся воинами.

Ураз-Мухаммед пришел на эту встречу настороженным, ожидая подачки. А я предложил ему будущее. Шанс спасти уклад жизни своего народа — дать мужчинам привычную службу и обеспечить процветание их земель.

Он долго, изучающе смотрел на меня. Затем коротко кивнул и протянул широкую, мозолистую руку.

— Я согласен, господин Тарановский.

Мы крепко пожали руки. Пакт между двумя мирами был заключен.

Когда я вернулся в гостиницу, инженеры ждали меня с тревогой.

— Ну что, Владислав Антонович? Что с охраной? С поляками?

Я бросил свой саквояж на стул.

— Вопрос с охраной решен.

Я смотрел на карту Урала, на которой уже мысленно прокладывал маршрут узкоколейки. Моя новая уральская империя рождалась из самых неожиданных, самых отчаянных обломков старой: на азартные деньги московского купца, на каторжном труде польских повстанцев и на гордости башкирских казаков, оставшихся без службы.

Мы оставили Екатеринбург на рассвете. Тепло и уют гостиничного номера, где еще спала Ольга, остались за спиной, как призрак другой, мирной жизни. Мой же путь лежал на северо-запад, в дикую, нехоженую глушь. Со мной были те, кому предстояло превратить мои планы в чертежи и сметы — инженеры Самойлов и Воронов. Мы ехали к тому месту на берегу Чусовой, где я наметил разбить первый рабочий лагерь для каторжан-поляков.

Цивилизованный мир закончился через десять верст. Дорога исчезла. Она превратилась в направление, угадываемое по старым затесам на деревьях. Наши тарантасы превратились в сухопутные челны, плывущие по безбрежному морю ледяной хмари. Мы прокладывали себе путь сквозь чавкающую глину, где колеса вязли по самую ось, и через лесные завалы, пахнущие прелой листвой и сырым мхом.

Эта поездка была молчаливым продолжением нашего спора, начатого в тайге. Самойлов, щурясь на очередную болотистую низину, мрачно бормотал что-то о цинге и тифе. Воронов же, наоборот, возбужденно тыкал пальцем в карту, восхищаясь удобством расположения будущего лагеря — близостью к воде и строевому лесу.

Я слушал их вполуха, погруженный в собственные расчеты. Я мысленно уже строил. Рассчитывал, сколько нужно бревен на один барак. Где ставить вышки для охраны. Как организовать подвоз провизии и инструмента. Эти поляки, которых гнали по Сибирскому тракту, скоро должны были прибыть сюда, в эту глухомань. Они будут узниками, да. Но впервые в истории Сибири их наказание не будет бессмысленным прозябанием в рудниках. Они будут не отбывать каторгу, а строить новую Россию. Хотят они того или нет. И моя задача — организовать их волю. Выковать из их отчаяния, ненависти и пота тысячи верст стального пути.

Мы нашли это место рядом с большим селом Троица недалеко от Перми, на высоком берегу реки, с удобным выходом к воде и неисчислимыми запасами строевого леса вокруг. Я воткнул в землю свою трость:

— Лагерь будет здесь!

Воронов восторженно закивал, а пожилой Самойлов с сомнением крякнул.

— А поляков, стало быть, разместим в пермском остроге, пока не отстроимся? — спросил он.

— Нет, — отрезал я, глядя на реку. — Никакого острога. Их приведут прямо сюда. С этапа.

Самойлов замер. На его лице отразился неподдельный ужас.

— Владислав Антонович, помилуйте! Да это же верная смерть! Пять сотен человек под открытым небом? Ни стен, ни охраны, ни крыши над головой. Цинга и лихорадка скосят их за неделю! Они разбегутся по лесу в первую же ночь! Это безумие!

Я медленно повернулся к нему.

— В пересыльной тюрьме, Самойлов, они будут отдыхать. Чувствовать себя арестантами, которых кормит казна. Строить планы побега. А мне нужны не арестанты. Мне с первого дня нужны строители. Они должны понять сразу, в первый же час: спасение и выживание — только в работе. Чем быстрее они построят себе крышу над головой, тем меньше их замерзнет. Чем крепче поставят стены, тем труднее будет сбежать. Все очень просто.

Я подошел к нему вплотную, глядя прямо в глаза.

— Поэтому вы немедленно возвращаетесь в Пермь. Ваша задача — закупить и доставить сюда в трехдневный срок все, что есть в городе: топоры, пилы, скобы, гвозди. Узнайте, напилили ли доски на нашей лесопилке — они понадобятся здесь. И главное — муку, соль и крупу. Много муки. Люди будут работать на износ, и они должны очень много есть. Еще — передайте властям в Пермском тюремном остроге, что им надо гнать поляков сюда, к Троице. Выполняйте.

Самойлов отбыл, и через два дня появилась «наша» партия арестантов. Сотни людей в серых арестантских робах, многие сцепленные попарно, стояли в грязном, подтаявшем снегу, окруженные конвоем. С тех пор, как сам я вот также вот под конвоем шел в Сибирь, совершенно ничего не изменилось.

Казалось, мне следовало испытывать сострадание к этим людям — моим собратьям по несчастью. Но я смотрел на них иначе — не с ужасом, не с состраданием и уж точно не с чувством былой общности. Я смотрел на них, как хозяин смотрит на «рабочий материал».

«Слабы. Истощены, — пронеслась в голове холодная, деловая мысль. — Первые недели половина ляжет от цинги, если не принять немедленных мер. Потери. Амортизация. С ними нужно будет работать жестко, но кормить — хорошо».

— Подождите здесь, — бросил я Воронову и пошел вдоль колонны. Грязь чавкнула под моими дорогими столичными сапогами. Конвойный офицер — типичный «служака» с обветренным, уставшим лицом — удивленно посмотрел на богатого «барина» в дорогом пальто, добровольно оказавшегося в этой дикой местности.

Я не стал тратить время на него. Властным жестом, требуя тишины, я прошел вдоль колонны от начала и до конца.

Арестанты замерли. Сотни пар глаз — пустых, озлобленных, отчаявшихся — уставились на меня.

— Слушайте меня, — мой голос прозвучал ледяным, режущим металлом, перекрывая бряцание цепей. — Ваша прошлая жизнь закончилась. Перед вами два пути: сгнить здесь или построить для Империи железную дорогу.

По колоннам прошел гул.

— Тот, кто будет усердно работать, — продолжал я, вбивая каждое слово, — может заслужить прощение Государя. Тот, кто будет лениться или бунтовать, — умрет. Я — ваш хозяин и судья. Выбор за вами.

Я обводил взглядом их ряды, оценивая материал, и вдруг замер. Мой взгляд встретился с парой лихорадочно блестящих, ненавидящих глаз. Бледное, заросшее черной щетиной лицо, на котором горела фанатичная ярость.

Черт.

Пан Бронислав Сакульский. Польский заговорщик. Из Петербурга. Тот самый, что пытался вступить со мной в контакт тогда, в ресторане. Тот, кто знал меня как «Тарановского».

Он тоже узнал меня. На его изможденном лице изумление мгновенно сменилось злобным, торжествующим оскалом.

— Смотрите, панове! — выкрикнул он громко, с ядовитой, театральной иронией. Его голос сорвался на визг, разрывая напряженную тишину. — Какая встреча! Сам пан Тарановский! Пожаловал посмотреть на нас⁈

Ропот прошел по колонне. Конвойный офицер нахмурился, подъезжая ближе.

— Ты рад, проклятый москаль⁈ — ревел Сакульский, тыча в меня пальцем. — Рад, что патриоты Польши гниют в кандалах, пока ты купаешься в золоте, украденном у нас⁈

— Молчать, арестант! — рявкнул офицер, берясь за эфес шашки.

Но прежде чем он успел что-либо сделать, из ряда выступил другой поляк. Старше, лет сорока, с усталым, благородным лицом и безупречной военной выправкой, которую не смогли сломать ни роба, ни кандалы.

— Замолчи, Бронислав, — сказал он тихо, но с такой властью, что Сакульский осекся. — Это не он.

— Что значит не он⁈ — взвился фанатик. — О чем ты, пан Вержбовский? Я его знаю! Это Тарановский!

— Это не пан Тарановский, — спокойно, но твердо повторил старший. Он повернулся к ошеломленному конвойному офицеру. — Я служил с настоящим паном Тарановским на Кавказе. В нашем легионе. И я хорошо помню его лицо. — Он бросил на меня холодный, оценивающий взгляд. — Этот человек — не он.

Я стоял, как громом пораженный. Ловушка, о которой я и помыслить не мог. Этот человек знал настоящего Тарановского.

Сакульский, поняв, что его первое обвинение рухнуло, но чувствуя, что я в западне, тут же бросил новое.

— Так ведь сообщника встретил! — злобно рассмеялся он, снова тыча в меня пальцем. — Он лжет, ваше благородие! Он такой же инсургент, как и мы! Спросите его, почему он не в кандалах! Спросите!

Конвойный офицер, бледный от назревающего скандала, перевел свой подозрительный взгляд с Сакульского на меня. Его рука легла на эфес. Ольга в карете издала тихий стон.

И тут старший поляк, пан Вержбовский нанес завершающий, убийственный удар. Он посмотрел не на меня, а на офицера, и его голос прозвучал как приговор:

— Я не знаю, кто он. Но я знаю одно, ваше благородие.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Он — не тот, за кого себя выдает!