Концессионер

Глава 22

Глава 22

Поезд, со скрежетом и шипением извергая клубы пара, вполз под своды вокзала в Москве. Петербург, с его дворцами, тайными совещаниями и серым, давящим небом, остался позади. Здесь, в первопрестольной, воздух был другим — суетливым, пахнущим дымом, сеном и печеным хлебом.

Нас встречали. Несколько дюжих молодцов присланных Кокоревым, тут же подхватили наш багаж, а ротмистр Соколов, теперь в элегантном штатском пальто, что делало его еще более незаметным и опасным, коротко отдал распоряжения моим казакам, организуя охрану.

— Располагаемся в «Лоскутной», Ваше благородие, — доложил он мне. — Номера заказаны.

Гостиница «Лоскутная» на Тверской встретила нас не столичным блеском, а основательным купеческим уютом: жарко натопленными комнатами, тяжелой дубовой мебелью и расторопной прислугой. Ольга, уставшая, но взволнованная, немедленно занялась распаковкой вещей, щебеча о том, что ей нужно найти в Москве хорошую модистку.

Я же, едва смыв с себя дорожную пыль, начал действовать.

— Я должен нанести визит сенатору Глебову, — сказал я Ольге. — Это — первейший долг вежливости.

Она вспыхнула от удовольствия.

— О, Влад, конечно! Александр Иосафович так много для нас сделал. Я обязательно должна поехать с тобой.

Особняк сенатора Глебова в тихом переулке близ Пречистенки дышал покоем и аристократизмом. Нас приняли сразу, проведя в просторный, заваленный книгами кабинет, где над камином висел большой портрет покойного императора Николая Павловича.

Сенатор, в просторном домашнем сюртуке, поднялся нам навстречу, и его обычно строгое лицо озарилось теплой, отеческой улыбкой.

— Ольга Васильевна, голубушка моя! — проговорил он, целуя ей руку. — Какая красавица! А вы, сударь мой, — он крепко пожал мне руку, — смотрю, времени даром не теряли!

Я смущенно пробормотал извинения, что в петербургской суете так и не смог навестить его.

— Пустое! — отмахнулся он. — Главное, что я вижу вас здесь, вместе, живых и здоровых. Я уж наслышан о ваших… петербургских успехах, — он лукаво подмигнул. — Василий Кокорев — тот еще болтун, телеграфировал мне в тот же день. Одолел-таки «южан»! Браво!

Мы проговорили около часа. Я рассказал ему о нашей с Ольгой идее приюта на Казанской, и старый сенатор, тронутый до глубины души, немедленно обещал «использовать все свое влияние», чтобы помочь проекту на законодательном уровне.

— Ну, а теперь, — сказал он, поднимаясь, — вы не можете просто так уехать. Сегодня вечером вы ужинаете у меня. Я хочу представить вас, Владислав Антонович, нескольким добрым людям. К тому же вы где остановились?

— В Лоскутной, — ответил я.

— Нет, нет, — тут же он замахал руками. Ни каких гостиниц. Вы должны переехать ко мне!

— Разве мы вас не потесним? — удивился я.

— Ну, что вы. Мы почти родственники, и я буду только рад. А то бывает скучаю. Как дети разъехались, — совсем тихо закончил он.

Пришлось согласиться, и переезжать, охрану конечно с собой не потащили оставив в гостинице.

Вечером в гостиной Глебова было шумно. Здесь не было ледяной гвардейской учтивости или чиновного подобострастия. Здесь царил дух старой, хлебосольной, купеческо-дворянской Москвы — громкие голоса, крепкие рукопожатия, оживленные споры.

Сенатор представил нас гостям. Круг был подобран с умом. За ужином каких тем только не касались и польского восстания и будущего

Поднявшись из-за со стола вместе с Глебовым, Мамонтовым мы начали обдумывать, а не посетить ли нам курительную комнату, и тут ко мне подошел Плевако.

— Владислав Антонович, — сказал он сдержанно, но с глубоким чувством, — я хотел лишь засвидетельствовать вам свое почтение. И еще раз поблагодарить. Ваша поддержка… она дала мне не просто средства, она дала мне старт.

— Пустое, Федор Никифорович, — я крепко пожал ему руку. — Ваш талант сам бы себе пробил дорогу. Я лишь немного ее расчистил. Рад слышать, что вы теперь присяжный поверенный.

— Всегда к вашим услугам, — просто ответил он.

Плевако, с его острым умом, мгновенно оценил состав собравшихся — Глебов, Мамонтов, я — и понял, что сейчас начнется разговор, не предназначенный для лишних ушей.

Как только он отошел мы направились в курительную комнату и расположившись там, Глебов тут же раскурил трубку.

Савва Мамонтов, до этого с трудом сдерживавший свое нетерпение, подался вперед.

— Владислав Антонович, я читал в «Ведомостях» о реформах в ГОРЖД! Это же гениально! — с юношеским азартом воскликнул он, и его глаза загорелись. — Сменные бригады! Тариф по весу, а не по ценности! Вся купеческая Москва гудит! Они ломают старые устои! И я уверен тут не обошлось без вас.

Сенатор Глебов, сидевший в кресле, одобрительно кивнул, выпуска облачко дыма.

Я спокойно принял похвалу.

— Это только начало, Савва Иванович. Пыль. Главные дела — впереди. В Сибири.

Я говорил не о рельсах и шпалах, а о сути.

— В первую очередь — идея Ангаро-Ленской дороги и дальше в сторону Амура. Это не просто ветка до приисков. Это — ключ к несметным богатствам края. Это новый торговый путь, который откроет нам не только Китай, но и Америку, через Аляску.

Я сделал паузу, давая Мамонтову осмыслить масштаб моих проектов.

— Савва Иванович, — начал Глебов, обращаясь к нему, — вы ведь так много делаете для русского искусства, для нашей старины. Подумайте, сколько талантов, сколько дивных, самобытных ремесел сейчас похоронено в той глуши! Сколько их можно будет возродить и привезти оттуда, из Сибири, когда появится настоящая дорога!

Это был гениальный ход. Я с восхищением посмотрел на Глебова. Он ударила точно в цель, связав мой сугубо промышленный, прагматичный проект с его главной страстью — меценатством и русским духом.

Мамонтов «загорелся» окончательно. Он вскочил со своего места, его косоворотка натянулась на могучей груди.

— Да это же… это же новый торговый путь! — пророкотал он, ударив ладонью об ладонь. — Да мы на этом не то что миллионы — мы новую Россию построим! Я хочу быть частью этого!

Я дождался, пока первая волна его восторга схлынет. Теперь можно было делать главный ход.

— Савва Иванович, моим предприятиям в Сибири, и «Сибирскому Золоту», и будущей Ангаро-Ленской дороге, нужен надежный представитель здесь, в столицах. Не просто клерк или приказчик, а человек с весом и чутьем. Человек, который будет следить за акциями на бирже, вести переговоры с министерствами, отбиваться от конкурентов. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — Кокорев какой бы он хозяйственный не был за всем не усмотрит. Вы бы взялись ему помогать?

Мамонтову, которому было тесно в рамках его собственных мануфактур и который жаждал имперского масштаба, большего и не требовалось. Он не раздумывал ни секунды.

— За честь почту, Владислав Антонович! — он с жаром стиснул мою руку. — Это поинтереснее будет!

Мы крепко пожали руки. Сенатор Глебов, молча наблюдавший за этой сценой, удовлетворенно улыбнулся в усы и сделал глоток коньяка. Сделка была заключена.

Ужин закончился далеко за полночь. Когда гости разъехались, я еще долго стоял у окна, глядя на спящую Москву.

На следующее утро, пока мы с Ольгой пили утренний кофе в гостиной особняка сенатора, наслаждаясь редким моментом покоя, слуга на серебряном подносе внес телеграмму.

Я вскрыл ее. Текст, как я и ожидал от Игнатьева, был кратким, зашифрованным и не терпящим возражений.

«Груз и специалисты прибудут сегодня в 11.00 тчк Состав N7 путь 7 тчк Примите лично тчк Игнатьев»

Я медленно сложил бланк. Ольга с тревогой посмотрела на меня.

— Что-то случилось?

— Началось, — ответил я, вставая.

Николаевский вокзал гудел, как растревоженный улей. Резкие гудки паровозов, шипение пара, металлический лязг буферов, крики носильщиков и гомон сотен пассажиров — все это смешивалось в один оглушительный, хаотичный рев.

Мы с ротмистром Соколовым, который теперь исполнял роль моего «адъютанта» и связного с официальными властями, молча шли по перрону. Пройдя мимо суетящейся толпы, мы направились к дальним, запасным путям, куда обычную публику не пускали.

Седьмой путь уже был оцеплен неприметными, но бдительными жандармами. На путях стоял специальный состав: несколько пассажирских вагонов третьего класса и четыре тяжелых товарных вагона, наглухо закрытых и опечатанных сургучными печатями военного ведомства. На боках вагонов мелом было небрежно выведено: «Горное оборудование. Стекло. Иркутск. Особой важности».

Из вагона вышли офицеры. Около тридцати человек, построенные в две шеренги по старшинству. Рядом — полсотни унтеров и рядовых, явно из саперов и артиллеристов. Все — как на подбор: крепкие, обстрелянные, с той особой усталой уверенностью во взгляде, какая бывает только у людей, прошедших настоящую войну.

Вперед вышел старший — высокий, невозмутимый полковник лет сорока, с цепким, оценивающим взглядом и волевым лицом. Он четко щелкнул каблуками, отдавая мне, штатскому человеку, честь.

— Господин статский советник! «Инженерная экспедиция» Азиатского департамента для изучения монгольского тракта по вашему распоряжению прибыла в полном составе. Командир экспедиции, полковник Гурко!

За его спиной я разглядел остальных.

— Поручик Пржевальский, Николай Михайлович! — представил Гурко худощавого офицера с полевой сумкой через плечо, который смотрел не на меня, а куда-то сквозь меня, на восток.

— Корнет Скобелев, Михаил Дмитриевич! — Гурко кивнул на самого молодого, почти юношу, в ладно подогнанном кавалерийском мундире. Его глаза горели лихорадочным огнем, а на эфесе сабли я заметил красный крестик ордена Святой Анны 4-й степени «За храбрость».

Я кивком головы принял рапорт.

Я медленно пошел вдоль строя, оценивая своих новых подчиненных.

Не успел я дойти до конца, как молодой корнет Скобелев, не выдержав, шагнул вперед, нарушая строй.

— Владислав Антонович! — выпалил он, и его юный голос звенел от нетерпения. — Слухи о ваших сибирских делах дошли и до Варшавы! Когда выступаем? С кем и где предстоит биться?

Полковник Гурко бросил на него испепеляющий взгляд, но промолчал, ожидая моей реакции.

Я остановился перед Скобелевым.

— Биться предстоит не с людьми, а с самой Сибирью, Михаил Дмитриевич, — спокойно ответил я. — Но и враг-человек найдется, будьте покойны. Вашему кавалерийскому таланту найдется применение в монгольских степях. Но всему свое время. Терпение.

Вернувшись к Гурко, который молча и бесстрастно наблюдал за этой сценой. Он оценивал меня.

— Каковы наши полномочия и какова цепь командования, господин статский советник? — спросил он тихо, в упор глядя мне в глаза. Он намеренно употребил мой гражданский чин, чтобы проверить мою реакцию.

Я встретил его цепкий, тяжелый взгляд.

— Полномочия — самые широкие, полковник. А цепь командования — самая короткая. — В моем голосе прозвучала сталь. — С этой минуты вы все находитесь в моем прямом подчинении. Вся полнота власти, оперативной и административной, и вся ответственность за эту экспедицию — на мне.

Гурко, выдержав мой взгляд, несколько секунд молчал. Затем коротко, по-военному кивнул. Авторитет был установлен.

— А теперь к делу, господа, — я указал на опечатанные товарные вагоны. — В этих вагонах — «горное оборудование». Динамит от господина Нобеля и первая партия выкупленного мной трофейного оружия. Груз имеет особую, государственную важность. Ваша первая задача — немедленно принять его под свою личную ответственность. Организовать караул и обеспечить его беспрепятственную и тайную транспортировку. Мы отправляемся в Нижний Новгород, где нас ждет пароход. Полковник Гурко, прошу вас возглавить.

Офицеры не задавали лишних вопросов. Команды прозвучали четко, и вчерашние «отпускники» мгновенно превратились в слаженный военный механизм. Унтера уже выставляли караулы у вагонов, Гурко отдавал распоряжения полковнику Чернову.

Я стоял чуть в стороне, наблюдая за этой слаженной работой. Рядом, хмыкнув в усы, пристроился Соколов. Я смотрел на них и понимал, что Игнатьев сдержал слово. Он прислал мне не просто офицеров.

Теперь у меня было все, чтобы начать перекраивать карту Сибири.

Уже в этот же вечер мы прощались с Глебовым и Мамонтовым на перроне вокзала. Через несколько дней мы прибыли в Нижний Новгород.Гурко лично проконтролировал перегрузку нашего «особого груза» на зафрахтованные речные баржи, которые немедленно отправлялись в Пермь.

Мы же с Ольгой, в сопровождении Соколова и моих казаков, пересели на комфортабельный пассажирский пароход «Великий Князь», шедший вверх по Волге и далее по Каме. После пыльных вокзалов, грохота поездов и удушающей атмосферы столичных кабинетов это путешествие казалось почти райским отдохновением.

Дни напролет мы проводили на палубе, сидя в плетеных креслах. Мерный шум гребных колес, запах речной воды и свежего ветра, теплое летнее солнце — все это умиротворяло. Мы смотрели на проплывающие мимо города, на золотые маковки монастырей, взгромоздившихся на высоких зеленых холмах, на бескрайние, залитые солнцем луга.

Мы никогда так много и так спокойно не говорили с нею, как в это путешествие. Я рассказывал Ольге о своих сибирских планах — не о войне, разумеется, а о созидании. О том, какой я вижу будущую дорогу, о богатствах края, которые она откроет. Она, в свою очередь, с горящими глазами делилась идеями об устройстве нашего петербургского приюта, о том, как организовать там самоуправление для воспитанников, чтобы они росли не казенными иждивенцами, а свободными, ответственными людьми. В эти дни мы были не просто супругами — мы были настоящими партнерами, строящими общий мир.

Идиллия нарушилась на подходе к Перми. Наш «Великий Князь» вдруг замедлил ход и дал протяжный, хриплый гудок, меняя курс и осторожно огибая что-то большое у самого берега. Пассажиры, дремавшие в креслах, высыпали к левому борту.

Взору открылась удручающая картина.

Большой двухтрубный пароход, сильно накренившись на бок, сидел на мели. Его корма глубоко ушла в илистое дно, а одно гребное колесо, лишенное нескольких лопастей, жалко и сиротливо торчало в воздухе, облепленное тиной и речным мусором. Ржавые потеки, словно кровавые слезы, уже покрывали его некогда белый борт. Он был мертв, ржавый великан, покинутый и беспомощный.

— Боже мой, какая беда… Чье-то горе, — прошептала Ольга, невольно прижимаясь к моему плечу.

Рядом с нами, наблюдая за маневром, оказался капитан «Великого Князя» — кряжистый речной волк в форменном картузе. Он услышал слова Ольги и, видя интерес важных пассажиров, охотно пояснил:

— Это «Купец Рябов», сударыня. Беда, истинная беда. В прошлом месяце на топляк налетел, ночью. Пробоину получил страшную. Капитан у него — молодец, не растерялся, успел на мель выкинуть, не дал на фарватере утонуть. А то бы и вовсе не достать.

— А владелец? — спросил я.

Капитан махнул рукой с досадой.

— Владелец, купец Рябов, в Перми теперь. С горя запил, говорят, в портовом кабаке «Якорь» сидит, последнее пропивает. Он же в этот пароход всё состояние вложил, в кредит залез под будущие фрахты. А теперь ни продать его, ни поднять — денег на это надобно немерено. Так и будет стоять до ледохода. Весной его льдом раздавит в щепки.

Ольга и другие пассажиры сочувственно качали головами, представляя трагедию разорившегося купца. Я же… я смотрел на «Рябова» совсем другими глазами.

Я видел не трагедию. Я видел ресурс. Ржавый, неудобный, затонувший, но ресурс. Мой взгляд скользнул по ржавому борту, мимо разбитого колеса, и остановился на массивном, нетронутом водой кожухе паровой машины, который возвышался на палубе.

Отвернувшись от борта, чтобы мой интерес не был слишком заметен.

— Жаль судно, — как бы между прочим бросил я капитану. — А машина-то у него хорошая была?

— Что вы, ваше благородие! — оживился тот, польщенный профессиональным вопросом. — Машина-то у Рябова лучшая на Каме! Английская, «Берда». Почти новая, и тысячи верст не прошла! Она-то, сердечная, и не пострадала, высоко стоит, сухая. Да что толку? Кому она теперь нужна посреди реки?

Я ничего не ответил. Лишь загадочно улыбнулся и посмотрел на «ржавого великана», который медленно скрывался за поворотом.

Пароход «Великий Князь» дал гудок, причаливая к пристани. Пермь встретила суровым деловым гулом: скрипом повозок, запахом угля и дымом десятков заводских труб, тянущихся к низкому небу.

В лучшей гостинице города, в «Номерах» купца Насонова, нас уже ждали.

— Владислав Антонович, — из-за стола в номере нам навстречу поднялись двое.

Первый, Петр Захарович Самойлов, был пожилым, лет пятидесяти пяти, инженером-путейцем. В его взгляде читались надежность, педантизм и глубоко въевшийся скепсис ко всякого рода «прожектам». Второй, Фёдор Воронов, был его полной противоположностью: молодой, лет двадцати пяти, с горящими глазами, в которых я тут же узнал энтузиазм неофита.

Короткое деловое совещание прошло тут же, за ужином. Я не стал тратить время на светские беседы и сразу развернул на столе карты предполагаемой трассы.

— Наша задача, господа, — я сразу взял быка за рога, — не просто изыскания. Наша задача — начать. Немедленно.

Я ставил задачи: разметка полотна, расчеты по выемке грунта, определение мест под мосты. Самойлов хмуро качал головой, глядя в мои расчеты, и что-то бормотал про «невиданные темпы». Молодой Воронов, наоборот, с блеском в глазах делал пометки в своем блокноте, кажется, готовый начать рыть землю хоть сейчас.

Весь вечер и прошел в совещании.

На следующее утро я проснулся до рассвета. Короткая сцена прощания. Я уже был в высоких сапогах, простой куртке и дорожной кепке, готовый к выходу. Ольга, в легком домашнем платье, молча поправляла мне воротник. Ее пальцы были холодными.

— Я вернусь через неделю. Может, десять дней, не более! — пообещал я.

— Я буду ждать, — тихо ответила она.

Этот простой жест — ее руки, поправляющие мой воротник, — был красноречивее любых слез и клятв. Я уходил в свой мир — мир мужчин, тайги, грязи и работы. Она оставалась ждать в этом хрупком островке цивилизации, который был нашим временным тылом. Я поцеловал ее и вышел.

Это была не прогулка. Это была тяжелая, изнурительная работа. Я, два инженера и двое моих казаков вместе с Соколовым верхом отправились по предполагаемому маршруту. Мы продирались сквозь бурелом, спешивались, чтобы сделать замеры теодолитом, спускались в болотистые низины, топорами прорубая просеки для визирования. Жужжал гнус, пахло хвоей, прелой землей и конским потом.

На второй день мы вышли к крутому, заросшему лесом холму.

— Владислав Антонович! — возбужденно воскликнул молодой Воронов, сверяясь с картой. — Если взять напрямик, пробить здесь выемку, мы срежем минимум две версты! Это колоссальная экономия пути!

— Срезать-то срежем, да только по смете не пройдем, — тут же охладил его пыл опытный Самойлов. Он вытер пот со лба. — Это, батенька, выемка грунта скального. Тысячи кубов. По смете в пятьдесят тысяч рублей за версту нам такое не положено.

Я выслушал обоих. Посмотрел на холм, затем снова на карту, на изгиб реки чуть в стороне.

— Вы правы, Петр Захарович, — кивнул я. — Холм обойдем. Небольшие возвышенности, где надо — взорвем динамитом. Но мост… — я ткнул пальцем в другую точку на карте. — Мост через реку поставим вот здесь. Место узкое, и грунт, судя по выходам породы, скальный. Крепкий. Сэкономим на опорах и быках то, что потеряем на лишней версте насыпи.

Самойлов удивленно хмыкнул, прикидывая в уме. Воронов разочарованно вздохнул, но я видел, что оба оценили комплексное решение.

На третий день дорога уперлась в крепкий, зажиточный хутор, стоявший посреди леса. Упрямый, бородатый старовер, хозяин хутора, выслушав нас, наотрез отказался продавать землю, по которой должна была пройти дорога.

— Дедовская земля, — отрезал он. — Бесовскому железу и огненной машине не отдам. Не будет на то моего благословения.

Самойлов развел руками — тупик. Я жестом показал инженерам и казакам оставаться на месте, а сам спешился и один пошел к староверу. Я не стал ни угрожать, ни сорить деньгами.

— Отче, — сказал я, — земля твоя, спору нет. Но и река, что течет у тебя за огородами, — Божья. Лес на ней у тебя какой знатный. А как ты его пилишь? Вручную?

Старовер хмуро кивнул.

— А что, если я тебе на этой реке, ниже по течению, новую, добрую лесопилку поставлю? Водяную. Для всей твоей общины. Чтобы не руками корячиться, а Божьей силой, водой, бревна на доски распускать? А ты мне — лишь узкую полоску земли под насыпь, вон там, у болота.

Старовер, прищурившись, долго смотрел на меня, потом на реку, потом снова на меня. Подумал, крякнул и кивнул.

— Лесопилка — дело божье. Добро!

На пятый день мы выехали на высокую гряду, с которой открывался вид на бескрайний массив корабельного леса. Море лиственницы, уходящее за горизонт.

— Вот наше золото, господа, — сказал я, указывая на тайгу. Первоочередная задача — валить лес. Нам нужны тысячи, десятки тысяч кубометров на бараки, мосты и, главное, шпалы. И шпалы должны лечь сохнуть. Минимум год.

Инженеры согласно кивнули. Но опытный Самойлов тут же добавил от себя ложку дегтя:

— Высушить — полдела, Владислав Антонович. Шпалу из лиственницы нужно пропитать, иначе даже она сгниет в сыром грунте за пять-семь лет. Нужен креозот. А его, почитай, только из Англии везут — выйдет в целое состояние. Можно, конечно, медным купоросом, но это долго, дорого, да и где его столько взять в этой глуши?

Я хмуро смотрел на этот бескрайний лес. Лес валят зимой, по санному пути, когда болота замерзнут. А водяная лесопилка, которую я обещал староверу, к Покрову встанет подо льдом. Питающий ее пруд замерзнет, и все-хана. Тупик!

Мне нужна лесопилка, которая не боится мороза. Лесопилка, работающая круглый год. Паровая лесопилка.

И тут в моей памяти с ослепительной ясностью всплыл образ из недавнего прошлого — ржавый, мертвый остов парохода «Купец Рябов», севший на мель на Каме. И массивный, неповрежденный кожух паровой машины, торчащий из воды, словно ожидая своего часа.

Я знал, где взять сердце для моей будущей лесопилки.

Вернувшись в Пермь, грязный, усталый, но полный решимости, я не стал отдыхать. Первым делом за легким перекусом я обратился к Соколову.

— Ротмистр, мне нужен человек, — сказал я без предисловий. — Купец Рябов. Владелец парохода «Купец Рябов», что сел на мель у Красного Яра.

Соколов, не задавая лишних вопросов, кивнул и отправился искать. Сработали быстрее, чем я ожидал. Через час он доложил:

— Сидит в кабаке «Якорь» на набережной. Третий день.

Отдохнув и отмывшись, я посетил стряпчего, а после направился в тот самый кабак.

Атмосфера «Якоря» ударила в нос, едва я толкнул тяжелую, сырую дверь. Густой запах перегара, кислой капусты, дешевого табака и пролитого пива. В полумраке, сквозь который едва пробивались косые лучи мутного солнца, выхватывая пылинки в воздухе, гудели пьяные голоса, стучали деревянные кружки. Атмосфера неудачи, полного жизненного краха.

В самом углу, за липким столом, сидел он — оплывший, некогда тучный мужчина в расстегнутом сюртуке, с мутными, красными глазами. Увидев прилично одетого господина, он попытался изобразить на лице остатки купеческого достоинства, приосаниться.

Я сел напротив, не обращая внимания на грязь.

— Купец Рябов?

— Он самый, — просипел тот, пытаясь напустить на себя важности.

— Я хочу купить ваш пароход. Тот, что на мели у Красного Яра. Как он есть.

Глаза Рябова на миг прояснились. Он почуял шанс.

— А-а, пароход… — протянул он, стараясь говорить небрежно. — Дело хорошее. У меня тут как раз… негоцианты из Казани… верную цену дают. Пять тысяч серебром, — назвал он заведомо завышенную, абсурдную сумму за груду металлолома на дне реки. — Я пока… думаю.

Он потянулся к стопке, но рука его заметно дрожала. Блеф. Жалкий, пьяный блеф.

Я не стал торговаться. Этот разговор был бесполезен. Я встал.

— Думайте дальше, — мой голос был холоден, как камская вода. — Только учтите, Кама скоро станет. А весной ледоход раздавит ваш пароход в щепки, утащив паровой котел на дно. И тогда вы не получите за него и ломаного гроша!

Я бросил на стол медный пятак за его выпивку и, не оборачиваясь, вышел на свежий воздух.

Не успел отойти и десяти шагов, как меня кто-то торопливо догнал.

— Ваше благородие! Постойте!

Передо мной стоял кряжистый мужик лет пятидесяти, в старом, засаленном, но аккуратном капитанском картузе. Его обветренное лицо было мрачным.

— Вы к Рябову? Насчет парохода?

— Я, — кивнул я.

— Не слушайте его, ваше благородие, — торопливо, оглядываясь на дверь кабака, зашептал он. — Никаких казанских у него нет. Врёт, как дышит. Он в полном отчаянии, все пропил. Продаст хоть за бесценок, просто гонор купеческий не позволяет.

Он вздохнул, с горечью глядя на реку.

— Мне не до него. Мне машину жаль. Английская машина, почти новая… Льдом ее раздавит… Вы, видать, человек дела. Дайте ему на водку да на билет до дому — и пароход ваш. Спасите хоть машину!

— Постараюсь, — кивнул я и направился обратно.

Я вернулся в кабак. Рябов все так же сидел, тупо глядя в стол. Я молча подошел и положил на липкое дерево пачку ассигнаций. Пятьсот рублей. Сумма, достаточная, чтобы показаться спасением, но недостаточная для торга.

— Вот мои деньги, — сказал я твердо. — На столе. Сейчас. Либо я ухожу, и вы остаетесь зимовать со своим железом на дне.

Рябов медленно поднял мутный взгляд. Посмотрел на деньги. Потом на пустую стопку. И сломался. Его лицо сморщилось, он всхлипнул.

— Пиши… — прохрипел он. — Пропадать так пропадать Эх! Пиши!

— Уже написано, — ответил я, доставая из внутреннего кармана заранее подготовленную стряпчим купчую на передачу прав на «имущество, терпящее бедствие».

Кликнув хозяина, который тут же принес для нас чернильницу и перо.

Рябов схватил гусиное перо дрожащей рукой и, размазав чернила и слезы, поставил свою подпись. Сделка была совершена.

Я вышел на свежий воздух из смрадного кабака, чувствуя в кармане твердую гербовую бумагу.

Вернувшись в гостиницу, я нашел инженеров, Самойлова и Воронова, склонившихся над картами трассы. Они с удивлением посмотрели на меня.

Я развернул перед ними чистый лист бумаги.

— А теперь, господа, забудьте о водяной лесопилке. — Мы построим паровую. Всесезонную. Я только что купил ей сердце. Английское. Почти новое.

И на глазах изумленных инженеров набросал схему установки машины в лесопилку, превращая хаос, чужое горе и ржавый металлолом в новый, многообещающий и очень нужный нам механизм.