Князь поневоле. Большая война

Глава 20

Три дня прошло с тех пор, как двадцать заражённых немцев растворились в предрассветном тумане, перейдя линию фронта. Я стоял на наблюдательном пункте, курил папиросу за папиросой и ждал первых вестей. Воздух был сырым, пропитанным запахом мокрой земли и пороха — обычное утро на передовой. Но сегодня оно казалось иным. Тихим. Слишком тихим.

Первые донесения пришли к полудню. Немецкие патрули подобрали беглецов ещё ночью, приняв их за дезертиров или разведчиков. Рыжий унтер, которого я видел в лазарете, даже пытался предупредить своих — кричал, что их заразили, умолял не подходить. Его, конечно, не послушали. Кто поверит бреду пленного, дрожащего в лихорадке? Его затолкали в переполненный блиндаж, где спали два десятка солдат. К утру кашляли уже все.

К вечеру радисты перехватили первые немецкие шифровки. Сначала скупые, деловые: «Увеличить норму выдачи хинина. Замечены случаи заболевания». Потом тревожные: «Рота 34-го полка выведена из строя. Требуются дополнительные медикаменты». А к полуночи — отчаянные: «Заболеваемость растёт. Запретить перемещения между окопами. Запретить общие кухни».

Я представил, как это происходит там, по ту сторону фронта. Солдаты, ещё вчера готовые драться до последнего патрона, теперь валятся в траншеях, хватаясь за горло. Офицеры в панике — они не понимают, откуда взялась эта напасть. А болезнь уже ползёт по тылам, как огонь по сухой траве. Вестовые, повара, санитары — все они разносят заразу дальше, в глубь Германии.

На третий день эпидемии немецкая артиллерия замолчала. Не полностью — где-то ещё били одиночные орудия, но прежнего, методичного огня уже не было. Наши наблюдатели докладывали: «Вражеские батареи полупусты. Расчёты лежат в блиндажах, не в силах подняться». Даже аэростаты-корректировщики, обычно висевшие над их позициями большими белыми шарами, исчезли.

Я приказал разведгруппам проверить передовую. Они вернулись с пугающими подробностями. Немецкие окопы превратились в лазареты. Везде валялись бинты, пустые флаконы от лекарств. Некоторые солдаты умирали прямо на постах, так и не дождавшись помощи. А те, кто ещё держался на ногах, смотрели на наших разведчиков стеклянными глазами — без страха, без ненависти. Только усталость.

— Они даже не стреляли, ваша светлость, — докладывал старший группы, сержант с обветренным лицом. — Просто сидели, укутавшись в шинели, и кашляли. Как будто им уже всё равно.

Я знал, что должен был чувствовать триумф. Ведь всё шло по плану. Но вместо этого в груди сверлила холодная пустота. Это была не победа. Это была чума. Ожидалось, что эта болезнь будет не такой сильной и серьёзной. Она должна была лишь ослабить находящихся на позициях воинов, а не превращать траншеи в сплошные могильники. Уж не знаю, в чём была такая причина — либо Зелинский откровенно обманывал, либо болезнь мутировала уже в ходе распространения.

Тем временем наши войска готовились к наступлению. Дивизии, переброшенные с других участков фронта, занимали исходные позиции. Артиллеристы пристреливали новые цели. Танки Сретенского, замаскированные в ближайших перелесках, ждали сигнала. Всё было готово. Оставалось только дождаться, когда болезнь сделает своё дело.

Однако вечером появились не самые лучшие новости, которые заставили моё сердце сжаться, а веко над правым глазом задёргаться. В одном из тыловых лагерей, куда отправляли пленных, успело заболеть несколько конвоиров. Лёгкий кашель, температура. Покамест ничего серьёзного, но я решился вызвать к себе одного из офицеров, отвечающих за медицинскую службу на нашей стороне.

— Игнатий Поликарпович, дело у меня к вам есть.

Лицо сидящего напротив меня было покрыто богатым числом морщин, отчего он казался вечно задумчивым. Это ощущение дополнялось ещё и необычайной молчаливостью, которой обладал офицер.

— Слушаю вас, князь.

— Мне важно, чтобы болезнь на нашу сторону не перекинулась. Жизненно важно, Игнатий Поликарпович. Нехорошо будет, если она по нашим порядкам пойдёт, а ещё хуже будет, если в тыл уйдёт — люда гражданского мы больно много можем потерять.

— Санитарные части по всему фронту расставлены, лагеря для пленных в стороне стоят, так что всё, что можем мы сделать, то уже сделали. Сами понимаете, у меня людей не так много, чтобы на все стороны разорваться.

— Понимаю, но надобно мне, чтобы лагеря пленников дополнительным солдатским кольцом окружили. Если чего из медицины нужно, то ты мне только скажи — из собственной казны готов средства выделить, и если это достать нужно, то в лепёшку расшибусь, но предоставлю всё нужное.

— Божьими силами всего хватает. — Игнатий кивнул мне. — Только вот людей мне неоткуда сыскать. У меня же всё больше медики да сёстры милосердия, а бойцов как таковых практически нет. Все что есть — либо машины с крестами сопровождают, либо лазареты охраняют. Здесь я вам не помощник.

— Плохо это, Игнатий Поликарпович. Обычных солдат я на ту задачу направлю — то ничего хорошего из этого точно не выйдет. Разгул и раздрай на местах начнётся, а вы нормальную дисциплину и понимание опасности можете людям объяснить. Я ещё раз скажу, Игнатий — проси обо всём, что в человеческих силах.

— Игорь Олегович, но и я ведь не волшебник. Знаю ведь, что прорыв скоро готовится, и люди мне тоже надобны. Если у командующего фронта сможете людей выделить из тех полков, которые более дисциплинированные, то сделаю, как вы просите — кордоны по всем правилам поставлю. Болезнь страшная — я-то понимаю. Оружием обеспечить их тоже надобно.

Игнатий Поликарпович замолчал, но в его глазах я видел сомнения. Этот старый мужчина был отнюдь не лучшим вруном, отличаясь приверженностью к лечебному делу и практически монашеской скромностью. Среди российской медицины он был настоящим светилом и легко мог бы остаться в тылу, но выразил добровольное желание уйти на фронт пусть даже и простым пехотинцем. Естественно, никто в таком звании его отпустить не мог, а потому поставили главой санитарной службы сначала на Карпатском фронте, а теперь и на Баварском.

— Ну что же вы, Игнатий Поликарпович, не скромничайте. Я ведь человек не бедный и властью точно не обделённый.

— Да много чего не хватает. Понемногу, но многого. — Офицер взял листок бумаги, жестом потребовал у меня ручку и за несколько секунд написал с полтора десятка строчек медицинским, едва ли понятным обычному человеку почерком. — Вот здесь всё, что нужно человеку, давшему клятву Гиппократа. Признаюсь — снабжение в последнее время ни к чёрту. Видно, все думали, что война быстро закончится, а ведь иначе всё пошло — сильно иначе.

Я принялся читать список, который написал медик. Картина выходила отнюдь не радужная. В дефиците у него было очень многое, начиная от простых марлевых повязок, которые носили врачи во время операций, и многоразовых шприцов со стеклянными ёмкостями, заканчивая простыми медикаментами и обезболивающими. Непонятно, сколь долго будет длиться война, но что-то мне подсказывало, что быстро устранить дефицит не смогут — промышленность была банально не готова к такому сложному военному конфликту, сила которого стала в разы больше, чем можно было предположить.

— Будет сделано. — Я кивнул. — Постараюсь сделать в нужном объёме доставить всё в кратчайшие сроки.

Утро наступления выдалось серым и сырым. Утренняя дымка стелилась по низинам, скрывая наши приготовления к штурму в Баварии. Артиллерия открыла огонь ровно в пять утра по местному времени — короткий, но сокрушительный удар по уже полупустым от болезни немецким позициям. Затем в наступление пошли рычащие двигателями танки, а уже за ними в прорыв устремилась пехота.

Мы ожидали хоть какого-то, пусть и ослабленного, но сопротивления. Но то, что увидели наши солдаты, лица которых были закрыты прорезиненными масками противогазов, превзошло всяческие, даже самые фантастические ожидания. Немецкие траншеи представляли из себя жуткое зрелище. Повсюду валялись больные, многие давно потеряли сознание, другие содрогались от кашля или просто валялись без сил. Те, кто ещё мог держать в руках оружие, сейчас сидели у стен траншей, покачиваясь и что-то шептали едва слышное, не пробивающееся сквозь хрип их тяжёлого дыхания.

— Это бойня. — Пробормотал рядом со мной адъютант, бледнея даже за толстыми линзами противогаза.

Я молча кивнул. Да, это была настоящая бойня, но уже не наша. Болезнь сделала своё чёрное дело. Мы же к полудню продвинулись на десять километров вглубь немецкой территории, почти не встретив сопротивления. Деревни, которые ещё неделю назад были опорными пунктами, теперь стояли пустые. В некоторых домах мы находили трупы — видимо, местные жители тоже заразились.

Вечером ко мне привели немецкого офицера, взятого в плен. Он был молод, не старше двадцати пяти, но болезнь уже оставила на его лице серые тени.

— Вы… вы знали, — хрипел он, с трудом поднимая голову. — Вы знали, что это произойдёт.

Я не стал отвечать. Что я мог сказать? Признать, что да, мы сделали это сознательно?

— Ваше командование получит лекарства, — сухо ответил я вместо этого. — Если скажете, где расположены ваши резервы.

Он закашлялся, и на его губах выступила пена.

— Мы все умрём, — прошептал он. — И вы тоже.

— Быть может и так. Вам же стоит быть чуточку разумнее. Сейчас вы думаете, что все погибнут, но на самом деле действительная смертность этого вируса не настолько большая, как вы можете предположить. — Я постучал пальцами по столу перед собой. — Не мы начали эту войну первыми.

Пусть данных о резервах получить не удалось, но мы продолжили наступление. К концу третьего дня наступления наши войска вышли к берегам реки Изар. Баварские деревни с их аккуратными фахверковыми домами и высокими церковными шпилями встречали нас пустотой. В некоторых подворьях ещё дымились печи — видимо, жители бежали совсем недавно, бросив на столах недоеденные тарелки с картофелем и капустой. Но нигде не было ни единого здорового человека — только трупы да умирающие в лихорадке старики, которых не смогли увезти.

Мои солдаты продвигались вперёд с осторожностью, непривычной для наступающей армии. Они обходили стороной дома, где слышался кашель, не прикасались к брошенному имуществу. Даже самые отчаянные головорезы из штурмовых рот теперь брезгливо морщились, натыкаясь на очередной труп с посиневшим лицом. Болезнь не делала различий между солдатами и мирными — она косили всех подряд.

— Игорь Олегович, — ко мне подошёл Сретенский, сняв противогаз. Его лицо было мокрым от пота, но дышать в этих масках становилось невыносимо. — Мои танки вышли к мосту у Мосбурга. Немцы пытались его взорвать, но… — он махнул рукой, — у них не хватило сил. Сапёры говорят, заряды установлены, но фитили не подожгли.

Я кивнул, глядя на карту. Мосбург — ключевая переправа. За ним открывалась дорога на Мюнхен. Если мы возьмём этот город, Бавария окажется отрезанной от остальной Германии.

— И? Я на фронте не главный, так что решайте без моего решения. Но прикажи людям не снимать маски. И пусть санитары осматривают каждого пленного — больных сразу в карантин.

Сретенский хотел что-то сказать, но вдруг закашлялся. Несильно — просто сдавленно прокашлялся в кулак. Но мы оба замерли, переглянувшись.

— Просто пыль от гусениц, — буркнул он, отворачиваясь. — Чёртовые эти маски — хоть бы щель для папиросы оставили.

Я не стал комментировать. Но когда он ушёл, приказал своему адъютанту:

— Распорядись, чтобы у князя Сретенского был отдельный лазарет. И чтоб никто из его экипажей не смешивался с другими частями.

Адъютант побледнел, но кивнул. Все понимали, о чём идёт речь. Болезнь уже была среди нас.

К утру пятого дня Мюнхен был окружён. Город, ещё недавно бывший процветающим центром Баварии, теперь напоминал гигантский лазарет. Из открытых окон доносился кашель, на площадях валялись трупы, которые некому было убирать. Наши разведчики, проникшие в город под видом местных, докладывали: гарнизон практически небоеспособен. Половина солдат лежит в госпиталях, остальные едва держат винтовки.

— Штурмовать? — спросил начальник штаба.

Я покачал головой. Штурм означал бы неизбежные потери — не от пуль, а от болезни. И потом — что мы будем делать с городом, полным умирающих?

— Предложим капитуляцию. На условиях: их больных лечим, здоровых — в плен. Город не грабим.

— Они не согласятся, — усомнился начальник штаба.

— Посмотрим.

Немцы согласились. Уже к полудню над ратушей взвился белый флаг. Наши части входили в Мюнхен, стараясь не наступать на валяющиеся повсюду трупы. Санитары сразу же принялись организовывать госпитали, но лекарств катастрофически не хватало.

— Ваша светлость, — ко мне подбежал запыхавшийся офицер связи. — Из ставки. Великий князь требует вас к аппарату.

Телефон стоял в бывшем мэрии, где теперь разместился наш временный штаб. Провода тянулись через весь город — связисты работали день и ночь, чтобы обеспечить устойчивую связь с тылом.

— Игорь Олегович? — в трубке звучал голос Александра Александровича. Несмотря на помехи, я услышал в его тоне непривычные нотки. — Поздравляю. Только что получил донесение о взятии Мюнхена. Император доволен.

Я молчал. Что я мог сказать? Что мы взяли город, полный умирающих? Что наша победа пахнет трупами и карболкой?

— Спасибо, ваше императорское высочество, — наконец пробормотал я.

— Нет, это я должен тебя благодарить, — продолжал великий князь. Его голос стал тише, словно он отошёл от аппарата. — Твоё решение… оно было жёстким. Но правильным. Мы сохранили тысячи жизней наших солдат.

Я сжал трубку так, что пальцы побелели. Какие жизни мы сохранили? Те, что теперь будут медленно умирать от болезни, которую сами же и выпустили?

— Александр Александрович… — я попытался найти слова. — Болезнь перекинулась на наши части. Уже сотни заболевших. И…

— Знаю, — резко прервал он. — Но это другая война. С ней мы справимся. Главное — Бавария теперь наша. А значит, Германия потеряла свою житницу. Без баварского хлеба они не продержатся и года.

Он говорил о стратегии, о логистике, о будущем наступлении на Берлин. А я смотрел в окно, где по улице медленно тащилась повозка, гружёная трупами. Их даже не накрыли — просто свалили, как дрова.

— Когда вернёшься в ставку, — вдруг сказал великий князь, — я представлю тебя к новой награде. Георгия второй степени. Ты заслужил.

Я хотел отказаться. Хотел сказать, что никакой я не герой, что это решение было продиктовано необходимостью сохранить как можно больше жизней русских солдат, но не смог вовремя придумать вразумительный ответ, отчего просто проговорил:

— Служу России.

Когда я вышел из здания, начался дождь. Крупные капли смывали грязь с мостовой, но не могли смыть запах смерти. Он висел над городом, как проклятье. Страшно было представить, насколько моё решение облегчило штурм города и региона в целом. Улицы пришлось бы забрасывать пехотой, которая отнюдь не бессмертна, и потери бы от таких сражений превратились в очередные цифры в отчётах и ещё большего числа похоронок, отправленных в тылы. Вот только какой ценой были достигнуты все успехи? Зелинский обещал, что максимальная смертность вируса будет равна тридцати процентам в худшем случае, но оставленные города и деревни намекали совсем на иное. Складывалось ощущение, что болезнь пошла по этим землям паровым катком, который либо уничтожал местное население, либо заставлял его сдвигаться как можно дальше, стараясь миновать опасность. Не знаю, что будет дальше, но беспокоиться будем потом — сейчас нужно победить.