Князь поневоле. Большая война

Глава 3

Кровь сочилась сквозь повязку, окрашивая золотой галун мундира в ржаво-бурый цвет. Я сидел на броне подбитого немецкого орудия, кусая губы от бессильной ярости. Всего три месяца войны — и вот я уже выбываю из строя. Какой-то жалкий осколок, случайно зацепивший плечо во время артобстрела, лишил меня места в строю.

Городок Ширвиндт, первая прусская территория, взятая нашими войсками, лежал передо мной в странном полумраке октябрьского утра. Аккуратные немецкие дома с островерхими крышами, мощеные улицы, чугунные фонари — всё это казалось нереальным после месяцев окопной грязи под Варшавой. На центральной площади, где ещё вчера висел портрет кайзера, теперь валялись обрывки черно-бело-красных знамён.

— Ваша светлость, вам нужно в перевязочный!

Санитар с перекошенным от усталости лицом тянул меня за рукав. Я отмахнулся, чувствуя, как от этого движения боль растеклась по всему телу. Ощущение было настолько неприятным, что я зашипел и облокотился на стоящую рядом телегу.

— Сначала доклад, — шикнул я, смотря на молодого поручика, который действительно сильно посмелел после первого же боя. — Как на фронте дела обстоят?

— Австрийцы отброшены за Карпаты, немцы оставили три деревни на севере. Генерал Сретенский объявил, что ожидает вас в ставке после выздоровления.

— После выздоровления, — я криво усмехнулся. — Мы сдержали наступление, отбили рубежи и контратакуем. Немцы не успели ещё Кёнигсберг в крепость превратить, и нужно на штурм идти, а он командира целого танкового звена отправляет в тыл. Рукой я двигать могу, командовать тоже, на кой чёрт меня отправлять в тыл? Вот Сретенский, вот жук. Нам бы ещё воевать и воевать. Нельзя так.

Мой «Тур» стоял неподалёку, его броня была иссечена осколками, но башня гордо смотрела на запад. Я вспомнил, как ещё неделю назад вёл его в атаку, как гусеницы давили немецкие окопы, как мои ребята кричали «ура!», выскакивая из люков. А теперь — тыл. Госпиталь. Ни разу там не лежал и никогда не собирался, хотя такие надежды никак иначе, кроме как глупыми назвать было просто нельзя.

Фельдшер, перевязывая рану, скривился:

— Глубоко, ваше сиятельство. Осколок задел кость. Могут начаться осложнения. Вам нужно как минимум на месяц в госпиталь отправиться. В Казани врачи хорошие. У меня там старый друг работает. Он вам поможет так сделать, чтобы всё вообще в миг зажило.

— Терентий, ну не может быть такого! Мы на пороге военного триумфа.

— Приказ уже подписан, и печать генерала на нём вместе с подписью стоит. Казань, госпиталь Святой Анастасии.

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Это было предательство. Не вражеской пулей, не в честном бою — случайным осколком, как какому-то неопытному юнцу. Хотя особенным военным опытом я не ещё не отличался, но супротив необстрелянных мобилизованных всё равно мне будет значительно проще.

Поезд на восток отправлялся через час. Я прошел по улицам захваченного городка, пытаясь запомнить каждую деталь — разбитые витрины магазинов, брошенные немецкие каски, лица наших солдат, уставших, но гордых. Они смогли не только сдержать массное наступление немцев практически по всему фронту, но успели также перейти в ответное наступление, достигнув некоторых успехов. Сражения были тяжёлыми, сложными, кровопролитными, солдаты несли серьёзные потери на тех рубежах, где могло не хватать артиллерии или не участвовали в атаке танки, но всё равно шли вперёд.

У вокзала стоял эшелон с ранеными. В открытых дверях теплушек виднелись бледные лица, перевязанные головы, пустые взгляды.

— Ваше сиятельство, ваше купе готово к отправке.

Я кивнул адъютанту, но задержался у последнего вагона. Оттуда доносились стоны и запах гноя — везли тяжелораненых.

— Князь Ермаков?

Ко мне подошел высокий офицер с повязкой санитарного врача.

— Полковник Мальцев, военно-медицинская служба. Вы будете под моим наблюдением в Казани.

Он внимательно осмотрел мою перевязку, затем неожиданно понизил голос:

— Будьте осторожны, ваше сиятельство. В тылу сейчас… особенное время.

Поезд тронулся, увозя меня от фронта. В окне мелькали сожжённые станции, брошенные немецкие орудия, колонны пленных в серых шинелях. Мы выигрывали. Но почему-то эта победа оставляла во рту вкус пепла.

Поезд прибыл в Казань глубокой ночью. Город встретил меня слепящим электрическим светом фонарей — после месяцев керосиновых ламп фронта это казалось неестественным, почти враждебным, негативно действующим на глаза после полутьмы. Я вышел на перрон, держась за ноющее плечо, и сразу почувствовал на себе любопытные взгляды. Здесь, в тылу, мои боевые награды выглядели чуждо, как артефакты из другого мира.

Госпиталь Святой Анастасии занимал бывший Богородицкий монастырь — массивное кирпичное сооружение с узкими, как бойницы, окнами. Когда ворота захлопнулись за моей спиной, у меня возникло странное ощущение, будто я попал в каменный мешок.

— Ваше сиятельство, вас ждут в отделении для раненых офицеров, — проворковала сестра милосердия, принимая мои документы.

Её белоснежный передник и накрахмаленный чепец выглядели настолько чистыми, что казались издевательством после фронтовых перевязочных пунктов.

Коридор тянулся бесконечно, пахнущий карболкой и чем-то затхлым. Через открытые двери палат я видел койки, тесно стоящие, как вагоны в эшелоне. Но самое страшное были глаза — десятки пар глаз, следящих за мной. Одни полные надежды, другие — пустые, третьи — с немым укором.

Меня определили в небольшую палату на втором этаже. Там уже лежали двое — артиллерийский капитан с перебинтованной головой и юный прапорщик, беспрестанно теребящий культю на месте левой руки.

— А вот и новенький, — хрипло произнёс капитан. — Князь Ермаков, если не ошибаюсь? Читал о ваших «Турах» в газетах. Говорят, что вы на западе германцев с австрийцами громите. Дескать, бегут они, едва лишь успев заметить ваши танки.

— Не всегда, капитан. Немцы вовсе стараются дать бой, хоть и не так успешно. Фронт стоит и быстро двигаться не собирается. Артиллерией окопы в грязь мешают, а там, где её не достаёт в нужном количестве, то и продвижения как такового нет.

Медсестра помогла снять мундир. Рана под повязкой воспалилась за время пути — края зияющего разреза покраснели, из них сочился гной.

— Завтра доктор Смирнов сделает перевязку, — сказала она, торопливо накладывая свежую марлю. — А сейчас вам нужен покой.

Но покоя не было. Ночь напролёт я ворочался на жесткой койке, прислушиваясь к стонам, доносящимся из соседних палат. Где-то кто-то кричал по-немецки — должно быть, пленный. Потом раздался протяжный вой, резко оборвавшийся после шлепка и окрика санитара.

Утром я проснулся от странного ощущения. Комната была заполнена солнечным светом, а за окном щебетали воробьи. На мгновение мне показалось, что война — всего лишь дурной сон. Но боль в плече и пустая рукав прапорщика напомнили страшную реальность.

— Завтрак, ваше сиятельство, — та же сестра милосердия поставила передо мной поднос. Белый хлеб, масло, даже яйцо всмятку. Я посмотрел в соседние палаты — там давали лишь черствые сухари и мутный чай без сахара.

— Почему такие отличия в пайках? — спросил я.

Сестра смутилась:

— Приказ доктора Смирнова. Усиленный офицерский паёк. Вы должны быстро оправиться и выдвинуться обратно на фронт. Смирнов заявил, что в тылу достаточно новых солдат, чтобы заменить их на фронте новыми.

— Относите кому нужнее. Я не столь голоден.

Капитан хохотнул рядом:

— Благородно, князь, но полностью бесполезно. Здесь есть свои порядки, которые менять не собираются.

Его слова подтвердились, когда я решил осмотреть госпиталь. Солдатские палаты представляли собой кошмар — переполненные койки, грязные бинты, запах гниющей плоти. В углу одной из палат лежал молодой солдат, его лицо было покрыто странными язвами.

— Газовая атака под Кёнигсбергом, — пояснил санитар. — Третьи сутки в бреду. Говорят, что боль от их веществ адская. Кто-то лёгкие выплёвывает, другие без глаз остаются, а вот этот — бредить начинает. Не знаю, чего они там намешивают.

— Противогазы уже два года производят под Ригой. Почему их на фронте нет?

— Вы меня об этом спрашиваете? — мужчина указал на больных. — Вот это моя зона ответственности, а что происходит на линии фронта — ответственность интендантов.

Я наклонился к нему. Солдат внезапно открыл глаза и схватил меня за руку:

— Ваше… сиятельство… они… знают…

Его рука внезапно обмякла. Санитар поспешно натянул простыню на лицо умершего.

— Что он хотел сказать? — спросил я.

— Бредил, ваше сиятельство. У них все в бреду перед концом.

Но в его глазах я прочитал нечто иное. Страх.

Возвращаясь в свою палату, я случайно оказался у дверей кабинета главного врача. Из-за двери доносились голоса:

«…партия должна быть доставлена до пятницы…», «…губернатор уже дал согласие…», «…немцы платят золотом…»

Я замер. В этот момент дверь резко распахнулась, и я оказался лицом к лицу с высоким мужчиной в белоснежном халате.

— А, князь Ермаков! — его голос звучал неестественно бодро. — Я как раз собирался вас навестить. Доктор Смирнов, к вашим услугам.

Его рукопожатие было влажным и холодным, как у мертвеца. А глаза… Глаза не улыбались. Такие глаза я видел у опытных рыночных дельцов или глав крупнейших концернов и компаний, умеющих делать серьёзную прибыль. Они могли выглядеть как самые обычные люди, но вот глаза всегда их выдавали. Слишком уж холодные и пугающие.

Ночь в госпитале выдалась беспокойной. Я лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к странным звукам, доносящимся из подвала. Металлический скрежет, приглушенные шаги, иногда — сдавленные стоны. Капитан Арсеньев, мой сосед по палате, спал беспокойно, бормоча что-то о «проклятых гаубицах».

Я осторожно поднялся с койки, чувствуя, как боль в плече отзывается резким уколом. Оделся в темноте, стараясь не разбудить других. В кармане лежал револьвер — украшенный драгоценными накладками «Наган» — подарок Сретенского. Холод металла успокаивал.

Коридор госпиталя был пуст, лишь где-то вдалеке мерцал одинокий фонарь. Я шел на ощупь, пока не нашел узкую лестницу, ведущую вниз. Каменные ступени были скользкими от сырости, воздух с каждым шагом становился гуще, пропитанным запахом плесени и чего-то химического.

Подвал оказался лабиринтом. В полумраке я различал ряды бочек, запертые шкафы, ящики с маркировкой «Медицинские принадлежности». Но что-то было не так. На некоторых ящиках красовались аккуратные немецкие надписи: «Vorsicht — Äther».

— Кто здесь?

Голос заставил меня вздрогнуть. Из-за угла вышел санитар — тот самый, желтолицый, что встречал меня в первый день. В руках он держал фонарь, свет которого выхватывал из темноты странную картину: десятки бутылей с прозрачной жидкостью, аккуратно упакованные в солому.

— Ваше сиятельство… вам не следовало сюда спускаться…

Я наставил на него револьвер.

— Объясни. Что это?

Санитар заерзал, его глаза бегали по сторонам.

— Лекарства… для госпиталя…

— С немецкими этикетками?

Внезапно где-то хлопнула дверь. Послышались шаги. Санитар побледнел.

— Уходите, князь. Пока живы.

Он рванулся в сторону, опрокинув бочку. По полу разлилась резко пахнущая жидкость. Я едва успел отпрыгнуть — эфир. Чистый медицинский эфир, которого не хватало в операционных.

Шаги приближались. Я прижался к стене, чувствуя, как сердце колотится в груди. Где-то рядом раздался скрип металла — кто-то открывал тяжелую дверь.

— Где он? — прозвучал знакомый голос. Доктор Смирнов.

— Должен быть здесь. Санитар видел.

Я затаил дыхание. В щель между ящиками увидел фигуру Смирнова — он стоял в окружении двух мужчин в штатском. У одного в руках был кожаный портфель, туго набитый бумагами.

— Партия готова к отправке. Немцы ждут у границы.

— А князь?

— Разберемся. Как с тем пленным.

Ледяная волна прокатилась по спине. Они убили пленного офицера. Убили, потому что он что-то знал.

Я осторожно попятился, но вдруг спина уперлась во что-то твердое.

— Не двигаться, — прошептал чей-то голос за спиной.

Повернув голову, я увидел полковника Мальцева — того самого, что встречал меня на вокзале. В его руке блеснул револьвер.

— Тихо, князь. Идите за мной.

Мы проскользнули в боковой коридор, затем — в узкую каменную щель, скрытую за стеллажами. Мальцев провел меня по лабиринту подземных ходов, пока мы не оказались в маленькой комнатке, освещенной единственной керосиновой лампой.

На столе лежали бумаги. Карты. Фотографии.

— Вы наткнулись на большой заговор, князь, — Мальцев бросил на стол папку с гербом военной контрразведки. — Смирнов и его люди поставляют немцам не только лекарства. Они передают сведения о передвижениях войск.

Я листал документы, с трудом веря своим глазам. Здесь были списки, отчеты, даже чертежи новых укреплений.

— Почему вы ничего не предприняли?

Мальцев усмехнулся.

— Ждали вас, князь. Человека с фронта, которому можно доверять.

Снаружи вдруг раздались крики. Где-то бежали люди, хлопали двери.

— Они знают, что вы здесь, — Мальцев протянул мне второй револьвер. — Выбор за вами. Бежать или помочь нам закрыть эту яму.

Я взвесил оружие в руке. Плечо ныло, но ясность мысли вернулась.

— Я остаюсь.

Мальцев кивнул.

— Тогда слушайте внимательно. У нас есть один час, чтобы собрать доказательства. После этого прибудет отряд жандармов.

Он развернул план госпиталя, ткнув пальцем в несколько точек.

— Здесь хранятся документы. Здесь — лекарства. А здесь… — его палец остановился на дальнем углу подвала, — здесь они держат свидетелей. Если они еще живы.

Я глубоко вдохнул.

— Пошли.

Подземелье госпиталя оказалось настоящим лабиринтом. Мы шли, прижимаясь к сырым каменным стенам, каждый шаг отдавался эхом в низких сводчатых коридорах. Фонарь в моей руке бросал неровные блики на кирпичную кладку, выстроенную еще монахами три века назад.

— Тише, — Мальцев резко поднял руку.

Где-то впереди слышались шаги и приглушенные голоса. Я прижался к стене, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Пульс стучал в висках, сливаясь с далеким гулом паровых котлов где-то под нами.

Двое людей в белых халатах пронесли мимо нас носилки, накрытые брезентом. Из-под ткани свисала бледная, безжизненная рука.

— Мертвецкая? — прошептал я.

Мальцев устало покачал головой:

— Лаборатория. Они ставят опыты на пленных.

Мы двинулись дальше, пока не уперлись в тяжелую дубовую дверь с железными засовами. За ней слышался слабый стон. Мальцев достал ключ — длинный, старинный, явно не из госпитального набора.

— Готовьтесь, князь. Это не для слабонервных.

Дверь со скрипом открылась. Комната была маленькой, с низким потолком. Вдоль стен стояли клетки — настоящие железные клетки, в каких держат зверей. И в них… люди.

Первый пленник, при виде света, забился в угол, закрывая лицо руками. Его пальцы были искривлены, ногти почернели. Второй лежал неподвижно, лишь глаза следили за нами, полные животного ужаса.

— Боже милостивый…

Я узнал форму. Это были наши. Русские солдаты.

— Они испытывают на них немецкие газы, — сквозь зубы процедил Мальцев. — Смирнов получает за это золото. А губернатор покрывает.

Один из пленных, офицер судя по остаткам мундира, пополз к решетке. Его лицо было покрыто страшными волдырями.

— Ваше… превосходительство… — он хрипел, словно легкие были выжжены изнутри. — Скажите… моей жене… в Саратове…

Я опустился на колени перед клеткой, не в силах сдержать дрожь.

— Как вас зовут, поручик?

— Бестужев… 34-й пехотный… — его рука сжала мою с неожиданной силой. — Они… готовят атаку… Ригу из пушек новыми снарядами обстреляют… газ… новый газ…

За дверью внезапно раздались шаги. Много шагов.

Мальцев резко развернулся:

— Нас нашли. Бежим!

Я рванул решетку клетки, но она не поддавалась. Поручик Бестужев покачал головой:

— Уходите… возьмите это… — он сунул мне смятый листок, исписанный дрожащим почерком. — Формула… противоядия…

Фонарь выскользнул из моих пальцев и разбился. В темноте я видел лишь его глаза — последний огонек жизни в этом аду.

Мы бросились назад по коридору. За спиной раздались крики, потом выстрел. Мальцев дернулся, но продолжал бежать.

— Ранен?

— Пустяк, — он стиснул зубы. — Вот ваш выход. По трубе наверх. Я задержу их.

Я схватил его за рукав:

— Вместе!

Мальцев грубо оттолкнул меня к железной лестнице:

— Я солдат, князь. А вы должны донести это до ставки.

Он развернулся и пошел навстречу преследователям, держа револьвер в каждой руке.

Я полез вверх по скользкой трубе, сжимая в зубах листок Бестужева. Где-то снизу раздались выстрелы — сначала одиночные, потом очередь. Потом тишина. Труба вывела меня в подсобку кухни. Я вывалился в груду мешков с мукой, едва не закричав от боли в плече. Через окно виднелось предрассветное небо. Где-то в городе били колокола — начиналось утреннее богослужение. Я развернул окровавленный листок.

«Фосген. Противоядие — раствор соды с…»

Дальше шли формулы, которые я не понимал. Но внизу, дрожащей рукой, Бестужев написал:

«Они выпустят газ 12 ноября. На участке 5-й армии. Спасите их…»

Я спрятал бумагу за пазуху и выбрался во двор. Надо было бежать. Быстро. Но госпиталь уже просыпался. В окнах зажигались огни. Где-то кричал часовой. Я сделал глубокий вдох и шагнул в тень высокой стены.