Князь поневоле. Большая война

Глава 22

Конец ноября встретил нас пронизывающим холодным ветром и жаркими боями за каждый дом, который встречался на нашем пути. Город горел — не так, как горят обычные деревни, единым яростным пламенем, который перекидывался с дома на дом, а медленно, степенно, упорно, напоминая гигантскую печь, в которую постоянно подбрасываются новые сухие поленья. От Тиргартена до Александерплац тянулись чёрные шрамы пожарищ, перемежающиеся островками ещё уцелевших домов, из которых то и дело вырывались короткие пулемётные очереди или одиночные хлопки винтовок.

Наши орудия не умолкали ни днём, ни ночью, накрывая врага мощными залпами из всех орудий. Тяжёлые осадные мортиры методично перемалывали квартал за кварталом, превращая баррикады в груду щебня, а пулемётные гнёзда — в кровавое месиво под сплошными обломками. Я находился на наблюдательном пункте в полуразрушенной протестантской церкви и через стереотрубу наблюдал, как очередной снаряд попадает в здание рейхстага — огромная вспышка, потом медленно поднимается дымный «гриб», и ещё один кусок выгнутого фронтона с грохотом обрушивается вниз. Но даже сквозь этот ад немцы продолжали стрелять — из подвалов, из канализационных люков, из груды развалин, где всего час назад стоял жилой дом. Если раньше стреляли из винтовок, пулемётов и редких трофейных автоматов, то сейчас к ним присоединились удары ружей, осыпающих солдат мелкой дробью из окон.

Тяжёлые танки и бронетранспортёры шли вперёд, но город пожирал их одного за другим. Сегодня утром я видел, как «Тур» второй роты подорвался после прямого попадания пушки, замаскированной в руинах — сначала яркая вспышка, башня неестественно дёрнулась, и из всех щелей вырвалось пламя вперемешку с плотным чёрным дымом. Экипаж не успел даже отпереть люков, а об эвакуации не могло даже идти речи. Чуть дальше встряла ещё одна машина, но на этот раз лёгкий броневик на колёсно-гусеничной тяге. Сначала подростки из ополчения забросали его коктейлями с зажигательной смесью, а потом показала себя новинка этой войны, появившаяся слишком поздно — противотанковые ружья. Они били молотком, создавая в броневых листах машин широкие дырки, сразу же доводя их до состояния, когда выйти из боя не представлялось возможным. Оружие совершенно копеечное, но оказавшееся крайне эффективным против дорогостоящих броневиков и даже против укреплений. Казаки попытались прорваться на помощь, но пулемётный огонь с чердака отрезал их — пришлось отступать, оставляя десант на верную смерть.

Кольцо сужалось. С севера двинулись сибирские полки — бородатые и крепкие мужики в дорогих полушубках, несущие на плечах пулемёты и автоматы с моих томских фабрик. С юга, прямо через топи, давили уральцы, предпочитавшие в своём натиске штыки и гранаты, вместо сложной и долгой перестрелки. На востоке артиллеристы выкатывали орудия до такого состояния, чтобы можно было стрелять прямой наводкой, и били они почти в упор, не обращая внимания на ответный, слишком редкий и разрозненный огонь.

Особенно тяжёлые бои шли у канала. Немцы превратили набережную в непрерывную линию обороны — каждый мост заминирован десятками килограммов тротила, каждый дом укреплён всем, что только можно было отыскать в городе. Наши первые атаки, которые пытались проводить с наскока, захлебнулись в крови — цепи просто выкашивало перекрёстным огнём со стороны обеих улиц. Тогда сапёры под покровом ночи навели понтонные переправы, но немцы заметили их и открыли шквальный огонь. Вода в канале почернела от крови, а утром мы увидели, как течение медленно под льдом несёт вниз по течению перевёрнутые понтоны и тела погибших.

Но прорыв всё же случился, хотя этого достичь было сложно. Где-то в третьем часу ночи унтер-офицер Глухом вместе с десятком добровольцев переплыл канал по трубам от теплотрассы. Они смогли закрепиться на противоположном берегу, отбиваясь огнём автоматов и гранатами, пока не подошло подкрепление. К моменту, когда забрезжил рассвет, появился плацдарм — крошечный, всего в несколько домов, но за них держались как за последний рубеж, понимая, что второй раз хитростью воспользоваться банально не получится и следующие штурмы обернутся куда большими потерями.

Немцы контратаковали пять раз, и с каждой попыткой их ярость только усиливалась. В последний раз они бросили в бой последние резервы — полицейские батальоны и моряков с затопленных кораблей, которые прибыли в столицу не так давно из города Киль. Они шли в полный рост, с криками «За кайзера!», не обращая внимания на потери. Наши пулемёты раскалились докрасна, стреляя почти без перерыва, а когда кончились патроны, казаки пошли в контратаку с шашками.

К полудню мы расширили плацдарм. Артиллерия переправилась по новому мосту, который сапёры построили под огнём, и теперь могла бить прямо по центру города. Первые снаряды упали на Вильгельмштрассе — там, где ещё вчера заседало немецкое командование.

Из захваченного бункера принесли карту. На ней было видно, как наше кольцо сжимается — с севера, юга, востока. До рейхсканцелярии оставалось меньше километра.

Я вышел на улицу. Над Берлином, сквозь дым, вдруг выглянуло бледное ноябрьское солнце. Оно освещало руины, кровь на снегу, брошенные каски и лицо мёртвого немецкого мальчишки, лежавшего у обочины с незаряженным револьвером в окоченевших руках.

Рейхсканцелярия предстала перед нами как призрак мимолётного германского величия — её запылённые фасады, некогда внушавшие трепет, теперь представляли собой гору обломков, сквозь которые зияли пустые оконные проёмы, напоминая глазницы мертвецов. Мы вместе со штурмовыми отрядами стояли у подножия лестницы, ведущей в главный зал, и каждый из солдат понимал, что за стенами остались те, кто предпочёл не капитулировать на теле мёртвой Германии, но приняли смерть вместе со своим государством.

Первыми пошли штурмовики. Они, закрытые в современную интерпретацию штурмовых доспехов, ворвались в вестибюль, закидывая гранатами каждый угол и сдабривая всё это короткими очередями в каждый тёмный угол. Немцы встретили их шквальным огнём — из-за развороченных колонн, из проломов в стенах, даже из-под мраморной лестницы, где они устроили импровизированную огневую точку. Пули звонко цокали по каменным плитам, оставляя на них белые шрамы, сливающиеся в хаотичный рисунок. Иногда рикошетящие пули врезались в доспехи штурмовиков, но те продолжали стойко идти вперёд, понадеявшись на собственные доспехи.

Мы продвигались вперёд, штурмуя комнату за комнатой, этаж за этажом. В кабинетах, где когда-то вершилась судьба Европы, теперь шла грязная, тяжёлая, кровавая рукопашная. В одном из залов немцы устроили засаду — спрятались за массивным дубовым столом и открыли огонь в упор, когда наши солдаты ворвались внутрь. Пришлось выжигать их зажигательной смесью в бутылях — страшное зрелище, когда люди в офицерских мундирах, объятые пламенем, выпрыгивали из окон, предпочитая смерть от падения мучительной гибели в огне.

На втором этаже бой перешёл в состояние мясорубки. Немцы забаррикадировались в длинном и узком коридоре, установив в противоположной стороне пулемёт на треноге. Наши первые две атаки захлебнулись — пол коридора быстро покрылся телами в зелёных шинелях. Тогда казаки пошли на хитрость — они пробили стену в соседнем кабинете и зашли немцам в тыл. То, что последовало дальше, сложно назвать боем — это была резня. Шашки рубили без разбора, приклады дробили черепа, ножи находили мягкие места между рёбер, а вскоре всё стало от крови красным, и цвета различить уже было нельзя.

В бальном зале, где когда-то кружились в вальсе дипломаты и генералы, теперь лежали груды трупов, перемешанные с обломками хрустальных люстр. Наш пулемётчик устроил позицию на рояле, из которого торчали струны, как растопыренные нервы. Он бил длинными очередями по дверям, через которые пытались прорваться немцы, а когда кончились патроны, схватил топор и пошёл врукопашную вместе с остальными.

Особенно тяжело пришлось сражаться в подвале. Там, в бетонном лабиринте хранилищ и бункеров, засели кайзеровские гвардейцы. Особенно тяжело пришлось в подвале. Там, в лабиринте хранилищ и бункеров, засели эсэсовцы — фанатики, решившие драться до конца. Они выключили свет и атаковали из темноты, используя каждый угол, каждую нишу. Наши фонари выхватывали из мрака перекошенные лица, блеск ножей, дула пистолетов. В этой кромешной тьме бой превратился в первобытную схватку — здесь уже не было ни своих, ни чужих, только выживание. Я сам застрелил офицера в чёрной форме, когда он внезапно появился передо мной; его пистолет уже был направлен мне в живот. Пуля просто пробила его голову, зажужжав от стены и разметав содержимое черепушки по тёмным стенам.

Когда мы добрались до последнего бункера, там уже никого не было — только пустые стеллажи сгоревших документов и бутылки из-под шнапса. Но в углу сидел старый генерал с орденами на изодранном мундире. Он поднял на нас мутные глаза, потом медленно поднёс пистолет к виску.

Выстрел гулко прокатился по пустым коридорам.

Мы вышли на улицу. Берлин лежал у наших ног, разрушенный, побеждённый. Где-то ещё слышались отдельные выстрелы — добивали последние очаги сопротивления. Казаки развели костёр из обломков мебели и грели озябшие руки. Кто-то затянул песню, но она быстро оборвалась — не было сил даже для победы.

Я сел на ступеньки канцелярии, снял фуражку и закрыл лицо ладонями. В ушах ещё стоял грохот боя, перед глазами мелькали лица погибших. Мы заплатили слишком высокую цену за эти руины.

Со штурма последней крепости Берлина прошло больше двух недель — приближался новый год. Город лежал в руинах, но странно молчаливых — после падения рейхсканцелярии сопротивление прекратилось, будто вся ярость германского народа выдохлась в последнем отчаянном рывке гвардейцев в подземных коридорах. Я стоял у огромного дубового стола в полуразрушенном зале берлинской ратуши, где теперь разместилась ставка великого князя Александра Александровича, и смотрел, как первые лучи зимнего солнца пробиваются сквозь разбитые витражи, рисуя на стенах причудливые узоры из света и теней.

Известие о приближении парламентёров пришло на рассвете. Казачий разъезд заметил на западной дороге странную процессию — несколько чёрных автомобилей под белыми флагами, окружённых конным эскортом в форме, не похожей на берлинский гарнизон. Когда их доставили к окраинам города, выяснилось — это делегаты из Франкфурта, Кёльна и Гамбурга, городов, ещё не тронутых войной. Они проехали через всю Германию, чтобы предложить мир.

Великий князь принял их в полдень. Александр Александрович сидел в кресле в конце зала, облачённый в простую серую шинель без знаков отличия; только Георгиевский крест на груди выдавал его статус. Его лицо, изрезанное морщинами и усталостью двух лет войны, было непроницаемо, но в глазах читалось напряжённое ожидание. По обе стороны от него выстроились генералы — Бочков с перевязанной рукой, Ковалёв с новым шрамом через бровь, я сам, ещё не успевший отмыть с рук копоть последнего боя.

Немцы вошли под конвоем казаков. Их было пятеро — бургомистры крупных городов и два военных в потрёпанных мундирах. Самый старший, седой мужчина с орлиным профилем, представился как обер-бургомистр Франкфурта доктор Людвиг Штайнер. Они держались с достоинством, но я видел, как их глаза непроизвольно расширялись при виде разрушений, как дрожали руки, когда они снимали перчатки.

— Ваше Императорское Высочество, — начал Штайнер на безупречном русском, — мы пришли просить вас о прекращении кровопролития.

Тишина в зале стала ещё глубже. Где-то за стенами упала балка, издав глухой стон.

— Берлин пал, — продолжал немец, — но война продолжает пожирать наши народы. Мы предлагаем мир.

Великий князь медленно поднялся. Его тень, удлинённая низким зимним солнцем, легла на паркет, испещрённый следами сапог и кровью.

— Какой мир вы можете предложить, господин бургомистр, — его голос звучал тихо, но каждое слово падало, как молот, — после того, как ваша страна развязала эту бойню? После миллионов погибших? После того, как ваши войска перешли нашу границу и ударили по гарнизонам? Ваши войска пали, люди бегут, Вена и Берлин уже пали. Мы можем освободить Париж и взять Рим.

— Мы не те, кто начинал эту войну, Ваше Высочество. Те, кто отдавал приказы, либо мертвы, либо бежали. Остались только мы — те, кому предстоит хоронить детей и восстанавливать разрушенное.

Один из военных, полковник с перевязанной головой, вдруг упал на колени.

— Мы просим не за себя, — его голос сорвался на крик, — мы просим за тех, кто ещё жив! Наши города голодают, наши женщины рожают мёртвых детей от истощения!

Казачий офицер сделал шаг вперёд, чтобы поднять немца, но великий князь остановил его жестом. В зале повисло тяжёлое молчание. Александр Александрович подошёл к окну, смотря на заснеженные руины Берлина.

— Ваши условия? — спросил он наконец, не оборачиваясь.

Немцы переглянулись. Штайнер развернул документ, дрожащими руками поправил пенсне.

— Полная капитуляция. Эльзас и Лотарингия остаётся за французами. Вся восточная Пруссия отдаётся России. Бавария и Пруссия превращаются в отдельные государства. Земли в западной Германии получат собственные армии. Мы не сопротивлялись вам ни в Баварии, ни в Берлине. Будьте же и вы милостивы к нам. Мы готовы выплатить вам репарации в полном объёме. Наша страна достаточно пострадала от безумного короля.

Великий князь повернулся. Его лицо было нечитаемо.

— Достоинство? — он произнёс это слово так, будто пробовал его на вкус. — Вы решились пойти против нас. Вы уверены, что должны сохранить своё достоинство после такой войны? Может быть, стоит вернуть вас в прошлое, когда земли разделены на отдельные государства? У нас хватит на это сил.

Немцы молчали. Александр Александрович медленно прошёлся вдоль стола, останавливаясь перед каждым из наших генералов, будто ища поддержки. Бочков кивнул почти незаметно. Ковалёв стиснул зубы, но тоже согласился. Когда очередь дошла до меня, я просто опустил голову — слишком много крови, слишком много смертей.

— Хорошо, — наконец сказал великий князь. — Завтра в полдень здесь будет подписано перемирие. Но помните — этот мир будет не прощением. Он будет отсроченным приговором.

Когда немцев увели, Александр Александрович долго стоял у окна, глядя, как снег медленно укрывает руины.

— Ваше Высочество? — осторожно позвал я.

— Они просят достоинства, Ермаков, — прошептал он. — А что нам делать с нашими мёртвыми?

— Мы достаточно сражались. Германия фактически пала — открыта дорога во Францию. Италия ничего не сможет противопоставить нашим войскам. Англичане теперь сражаются в Азии. Их гарнизонов во Франции просто не хватит для того, чтобы сдержать наши армии, а значит, мы перенесём полки в Индию, и это будет окончательной потерей для короны. Стоит собирать людей, готовиться к переговорам. Нужно, чтобы народ почувствовал, что мы можем окончить эту войну на собственных условиях.

— А мы достигли их? — заинтересованно спросил меня Рюрикович.

— Думаю, что да. Австро-Венгрия больше никогда не сможет стать для нас опасностью, а немцам лучше сохранить достоинство — иначе они могут стать очередной точкой кипения на наших границах. Буферная Бавария и Пруссия — лучший вариант, который только может быть. Мы можем сломить и Рим, засыпать Апеннинский полуостров телами своих воинов, но будем честны — даже с японцами мы не сможем высадиться в Британию. Англичане понимают, что война станет для них смертью — они пойдут на уступки. Мы взяли своё, Александр Александрович, пора и честь знать.

— Может, ты и прав, Игорь Олегович. Может, ты и прав.