Князь поневоле. Большая война

Глава 21

Горящие деревни появлялись на мировой карте одна за другой. Люди понимали, что выпущенные нами страдания в виде болезни могут остаться на земле слишком надолго и могут повлиять на наше продвижение дальше в сторону севера и германской столицы — Берлина. Само собой, что поселения превращались в тёплый пепел не просто так, по щелчку пальцев или из моих личных предпочтений видения войны. Сначала людей оттуда эвакуировали в лагеря. Да уж, сложно сказать, что проживание в лагерях было хоть на частичку лучше, чем проживание в привычных домашних условиях, но что-то мне подсказывало, что отстроить деревни будет проще, чем возродить людей из мёртвых.

Мы старались продвигаться медленно и старательно вычищали тылы. Похоже, что комбинация идущей вперёд паровым катком болезни и японских ударов в Азии не позволяли насытить фронт дополнительными войсками. Мы просто двигались вперёд, часто вовсе не встречая осознанного сопротивления. Редкие гарнизоны, которые ещё не потеряли возможности адекватно вести себя в бою, в моменте заставляли войска попотеть. Они использовали всё имеющееся у них снаряжение и боеприпасы для того, чтобы дать сильный отпор и задержать русские рати на подходах как можно дольше. Несколько раз случались ситуации, что подходы к городам или поселениям минировали всем, что только могло взрываться. Бывали такие случаи, что противник минировал банальные дороги, как моджахеды в конфликтах постсоветского пространства. Конные разъезды или передовые пехотные отряды превращались в фарш, шагая, казалось бы, по самой обычной просёлочной дороге. Это могли быть даже не самые классические мины, а просто заложенные под землю снаряды с фугасом.

Несмотря на отсутствие классических боевых действий, позволяющий нам захватывать версту за верстой, потери так или иначе росли. Кого-то также схватывала за горло болезнь, другие, по абсолютной глупости, травились от оставленных колодцев в деревнях или еды, которую также не забирали с собой, кого-то схватывал кровавый понос, который, казалось бы, давно должен был отступить с полевых сражений, но всё равно охватывал одну или другую роту солдат, частично выводя их из сражений очень надолго.

К концу осени второго года сражений Бавария была полностью под нашим контролем. Регион, некогда бывший настоящей житницей Германии, превратился в опустошённую область, большое население которой решило убежать. Пожалуй, только в горной части страны можно было встретить ещё относительно большие поселения, которые болезнь не затронула с такой силой, которая ударила по остальной части этого прекрасного региона. Люди там не хотели сражаться, терять людей и просто вели себя очень мирно.

Проскакивая на спине коня по здешним дорогам, я поймал себя на мысли, что некогда в этом краю могла быть Ольга. Всё же, не успей я вовремя сориентироваться и последовать решению великого князя, то сейчас моя дражайшая жена, бывшая сейчас в глубоком тылу, оказалась бы здесь, прямо под сплошным ударом страшной болезни и огнём русской артиллерии. Не хотелось бы мне такого развития жизни, но что уж поделать.

Самой Ольге я не писал очень давно — для этого просто не хватало времени и сил. Практически всё моё время на фронте было завязано на том, чтобы просто продумать, как двигаться войскам или где навести переправу через очередную речушку, преградившую путь нашим войскам. Хотелось бы и отыскать лишний часок в сутках, чтобы чиркнуть пару строчек жене, но для этого не хватало сил. Пожалуй, последнее письмо, которое я написал жене, было несколько недель назад, и то сообщение было завязано на том, чтобы запросить у жены закупить необходимые медикаменты. Конечно, большинство государственных заводов сейчас прямо или косвенно работают на фронт, но всё равно в тылу есть большая возможность добыть всё нужное, а у Ольги хватает контактов, финансов и положения в обществе для того, чтобы закупиться всем нужным и направить полученное в качестве гуманитарной помощи на фронт.

В том письме не было вообще ничего, что проявляло бы тёплые чувства — лишь холодная потребность в помощи. Я осознавал, что Ольга далеко не глупая девушка, что она понимает всю сложность войны, опасность боевых действий и того, что у меня просто не может быть времени, чтобы ей написать.

Впрочем, я всё больше оправдываюсь. Жена была в тылу, но я перестал ей писать, хотя во время путешествия в Японию мог едва ли не лично передать ей письмо прямо в руки, минуя все проблемы, которые постигли почтовую службу. Возможно, я просто опасался рассказать всю правду, все мои решения, продиктованные исключительно желанием как можно быстрее закончить войну. Конечно, можно было и умолчать, переиначить факты, но я ещё не понимал, хватит ли у меня на это сил.

Зима шестнадцатого началась слишком рано. Зимние холода ударили в самом начале ноября. Осеннюю дождливую погоду, от которой дороги успели раскиснуть, начали схватываться ледяной коркой. Ещё немного, всего пара недель холодов, и тогда можно будет подумать о пересечениях замёрзших рек, но к тому моменту ситуация на фронте стала понемногу меняться. Германцы смогли замедлить наступление болезни, часть британских частей всё же смогла оказаться на фронте, и потому постоянное, но аккуратное наступление войск России остановилось. До Берлина оставался всего один рывок в пятнадцать километров.

Ледяной ветер и застывшие реки не могли остановить ту ярость и скорость, с которой немецкие части превращали Берлин в последнюю крепость собственного сопротивления. Когда наши разведчики донесли о тех великолепных масштабах приготовлений, то сначала я даже не поверил, что такие громадные силы можно было тратить на защиту всего одного города. Казалось, что вся Германия сжалась в один плотный кулак, сосредоточив здесь самые элитные части, наилучшее обеспечение и большое количество боеприпасов.

Берлин больше не напоминал город в его привычном понимании, он уже не был очередной европейской столицей, которых по континенту было разбросано немало. Его узкие, практически средневековые улочки, широкие площади и даже руины предместий превратились в связанные части единого забетонированного укрепрайона, который германцы готовили неделями и даже месяцами, пока мы продвигались в Баварии. Возможно, что они приложили все усилия на укрепления города с самого начала войны, когда прорыв границ не смог приобрести тех масштабов, на которые надеялись предводители вражеского альянса. Немцы каждый дом, каждый подвал, каждую церковь и завод превратили в крепость, готовясь к тотальной обороне, к своему последнему шансу удержать оборону вокруг столицы. Кирпичные дома превратили в замки, окна закладывали мешками с песком, а на дорожных перекрёстках выросли баррикады из булыжника, осколков брусчаток и бетонных блоков. Каждый такой КПП больше напоминал замки для долговременной обороны.

Германцы выкопали полноценную сеть траншей, соединяющих районы города, а между ними ходы сообщения, чтобы была возможность перемещаться по районам, будучи незаметными для разведки, аэростатов и артиллерии. В парках и скверах, где год назад ещё гуляли семьи с детьми, теперь стояли ДОТы с торчащими пулемётными стволами и точки ПВО, стремящиеся подбить любой самолёт, который оказывался в черте города. А под землёй… Под землёй немцы соорудили настоящий лабиринт. Бункеры, соединённые тоннелями, склады боеприпасов, госпитали, даже подземные казармы — всё это позволяло им держать оборону, даже когда сверху всё будет перепахано снарядами. Уж чего-чего, но бетона немцы не жалели.

Но самое страшное было в тех людях, которых согнали на защиту столицы. Если раньше нам сопротивлялись на подступах к городу новички, вчерашние мобилизованные из разных частей Германии, отчего их боевой дух и оснащение сильно колебалось, то теперь нас встречали не просто случайные полки, а элита Пруссии. Гренадёрские бригады, элитные штурмовые отряды, горные разведчики Саксонии — все были здесь. Складывалось ощущение, что другие части из иных земель Германии специально отступали, чтобы позволить нам подойти к городу и взять его в полукольцо. Пленные из Ганновера и Франкфурта сообщали, что берлинские части разоружали другие отряды, сосредотачивая вооружение внутри города, и теперь склады там были забиты под завязку ящиками с патронами, гранатами, оружием. Каждый взрослый мужчина и подросток получил оружие. Похоже, пруссаки понимали, что сдаваться им некуда, и они собирались устроить нам ад.

Артиллерия у них тоже была — не такая мощная, как наша, но спрятанная так, что её не сразу найдёшь. Замаскированные позиции на чердаках, в развалинах заводов, даже в канализационных коллекторах. Они били короткими, точными залпами и сразу меняли позицию, чтобы наши батареи не успели их накрыть. А ещё у них были зенитки, переделанные для стрельбы по наземным целям. Когда наши штурмовики на броневиках попробовали прорваться с севера, эти пушки выкосили целую роту за считанные минуты.

Я смотрел на карту, утыканную флажками немецких позиций, и понимал: этот город не взять лобовой атакой. Его придётся выгрызать по кускам, платя за каждый метр кровью. И даже когда мы войдём в Берлин, война не закончится. Она будет продолжаться в подвалах, в развалинах, в канализационных трубах, где немцы будут отстреливаться до последнего патрона.

Нужно было придумывать, что делать со столь готовым к обороне городом. Штабная палатка гудела, как растревоженный улей. Дым от папирос застилал воздух сизой пеленой, сквозь которую едва проглядывали лица собравшихся генералов. Карта Берлина, испещрённая красными и синими стрелами, лежала на грубо сколоченном столе, придавленная по углам пустыми стаканами и осколком снаряда, который кто-то приспособил под пресс. Я стоял у входа, наблюдая, как полковник Гусев тыкает пальцем в район Тиргартена, его голос дрожит от напряжения:

— Если бросим пехоту прямо через парк, они выкосят нас из дотов, как дворовых кур. Нужно идти в обход.

— Обходить? — фыркнул генерал Ковалёв, разминая больное колено, ноющее перед каждыми осадками. — Да там каждый переулок простреливается. Они неделями и даже месяцами к этому готовятся.

Споры длились уже третий час. Каждый предлагал свой план, каждый считал свой вариант единственно верным, но все понимали: Берлин — это не полевая битва. Здесь не сработают привычные схемы, не поможет численный перевес. Город превратился в ловушку, и чем дольше мы топтались у его бетонных стен, тем больше крови он требовал для своего взятия.

Генерал-квартирмейстер Бочкин, сидевший в углу с блокнотом, наконец поднял голову от белых разлинованных страниц:

— Будем действовать пушками. Надо выжечь всё. Дом за домом, квартал за кварталом, район за районом. В Баварии они оставили много пушек, так что ствольного преимущества за ними сейчас нет.

— Уже пробовали. — Я перехватил взгляд старого вояки. — Они прячутся под землёй, а когда обстрел заканчивается — вылезают, как тараканы.

— Тогда меняем тактику.

Бочкин встал, его тень натянулась по брезентовой стенке палатки. Он подошёл к карте и провёл ногтем линию вдоль Шпрее:

— Берлин держится на снабжении. Если перерезать реку — гарнизон начнёт голодать.

— Они уже заминировали все мосты, — возразил Гусев.

— Значит, берём их с воды.

Тишина. Даже кузнечики за стеной палатки замолчали, будто прислушиваясь. Брусилов развернул вторую карту — схему речных каналов. Его план был прост, как топор: ночью, под прикрытием тумана, спустить на воду штурмовые группы на плотах и лодках. Захватить плацдармы на другом берегу, отрезать центр от подкреплений. А потом — методично давить, квартал за кварталом.

— Рискованно, — пробормотал Ковалёв.

— Война — это риск, — я сказал это скорее для себя, чем для них.

Но даже если план сработает, цена будет чудовищной. Я видел, как Гусев сжимает кулаки, как Бочкин стирает с карты карандашные пометки — все понимали, что за этими линиями стоят тысячи жизней.

— А если ударить с юга? — внезапно предложил молодой штабной капитан, до сих пор молчавший. — Там меньше укреплений.

— Потому что там болота, — огрызнулся Сретенский. — Танки увязнут по башню.

— Зато пехота пройдёт.

Спор разгорелся с новой силой. Кто-то кричал про фланговые удары, кто-то — про то, что надо просто завалить город трупами, пока немцы не кончатся. Я закрыл глаза. За этими голосами мне слышался другой звук — глухой гул канонады, который уже неделю не умолкал над Берлином.

Наконец, я стукнул кулаком по столу:

— Хватит. Соглашусь с планом Бочкина. Лучше подготовить переправу. Мы можем застрять там слишком надолго, но этого нам позволить нельзя. Британцы сейчас сражаются с японцами в Тихом океане, маневрируют между островов, наши дивизии с Востока перетянулись в Индию, но чем дольше мы сражаемся, тем сложнее будет война и тем хуже будет нашей собственной экономике. Уже сейчас есть дефицит боеприпасов, и чем дольше мы воюем, тем больше будет этот кризис усугубляться, а обороты наступления нельзя сбавлять. Если мы слишком надолго задержим дивизии вокруг Берлина, то наше наступление вглубь страны окажется под угрозой срыва. Всё утыкается во время. Оно сейчас играет не на нашу сторону. Итальянцы уже тянут резервы — они слабы, но никого не стоит недооценивать. Всегда велик шанс того, что мы не учтём какой-то аспект и получим очередную проблему. Болезнь их уже не берёт, а мы не можем ждать очередной возможности для удара.

— Это бы уже великому князю решать, а лучше императору, — резонно заметил Бочкин.

— Его санкции я получу, но мне нужен конкретный разработанный план. Решайте и будем действовать. Отряды поведу в штурм лично.

Я стоял на носу плота, чувствуя, как его доски слабо покачиваются под ногами, и прислушивался к тихому плеску вёсел. Впереди, в этой слепой белизне, должен был быть берег — тот самый, где немцы уже приготовили нам встречу.

Переправа началась в третьем часу ночи. Первыми пошли два десятка лодок с гренадерами — лучшими из моих стрелков, теми, кто уже прошёл сквозь ад под Прагой и Веной. За ними потянулись плоты с пулемётными расчётами и сапёрами. Всё делалось в полной тишине: ни всплеска, ни звяканья железа, ни случайного кашля. Даже раненые, которых несли на обратных плотах, стискивали зубы, чтобы не застонать.

И всё равно немцы нас ждали.

Первая вспышка осветила туман жёлтым огнём где-то справа. Потом раздался хлопок, и я успел подумать: «Фальшфейер?» — но в следующий миг вода впереди вздыбилась от взрыва.

— Мины! — кто-то закричал за моей спиной.

Река ожила. Взрывы рвали поверхность Шпрее один за другим, поднимая фонтаны ледяной воды. Плот рядом с нами переломился пополам, и люди, не успев даже вскрикнуть, исчезли в чёрной пучине. Лодка слева от нас вдруг резко дёрнулась вверх — её выбросило на поверхность, как щепку, и я увидел, как бойцы, словно куклы, разлетаются в разные стороны.

— Греби! Греби, сукины дети! — орал унтер рядом со мной, но его голос тонул в рёве новых взрывов.

Немцы били не только минами. С берега застрочили пулемёты — сначала один, потом второй, третий. Пули цокали по дереву плотов, вгрызались в тела. Кровь тёмными пятнами расплывалась по воде.

— На берег! На берег!

Наш плот дёрнулся, ударившись о что-то твёрдое. Я едва удержался на ногах, но рядом двое бойцов свалились в воду. Один из них сразу пошёл ко дну — видимо, раненый. Второй отчаянно забарахтался, но тут из тумана вынырнула тень немецкого окопа, и очередь из автомата скосила его на месте.

Я спрыгнул в ледяную воду, по грудь, и побежал вперёд, паля из револьвера в сторону вспышек выстрелов. За мной, хрипя и спотыкаясь, высаживались остальные. Кто-то кричал, кто-то молча падал, сражённый пулей, а потом случилось худшее.

Слева, из-за поворота реки, донёсся гул моторов. Я обернулся и увидел, как из тумана выплывают тени — немецкие катера. Их было три или четыре, маленькие, юркие, с пулемётами на носу. Они шли прямо на середину переправы, где ещё держались наши плоты с подкреплением.

— Огонь по катерам!

Но было уже поздно. Пулемётные очереди прошили плоты, как нож масло. Люди падали за борт, плоты разваливались, а катера, развернувшись, дали второй заход. Один из них пронёсся так близко, что я видел лицо немецкого пулемётчика — молодого, с ожесточённо сжатыми губами.

Наша переправа превратилась в бойню. Я лежал в грязи на берегу, сжимая в руках наган, и смотрел, как горят остатки плотов. Где-то там, в ледяной воде, тонули мои люди. Где-то там умирал наш план.

И в этот момент с нашего берега ударили слитной очередью пулемёты. Сначала я подумал — свои ошиблись, бьют по своим. Но нет — огонь был прицельный, яростный. Один из катеров вдруг дернулся, из его борта вырвался язык пламени, и он начал медленно крениться.

Я обернулся. Из тумана на нашем берегу выезжали всадники — десятки, может, сотни. Они спешивались прямо в воду, стреляя из карабинов и ручных пулемётов. Один, седой усач в папахе, стоял по колено в воде и строчил длинными очередями из автомата.

Немецкие катера запаниковали. Один резко развернулся, подставляя борт, и тут же получил очередь в мотор. Второй, объятый пламенем, выбросился на мель.

— Ура-а-а!

Крики казаков слились с рёвом боя. Они шли вперёд, не обращая внимания на пули, таща за собой на верёвках новые плоты с боеприпасами.

Я поднялся с места, выхватил, взвёл курок револьвера и заорал:

— Вперёд! За мной!

Немцы не ожидали такого напора. Их пулемётные гнёзда одно за другим замолкали под натиском казачьих шашек и штыков. Мы вгрызались в берег, метр за метром, отвоёвывая плацдарм. Казаки тем временем уже наводили переправу для пушек. Я видел, как они, стоя по пояс в воде, передавали из рук в руки доски, под огнём, под крики раненых.

— Ваше сиятельство! — ко мне подбежал молодой хорунжий, лицо в пороховой копоти. — Батареи подтягиваем! Через полчаса будет поддержка!

Когда рассвело, плацдарм был наш. Казаки, промокшие до нитки, но не утратившие боевого задора, уже рыли окопы на захваченном берегу. Артиллеристы подтягивали лёгкие пушки — теперь немцам предстояло узнать, каково это, когда бьют с обоих берегов. Я стоял у воды, глядя, как течение уносит обломки плотов и касок. Где-то там, в глубине, лежали и наши, и немецкие солдаты — навсегда слившись с этой проклятой рекой.

Из общей массы казаков выделилась знакомая здоровенная фигура со шрамом на лице. Он шагал быстро, несмотря на холод, прямо на ходу отворачивая металлическую крышку с горлышка алюминиевой фляги.

— Выпей, княже! Холод водку боится!

Водка обожгла горло.

— К вечеру подойдут основные силы, — сказал я, возвращая флягу. — Готовь людей, Семён. Холод нас не остановит. Единожды Берлин брали и ещё раз возьмём!

— И как тебе казачество? Лихие? — Семён улыбнулся в усы.

Я посмотрел на группу усачей, которые, сидя на корточках, чистили захваченные у немцев пулемёты.

— Лучше.

Берлин встретил нас огнём. Мы вошли в предместья на рассвете, когда первые лучи солнца только начали пробиваться сквозь дым пожарищ. Казалось, сам воздух здесь был пропитан порохом и кровью — густой, тяжёлый, обжигающий лёгкие при каждом вдохе.

Первая линия обороны немцев проходила по ряду кирпичных домов, превращённых в крепости. Каждое окно было бойницей, каждый подвал — огневой точкой.

— Штурмовые группы, вперёд! — мой голос прозвучал хрипло после бессонной ночи.

Казаки рассыпались цепью, прижимаясь к развалинам. Я видел, как молодой есаул Семёнов перебежками движется к двухэтажному дому с выбитыми стёклами. Его люди несли шанцевый инструмент и связки гранат — всё, что нужно для ближнего боя.

Казаки первыми ворвались в узкие улочки рабочего квартала. Я видел, как они спешивались прямо под огнём, как их шашки сверкали в дыму, когда они выламывали двери и исчезали в тёмных проёмах домов. Через мгновение из этих дверей вырывались звуки ближнего боя — глухие удары прикладов, хриплые крики, одиночные выстрелы в упор. Потом появлялись они сами — с окровавленными клинками, с трофейными гранатами за поясом, таща за шиворот пленных или просто выбрасывая на мостовую немецкие тела.

Пехота шла за ними, очищая дом за домом. Это была страшная работа. В подвалах сидели фольксштурмовцы — старики и мальчишки с фаустпатронами. Они выскакивали из темноты, стреляли в спины нашим бойцам и тут же гибли под автоматными очередями. В одной из квартир мы нашли пулемётное гнездо — немцы разобрали пол и установили MG-08 так, чтобы он простреливал всю улицу. Они били до последнего, пока казачий урядник не зашёл с чёрного хода и не бросил в комнату гранату.

Особенно тяжело пришлось на кладбище. Немцы превратили его в укрепрайон — склепы стали дзотами, надгробия — укрытиями для снайперов. Наши цепи залегли перед чугунными воротами, не решаясь подняться под убийственным огнём. Тогда казаки пошли на хитрость — они обошли кладбище с тыла, перелезли через стену и ударили с фланга. Я видел, как седой есаул в выцветшем бешмете вёл своих людей в атаку между могил, как его шашка рубила воздух, указывая направление. Они очищали склеп за склепом, забрасывая их гранатами, не давая немцам перегруппироваться.

К полудню мы прорвались к фабричному кварталу. Здесь немцы подготовились особенно тщательно. Кирпичные корпуса были превращены в крепости — окна заложены мешками с песком, на крышах установлены пулемёты, в цехах оборудованы огневые точки. Первая атака захлебнулась в крови — наши цепи буквально скосил перекрёстный огонь.

Тогда подтянули орудия. Пушки били прямой наводкой, вышибая кирпичные стены, но немцы продолжали стрелять даже из-под завалов. Пришлось пускать в ход огнемёты. Страшное это было зрелище — языки пламени лизали оконные проёмы, из которых вдруг выскакивали человеческие факелы, катаясь по земле и дико крича.

В одном из цехов завязалась рукопашная. Немцы, загнанные в угол, бросились в последнюю контратаку. Казаки встретили их клинками — в тесном пространстве между станками развернулась кровавая сеча. Я видел, как молодой казак, не старше двадцати, срубил офицера, но тут же сам рухнул, сражённый пулей в спину. Видел, как урядник Кривошеев, могучий детина с шрамом через всё лицо, один держал проход, отбиваясь шашкой от трёх немцев, пока не подоспели свои.

К вечеру фабрика пала. Мы потеряли сотни людей, но плацдарм был расширен. На улицах лежали тела — наши и немецкие, иногда переплетённые в смертельных объятиях. Санитары осторожно перешагивали через них, выискивая раненых.

Я сидел на ящике из-под снарядов, курил и смотрел, как вдалеке, за дымом пожарищ, вырисовываются контуры берлинских шпилей. До центра оставалось ещё несколько километров таких же боёв, таких же потерь.

Семён поднёс мне котелок с трофейным шнапсом.

— За победу, ваше сиятельство?

Я отхлебнул, обжёг горло, покачал головой:

— За тех, кто сегодня остался там.

— И за тех, кому ещё предстоит остаться, — вторил мне Семён.