Клыки Доброй Матери

Глава 30. Эпилог

В пору дождей и туманов, когда она ещё не дошла до середины, Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара, отец Тёмных Долин и Цветных Песков, Жёлтого берега и Сердца Земель, вернулся домой. Задолго до того, как хмурым днём разнеслась тяжёлая поступь копыт и вереницы телег потянулись к городу, Фаникия встревожилась. Гонцы принесли вести, и город шумел.

Говорили, что двое, Брат и Сестра, вечно юные дети, вернулись к отцу. Вознеслись, перед тем раскрыв ещё предательство — и многие храмовники и советники, услышав о том, спешно покинули город.

Простой люд мог только гадать, что случилось, но и самые смелые предположения были далеки от того, что произошло в долинах Извечных гор — а те, кто были там, потом никому не сказали всей правды.

Там, на плоском холме, где людям явился и навсегда исчез Паи-Ардхи, синий город, стояли они, мужчины и женщины, союзники и враги, прекратившие битву. Им больше не за что было сражаться.

Снова пошёл тихий дождь. От тел раненых и павших, смешиваясь, текли алые ручьи. Псы нашли приют под шатром и зализывали раны.

— Так что же это было? — с болью в голосе спросил Йова. — Что же это? Нет ни богов, ни вечной жизни? Чему я служил? Чему я служил?..

— Не твоя вина, брат мой, — мягко сказала Марифа. — Все мы верили с рождения. Такую веру отринешь не вдруг.

— А, но ты-то всё поняла! Давай, говори, что ты оказалась умнее, ты ведь к этому клонишь!

Кто-то разбил ему лицо в бою. Из носа текла кровь, и голос звучал гнусаво. Йова утёрся — и рука была рассечена.

Марифа, опершись на копьё, покачала головой. Кровь пятнала теперь и её одежды.

— Разве я хоть когда-то хвалилась своим умом? Разве упрекнула тебя хоть словом?

— К чему слова? Довольно и того, что ты смотрела, вот так, будто я глупец — о, этот твой взгляд!.. Что мне делать теперь? Что мне делать?

— Ты всё ещё вождь, и люди идут за тобой…

— А, ты будто не понимаешь! Я был избран! Меня ждала вечная жизнь! Все эти земли должны были стать моими, моими, боги избрали меня!.. Я вождь? Ты смеёшься! После всего, что меня ждало…

И он, выхватив нож, попятился.

— Йова, брат мой! — вскричала Марифа, протягивая к нему руку. — Подожди, послушай меня!

— Что мне тебя слушать, женщина? — недобро спросил он. — Я говорил: вечность или смерть!

И раньше, чем кто-то успел остановить его, Йова, предводитель кочевников, вонзил нож себе в сердце, и, сделав последний шаг, без звука упал в туманную бездну. Его сестра стояла с протянутой рукой, с выражением боли на лице.

Наверное, Тари-вещунья знала, что этим кончится. И может быть, в те далёкие дни она выбрала Марифу своей преемницей не для того, чтобы давала советы — когда это Йова слушал советы? — а оттого, что только она одна и могла ему противостоять, хотя и любила его.

Марифа опустила руку и сказала совсем спокойно и немного устало:

— Нужно позаботиться о раненых.

Все они, кто ещё держался на ногах, обошли вершину, отделяя раненых от павших. В поклаже, принесённой женщинами, нашлись и холсты, и травы, чтобы унять кровь, и всё-таки многих следовало скорее доставить к целителям. Мужчины, самые крепкие — всё равно, кочевники, или воины Светлоликого, или чужаки с других берегов, — понесли раненых вниз, на коврах или на руках, чтобы скорее доставить в Пелай.

Марифа велела им взять два десятка чёрных быков в дар городскому главе, рассказать о том, что Светлоликого предали, и предателей наказали, а о прочем молчать. Фарух согласился с этим.

Мёртвых погребли в долине, по обычаю этих земель, так скоро, как только можно, и не поставив над ними знаков. Люди рыли могилы и носили тела — никто не посмел остаться в стороне, когда и сам наместник работал наравне с другими, орудуя лопатой ожесточённо и неловко.

Никому не доверив, он сам позаботился о брате, едва обретённом и тут же потерянном, сам выбрал место под молодым деревом, растущим наособицу. Нуру была там, и Поно, и девушки из дома забав — но когда все они сказали последнее слово и пожелали ушедшему новой жизни, хорошей и лёгкой, Фарух попросил их уйти. Он долго сидел там один, и никто не решался его потревожить.

Только двоих оставили на вершине. Ничьи руки не захотели их коснуться, и никто не посмел бы предать их земле, из которой Великий Гончар берёт глину для своих трудов. Так они и остались лежать, юные, в крови и разорванных золотых одеждах, голова к голове, рука в руке. Он с грудью, пронзённой стрелами, она с приоткрытым ртом, навеки немым — последние дети давно ушедшего народа, которому не суждено возродиться.

К подножию спускались долго. Многие были изранены, многие несли бремя несбывшихся надежд, и все устали — и хотя остановки делались короткие, путь занял несколько дней. Людям было о чём поразмыслить, и уж наверное, было о чём говорить, но почти все они молчали.

В этом пути, среди десятков людей, Поно чувствовал себя почти одиноким. Девушки из дома забав всё суетились вокруг одной, со срезанными волосами, всё заботились о её ранах. И сестра его была или там, или рядом с музыкантом — Поно ещё не решил, прощать ли его, а она простила. И Фарух помрачнел, ушёл в свои мысли. Неловко лезть с разговорами, и неясно, что ему сказать, но что ещё мог Поно? Лишь оставаться рядом. И он оставался.

— Ты не жалеешь? — спросил он, решившись. — Не жалеешь, что не пил из источника?

Фарух покачал головой.

— Обрести вечную жизнь и видеть, как близкие уходят, один за другим? — с болью ответил он. — Нет, Великий Гончар мудро всё устроил. Пусть остаётся как есть. Я мечтал о вечности, но обрёл большее: понял, как глупы мои страхи, и распрощался с ними. Тех лет, что он отмерит, мне хватит. Ты видел этих двоих. Долгая жизнь не принесла им счастья. Под конец они не знали, что делать с ней.

Он погладил пакари, примотанного к груди полотном — тот выглянул, осмотрелся, заметил неподалёку пса и, прижав уши, с тонким криком укрылся опять. Зверь музыканта издалека ответил таким же криком.

— Ха! А я говорил… — пробормотал Поно.

— Мудрейший советник, — усмехнулся Фарух.

— Ну, довольно смеяться! — возразил Поно, хмурясь и стараясь, чтобы голос звучал сурово. Ему отчего-то стало обидно. — Там, на вершине, ты солгал Чёрному Коготку, а со мною так не шути. Я-то знаю, мне не стать советником…

— А ты хотел бы?

Фарух смотрел пристально, без улыбки, и говорил без смеха.

— Ты хотел бы? Но тебе придётся учиться многому, не только грамоте, и не лениться. Будет трудно. Или дам тебе золота, вложишь его, куда пожелаешь. Откроешь лавку, может, даже не в Фаникии… О чём ты прежде мечтал, ведь мечтал о чём-то?

— Я стану учиться, — сказал Поно, даже дрожа от волнения. — Утру тебе нос. Выучу знаки быстрее, чем ты сумел развести огонь, и остальному выучусь, только чтобы посмотреть на твоё лицо!

Фарух наконец улыбнулся по-настоящему.

У озера их уже ждали. Уквели, городской глава Пелая, звал Светлоликого в свой дом. Он прислал крытые повозки, и воинов, чтобы сопровождали наместника в Пелай — или туда, куда тот захочет отправиться. Он прислал дары: ковры и подушки, еду и вино, и работников, чтобы прислуживали. Он велел передать изъявления преданности. Пелай, сообщил посланник, всегда был верен наместнику, и так остаётся теперь.

Фарух поблагодарил за верность и за дары, но всех работников отослал обратно. Воинов, впрочем, оставил — такой совет ему дал Чёрный Коготок, и Марифа с ним согласилась. Светлоликий был благодарен и за приглашение, но решил не терять времени. Он направился домой, и гонцы поспешили вперёд, возвещая о его скором прибытии.

Чёрный Коготок, вождь из чужих земель, решил быть рядом со Светлоликим на этом пути. Он ехал не в повозке, а на быке, держался в стороне и всё молчал. Говорили, его молодая жена убила себя, не то её ждала бы петля, как её братьев. Говорили, что там, за морем, многие недовольны. Пусть он обвинил жену в предательстве, пусть её братья готовили заговор и желали ему смерти, но людей из знатного рода не отправляют в петлю. Говорили, ему стоило бы хоть навести порядок, заткнуть рты болтунам, но он поспешил сюда, на поиски музыканта, так скоро, как смог — тела едва отправили на упокоище. Он даже не оказал им последней чести.

Он нёс в себе дикую кровь. Многих не радовало, что он стал вождём, и многие считали, он не заслужил жену из знатного рода. Взял её в свои дикие земли, в свой город у леса… Предательство в их глазах было не столь тяжким проступком, как всё, что сделал Чёрный Коготок.

Он молчал и не улыбался. По лицу было не понять, рад ли он теперь, или горюет, или страшится того, что ждёт его дома по возвращении.

Он не горевал. Ко времени, когда подозрения переросли в уверенность, а уверенность подкрепилась доказательствами, всё давно отболело. И он не страшился. Он никогда ничего не страшился, всегда поступал лишь так, как считал верным, и никогда ни о чём не жалел. Иначе он не был бы тем, кем был.

Рождённый в племени, где детям не полагалось знать матерей, он знал свою. Последнюю женщину, преступившую этот закон, убили. Его мать нарушила запрет и осталась в живых, первая из всех. Времена изменились.

Полукровке, знающему мать, не дали имя по законам племени. Его отец носил прозвище Чёрный Коготь. Мальчика прозвали Чёрным Коготком. Иного имени он не заслужил.

Его учили быть мужчиной. Он переплывал реку с другими, по воде и под водой, и прыгал через колючий кустарник; карабкался на деревья и учился падать; стоя в яме с завязанными глазами, уворачивался от палок, и бежал по лесу к вечерним кострам. Никто не говорил ему и слова сверх того, что полагалось. Никто не бросал на него и лишнего взгляда.

Он ходил за реку, в белый лес, которого так страшилось его племя. Там жил человек их крови, изгой, тоже знающий мать. Этот изгнанник был счастлив с лесным народом и добр к мальчику, как отец или старший брат.

Пришло время, и мать отвела его в каменный, дымный людской город. К человеку, что прежде служил Клуру Чёрному Когтю, а теперь был готов позаботиться о его сыне. Он предлагал дать мальчику имя по людскому обряду. Чёрный Коготок отказался.

Он стерпел грязный людской город, где познавал теперь другую науку. Трижды он сбегал на волю, к лесу и реке, и трижды возвращался с полдороги. Мать хотела, чтобы он шёл этим путём. Он терпел ради неё.

Пришёл день, и он стал вождём своего племени и получил для него земли, обещанные когда-то давно, во времена старой, но и теперь не забытой вражды. Его признали как вождя, но и тут не дали имени. А как иначе? Только вожди могли давать имена, но ни один из них не нарекал сам себя. Чёрный Коготок смирился с насмешками и с тем, что умрёт безымянным.

Только здесь, на чужих берегах, он доверился женщине, непохожей на всех женщин, виденных им прежде. Он уже привык жить без имени, только она сказала, что судьба не может его найти, оттого и беда ходит следом, а бьёт она тех, кто ему близок.

Ради них — не ради себя — он согласился. Он привык ни о чём не жалеть, ни о каких решениях, но о том, как повёл себя с Наттисом, он жалел. Наттис был внуком того, кто заменил Чёрному Коготку отца, от кого он впервые узнал доброту, кто научил его, что доброта — это не слабость, как верило всё их племя, а сила.

— Джуба, — сказала ему Марифа, глядя сквозь дым. Пальцы её чертили знаки на лбу, жидко разведённая глина текла, щекотала кожу. — Это сильное имя. Тебе подойдёт.

Теперь он ехал, повторял своё новое имя и совсем не чувствовал, что оно принесло хоть какие-то перемены.

Первую ночь после гор люди провели в шатрах, и только теперь смогли уснуть и спали долго и крепко, а не урывками. Ко второй ночи добрались до дома быков и телег. Здесь уже хватило сил и на разговоры, и на то, чтобы выпить вина. Звучали песни, и женщины танцевали, и мужчины смотрели на них.

Одна, взяв кувшин с вином, ушла от веселья. Села на телегу, и даже смотрела не на людей, а в сторону. Смуглая, со срезанными косами, с перевязанным плечом. Чёрный Коготок вспомнил, как видел её подле раненых — она заботилась о других, несмотря на свою боль, пока сама не упала и пока девушки не подняли крик.

Он подошёл и отнял кувшин. Женщинам не стоит пить вино, и уж точно его не стоит пить тем, кто хочет забыться. Он так и сказал ей, но она, должно быть, не поняла. Она тоже сказала что-то. Он не понял. Его толкователь, раненый, остался в Пелае. Он подозвал Марифу.

— Скажи ей, — велел он, — что я благодарен. Она пыталась помочь мне в битве, хотя я не просил, чтобы меня прикрывали те, кто и меча не умеет держать. Зачем она так упорно хотела меня спасти?

— Ты вождь, — истолковала Марифа. — Ты вождь и нужен людям, а она…

Чёрный Коготок смотрел в смуглое лицо и слушал чужую речь, пока Марифа пересказывала, как умела.

— Я потаскуха, девка из дома забав, — так сказала эта женщина, и голос её был спокоен — ни боли, ни слёз, будто она говорила не то, что думает, а повторяла чужие слова. — Я танцевала для злодеев, ложилась с убийцами, лишь бы платили серебром. Я привечала кочевников — тех, что жгли поселения и не жалели даже малых детей. Я дрянь, недостойна жизни, недостойна даже того, чтобы Великий Гончар потом вылепил меня заново.

Чёрные глаза её были мертвы. Они ничего не выражали. Было бы лучше, если б она плакала.

— Ты добровольно выбрала этот путь, или тебе не дали выбора? — спросил Чёрный Когток.

Марифа истолковала.

Что-то впервые дрогнуло в лице этой женщины.

— Выбора мне не давали, — сказала она и потянулась за кувшином.

— Тогда тебе не в чем себя винить, — сказал Чёрный Коготок, а вино ей не вернул. Она бросила взгляд, только один, быстрый — теперь в глазах читалась боль — и убежала к лестнице, скрылась в комнате.

Она пришла к нему позже. Свет ночной лампы лился в окно, разрезанный тремя деревянными прутами. Она вошла и встала у двери. Он хорошо видел её лицо.

Он не знал ни слова на её языке, только её имя: Шимбир. Он всё равно мог бы её прогнать, если бы захотел. И когда она несмело к нему шагнула, тоже мог прогнать. Он ждал. Она подошла ближе и опустилась на колени у ковра, на котором он лежал.

Такой ночи у него ещё не было, потому что она почти сразу начала плакать. Шла сюда не затем, чтобы лить слёзы, но проплакала всю ночь на его плече. Он знал, как бывает, когда нет выбора. Помнил, как сам выл зверем в людском городе, оставленный матерью с наказом не возвращаться, нужный кому-то не больше, чем в собственном племени, оторванный от всего, к чему привык. Знал, как это, когда за тебя выбирают судьбу. Знал, как судят за то, в чём нет твоей вины. Он не мог утешить, но понимал.

Когда она притихла, он уснул. Когда проснулся, она уже ушла.

Дом ещё спал. Стояло серое, тихое, туманное утро. По многолетней привычке Чёрный Коготок упражнялся на мечах с одним из своих людей. Они разминались, раздетые до пояса — и он, увидев движение на галерее, заметил, что женщина смотрит на него оттуда. Ему был приятен её взгляд.

После дня пути они остановились в городе, в чьём-то доме. Когда всё стихло, только дождь шумел за ставнями и где-то рядом громкие капли ударялись о воду, стекая с тростниковой крыши, женщина пришла к нему опять. В эту ночь она не плакала. С этой поры все ночи они проводили вместе.

В тот вечер, когда Чёрный Коготок подошёл к Шелковинке, чтобы отнять вино, в доме быков и телег случился другой разговор. Его начал Мараму. Он всё смотрел на Марифу и, дождавшись, когда она будет одна, подошёл.

— Мы обменялись, — сказал он и указал рукой на глиняную пчелу на её шее. — Мне сказали потом, что мужчины и женщины в этих землях меняются…

Марифа щёлкнула языком.

— Что, думал, мне так нужен муж, что я пошла на обман? — спросила она, и по голосу не выходило понять, гневалась или скрывала смех. — Ты глупец! Я велела тебе не снимать подвеску. Это была нить от меня к тебе. Я чуяла, что ты в беде — потом нить оборвалась. Ты глупец, если мог думать иное.

— Должно быть, и вправду глупец, — согласился он, опустив голову.

— Мы ещё не говорили с тобой, отчего ты засел в доме забав, когда я послала тебя в Фаникию. Потерял столько времени! Всё вышло бы иначе, если бы ты не медлил.

Мараму согласился и с этим.

— Ладно уж, — сказала Марифа, прищурившись. — Я видела, что нити сойдутся как надо, если их не дёргать. И всё равно я видела слишком мало, и этот узор плёлся во тьме! Вышло не так уж плохо, а?

Мараму кивнул.

— Жаль твоего брата, — сказал он.

— Лучше бы он умер в бою, — помрачнев, сказала Марифа. Взгляд её был теперь обращён к чему-то, что видела она одна. — Йова прервал свою жизнь. Станет негодной глиной, из которой Великий Гончар не будет лепить, пока не кончится прочая, да и найдёт ли он его там, на дне ущелья…

Она щёлкнула языком.

— Что же, он хотя бы не узнал, что это я стояла за Творцами. Уж этого он бы не пережил!

И, рассмеявшись хрипло, Марифа стянула с шеи два шнурка, две подвески в виде пчелы, и, взяв камень у стены, разбила их.

— Теперь мы точно не связаны. Всё, иди к своей женщине! Вон как она смотрит… Ей придётся трудно. Будет скучать по дому. Ничего, вы будете счастливы… Я вижу ваших детей. Иди, чего встал! Мы ещё увидимся, дважды, пока Великий Гончар не призовёт нас к себе. Ещё поговорим.

Вскоре после этого Поно решил, что надо бы примириться с музыкантом, раз уж он так дорог его сестре. На одном из привалов, пока разводили костры, он увязался за мужчинами к реке, повёл своего быка. И музыкант гнал своего, чёрного, с высокими рогами. Поно задумался, с чего бы начать беседу.

— И не стыдно было тебе бросать Нуру в беде? — спросил он, поравнявшись с музыкантом. — Ведь она только чудом спаслась, ей никто не помог! Что ты за мужчина после такого?

Он собирался сказать не это и тут же подумал с досадой, что главным советником станет, пожалуй, нескоро.

— Я служил Доброй Матери, — ответил музыкант. — Дал ей слово. Слово держит, как цепь.

— Так ведь и я ей служил, и ничего меня не держало!

— Ты послужил. Послужил и стал не нужен. Если бы зачем-то понадобился вновь, понял бы, каково это.

— Ха! — воскликнул Поно. — Что-то я не видел её рядом, когда ты крал у нас ножи…

— Я крал у вас ножи, — повторил музыкант задумчиво и как будто с насмешкой.

Поно решил, что о краже, пожалуй, сказал напрасно. Игральные кости, ножи и бусы, и серебро, и медь — всё это принадлежало не им с Фарухом. А серебро и медь они ещё и истратили.

— Ладно, — сказал он поспешно. — А вот тогда, в доме быков и телег, разве ты сидел не один? Она не держала тебя всё время! Или это она велела, чтобы ты мне помог?

Музыкант долго молчал. Уже и быки пришли на берег, и с неба опять начал срываться мелкий дождь, и ветер погнал волну.

— Так что? — спросил Поно, поёжившись.

— Я увидел смерть, — сказал музыкант. — Добрая Мать… она не так добра, как ты можешь думать. Ждала меня в условленном месте. Досадовала на задержку. Это было… неприятно. Я отгонял её песней, сколько мог.

Поно ощутил обиду.

— А, так её не заботила моя жизнь, — сказал он, отвернувшись, и поглядел на другой берег. Там, за тонкой завесой дождя, ветер клонил молодые деревья.

— Ведь она не человек, никогда не была человеком. Она — сила, и от тех, кто ей служил, тоже требовала силы. Ты присягнул ей не ради спасения жизни. Значит, о собственной жизни должен был заботиться сам.

— А ты почему мне помог?

— Ради Нуру. Оттого, что ты её брат, и оттого, что ты был свободен и мог ей помочь. Ещё потому, что эти двое шли за мной. Если бы я сразу нашёл в себе смелость, я покончил бы с ними давно. Они не причинили бы вам зла.

Дождь усилился, зашумел, потемнела речная вода, и шкуры быков потемнели. Поно теперь пожалел, что не взял накидку.

— Я думал, закончу дело, и она отпустит меня, — сказал музыкант. — Спешил. По-другому освободиться не мог. На пути Нуру я тоже видел смерть, но не знал, где она, не мог понять. Если бы знал, я бы тебя направил.

— Ладно, — сказал Поно. — Что ж, я благодарен, что ты мне помог.

— И я благодарен тебе. Там, во дворе, ты меня предупредил…

— Ох, да тебя бы и так не застали врасплох! Покажешь, как ты увернулся? Как тень, будто растаял и уже в двух шагах!

— Покажу, — пообещал музыкант. — Позже. Не здесь.

— А нож бросать научишь?

— Зачем тебе? Глупая забава.

— Глупая? Ты мне так жизнь спас. Научи!.. А как ты встретил Добрую Мать? Она сама к тебе пришла, или ты позвал?

Музыкант улыбнулся.

Дольше всего они задержались в Марадже.

Городской глава был тревожен с того самого дня, как к нему прибыл Далиль, главный над писцами в Доме Песка и Золота и один из самых верных людей Бахари. Это он по приказу Бахари достал бычью кровь и пролил у случайной двери в доме быков и телег — и видел то, что явилось на запах крови.

Он прибыл, и взволновал городского главу вестями, что юные боги — вовсе не боги, и велел подготовить воинов, тайно, и ждать, и перебить кочевников, когда те явятся в Мараджу. И Ниока, городской глава — немолодой уже, согнутый заботами человек, — вынужден был согласиться, проклиная такие вести. Ему вовсе не хотелось битвы в своём городе, и он боялся, что с богами всё-таки вышла ошибка, а ошибок боги не прощают.

Ниока делал всё, что требовал от него Бахари. Тот в обмен закрывал глаза на рабов, что отправлялись из Мараджи к берегу Соли. Ниока собирался уйти на покой, он надеялся, что успеет сделать это прежде, чем в Сайриланге сменится власть — а там пусть кто-то другой помогает Бахари с его опасными замыслами. Но он не успел, и теперь оставалось ждать — и ждать пришлось слишком долго. Ниока утратил сон. С Бахари что-то стряслось, но что, он не знал.

Бродя без сна по дому, глядя на тёмный двор с галереи, Ниока слушал дождь, и следил, как ходят с огнём его стражи, и гадал, не убраться ли ему отсюда, да вот хоть на берег Соли, и пусть с остальным разбирается кто-то другой.

Потом гонец, взволнованный и уставший, возвестил о том, что Светлоликий Фарух скоро прибудет сюда. Ниока не знал, что и думать. Он полагал, Фарух теперь мёртв. Он даже надеялся на это до того самого дня, как наместник приехал, живее всех живых, а с ним кочевники, и их женщины, и чужаки с других берегов.

Состоялась беседа не из приятных. Светлоликий, как оказалось, знал о сговоре и о рабах. Он всё говорил, обвиняя, а Ниока жалел, что ему не позволили склониться. Он чувствовал, что не выдержат или его старые ноги, или его старое сердце. Он не смел утереть пот.

Но всё-таки его пощадили — может быть, оттого, что он был уже слишком стар. Отпустили доживать свои годы, отослали к границе с Ломаным берегом, только велели не болтать о богах. Далилю, человеку Бахари, повезло меньше: он был казнён за предательство.

Было раннее утро. Далиля вывели в мокрый двор, и там, стоя перед наместником, он выслушал приговор. Напрасно пытался он, вывернувшись из рук стражей, упасть на колени, напрасно молил о пощаде и клялся в верности. Лишь одну милость оказал ему Светлоликий: даровал быструю смерть и позволил, чтобы тело отдали родным для погребения, а не сожгли.

Обвинённым в измене ломали кости и зарывали в землю по шею. В жаркую пору — в песках, в пору дождей — там, где они могли захлебнуться, но не слишком скоро. Светлоликий Фарух приказал, и всё решилось мечом, тут же, во дворе городского главы, откуда сам хозяин выехал лишь незадолго до того. Голос Светлоликого был твёрд, и решение он принял, не колеблясь. Не зная, никто и не смог бы предположить, как трудно ему далось это решение — может, и вовсе бы не далось, если бы Чёрный Коготок и Марифа не настояли на том.

Днём наместник отправился к матери Радхи. Перед тем, как уехать, Ниока сказал, где её найти. Светлоликий говорил с нею сам, говорил долго, а после вывел из дома, утешая, и велел работникам собрать её вещи. Эта женщина, сказал он, отныне будет жить в его доме, под его защитой.

Вечером этого долгого дня Фарух потребовал вина и позвал в свои покои не девушек, а одного только Поно.

— Я ещё не был наместником по-настоящему, — сказал он после первого кубка. — Выносил приговоры, но тяжесть решений лежала не на мне. Ещё никогда я не слал на смерть человека, которого знал с рождения. Никогда я не думал, что столь близкие люди могут не быть мне верны.

Три медных жаровни освещали и согревали комнату. Поно и Фарух устроились на ковре, на подушках, и здесь же стояло блюдо с жёлтыми плодами и ягодами. Прямо на блюде, объевшись, уснул пакари.

— Он первый, но ведь будут и другие. Он назвал имена, ты слышал… Я понимаю, их нельзя прощать. Долгие годы они готовились к тому, чтобы убить меня — как можно оставить таких людей рядом? Но ты бы смог принять такое решение и не страдать — скажем, осудить на смерть собственных братьев? У меня ведь теперь достаточно воли, одно твоё слово…

Поно задумался, а потом замотал головой.

— Не могу, — сказал он, хмурясь. — Я зол на них, я их никогда не прощу, но так — нет, не смогу.

— А я должен! — воскликнул Фарух, роняя лицо в ладони. — И с этого я должен начать! Прежде я принимал так мало решений, а эти вдобавок так тяжелы…

Вино опять наполнило кубки. Светлое, сладкое, оно не было похоже на то, которое Поно когда-то пробовал в доме забав, ещё когда отец был жив, и на другое, каким его для смеха поили братья. Это пилось легко и не застревало в горле.

— Что мне делать с их семьями? — спросил Фарух. — Чёрный Коготок сказал, нужно убить всех мужчин, достаточно взрослых, кто мог знать о сговоре. Сыновей, младших братьев… Что мне делать?

— Я не знаю, — ответил Поно. — Ведь я ещё не советник, и не знаю, хватит ли мне хоть однажды мудрости, чтобы дать на это ответ! Отошли их подальше, запрети им бывать в Сердце Земель. Пусть живут под надзором.

Фарух застонал и растёр лицо ладонями.

— Пусть им хватит мудрости убраться из Фаникии, когда гонцы возвестят о моём прибытии!

Они пили дальше. Скоро печаль отступила — не слишком, впрочем, далеко. Может быть, не дальше теней за окном, чтобы к утру вернуться снова.

— Стану наместником-музыкантом! — рассмеялся Фарух, падая на подушки, и замер, раскинув руки. — Буду стремиться к тому, чтобы грустные песни исчезли…

Ночь кончилась вместе со вторым кувшином вина. Ушло веселье.

Чёрный Коготок протащил их через двор, где дождь ещё не отмыл пролитую кровь — мимо стражей, что так старательно отводили взгляды, мимо работников, — отвёл в купальню. Поно надолго возненавидел бочки с холодной водой, и вообще воду, и, пожалуй, вино. Позже Марифа дала им какой-то горький отвар. Они пили безропотно.

— Почему ты не отсоветовал? — спросил Фарух, пряча глаза от света. — Тоже мне, советник…

— Я неучёный, — морщась, ответил Поно и охнул, потому что нутро просилось наружу.

По дороге в Фаникию наместник отклонился с пути. Может быть, тянул время, а может, причина была иной. Он взял с собой лишь часть людей и повозку с припасами.

Он вернулся в рыбацкое поселение, где провёл ночь. Люди, узнав, что их гость был самим наместником, так испугались, что распростёрлись на земле, отказываясь подниматься. Они боялись, что провинились в чём-то, разгневали Светлоликого неосторожными словами. Их уши будто не слышали, что он просит их встать. Нескоро он их успокоил.

Он сам нарёк безымянных детей. Одному дал имя своего ушедшего брата. Велел, чтобы в случае нужды рыболовы явились в Фаникию, дал обещание взять их работниками. Потом, оставив припасы, направился прочь, оттого что эти люди теперь боялись, боялись обидеть его и приглашением к костру, и скудной едой, и неловкими речами. Он не хотел их стеснять.

На дороге перед Фаникией, когда впереди показалось уже и озеро, и мост, и сама Фаникия встала, белая, на холме, повозкам и быкам преградили путь. Храмовники, и те, кто служил Бахари, и советники, и работники Светлоликого, допущенные в его покои, были здесь. Кто-то взял жён и детей.

Упав на колени, они просили о милости — те, что знали о подменённом наместнике и помогали это сокрыть, испугавшись угроз Бахари или соблазнившись золотом; те, что служили Великому Гончару и не постыдились ни лжи, ни убийства. У того, кого обрекли на смерть, они молили о жизни для себя.

— Если бы вам нужна была только жизнь, вы давно покинули бы город, — сказал Фарух. — Но вы, бесчестные, хотите такой жизни, какую вели прежде. Прощения вам не будет.

Многих предали смерти в тот день, и многих выслали, дав им недолгое время на сборы. Нерадостным вышло возвращение, и цветы, заготовленные, чтобы бросать их под ноги, так и увяли в корзинах. Светлоликий Фарух запретил такую встречу.

Он распустил всех стражей, не доверяя больше ни одному, и заменил их женщинами Марифы. Он прогнал почти всех работников. У него не осталось советников. Он спешно искал замену многим людям, и Чёрный Коготок оставался рядом, сколько было нужно. Но всё же пришёл день, когда чужаки собрались уезжать.

Скрестив ноги, Поно сидел на циновке и при свете жаровни выводил знаки острой палочкой. Перед ним лежал плоский ящик с разглаженным песком. Поно шептал себе под нос, сверялся со свитком, хмурился, стирал и переписывал.

— Братец! — донеслось от двери. — Вот ты где!

Нуру искала его и нашла, и теперь, подойдя, села рядом.

— Ты не раздумал? — спросила она. — Не поплывёшь со мной, не хочешь увидеть далёкие земли?

— Ох, очень хочу! — сказал он, откладывая свиток в сторону. — Но, может быть, потом. Фаруху будет плохо без меня, и я дал ему слово, что выучусь.

— И ещё здесь Дамира, — лукаво сказала Нуру.

— Ох, ладно, и ещё Дамира! Знаешь, она согласилась подождать.

— Ещё бы! Станет женой советника…

— Ну, советником я, должно быть, так скоро не стану. Она же не ради этого… Да ты дразнишь меня!

Нуру рассмеялась.

— Я буду скучать по тебе, — сказала она потом. — Ох, братец, я буду скучать по тебе, очень!

— И я по тебе, — ответил он ей.

Они ещё долго сидели, обнявшись, и говорили — вспоминали о прошлых днях и мечтали о будущих, и не могли наговориться.

Настал день отъезда. Все они собрались в пиршественном зале — и те, кто отбывал, и те, кто оставался. Кто-то печалился, но грустнее всех в этот день была одна девушка со срезанными косами. Она не ела и не пила. Другие этого не замечали — может быть, только один и подметил.

Он встал со своего места — разговоры притихли, — подошёл к ней и спросил:

— Поедешь со мной?

И добавил:

— Я убивал людей, ты знаешь. Своей жене я велел, чтобы она отправилась к ушам богов, и дал ей нож. Я увезу тебя в чужие земли, к чужим людям, где многие хотят причинить мне зло и захотят причинить зло тебе. Поедешь?

Марифа истолковала, и Поно пробормотал:

— Вот так приглашение!

Но Шелковинка встала со своего места, и шагнула к Чёрному Коготку, и улыбнулась, и положила ладонь ему на грудь.

В тот день, когда корабль выходил из гавани Пелая, чтобы отправиться к Равдуру, небо было чистым и дул попутный ветер. Нуру стояла у борта, глядя на берег, а рядом Мараму негромко играл на дудочке. Потом он спрятал её, улыбаясь, и обнял Нуру.

— Мой друг передал, — сказал он, — что ему больше нравилось, когда ты носила его на груди.

— Ох! — воскликнула Нуру, смутившись. — Я об этом не думала!

Она прижалась к плечу Мараму, укрыла лицо. Глупая дудочка!

— Но ещё он сказал, — продолжил Мараму, — что хочет домой. Души на ветвях белого леса ждут его, и он стосковался по разговорам. Теперь он рад, что возвращается.

Волны катились. Свет высокой печи отражался в воде и слепил глаза. Корабль покачивался, будто колыбель. Нуру глядела на берег, где оставляла многое — своё прошлое и дорогих людей, которых увидит нескоро. И тех, кого уже никогда не увидит.

Мечты сбылись. Отчего же у них привкус печали?

Нуру припомнила себя прежнюю, тонконогую девочку с побережья. Припомнила, как мечтала о море и как однажды обещала Сафиру, что они уплывут в другие земли вместе, и на глазах её проступили слёзы. Она прижалась к Мараму, а он, всё поняв без слов, обнял её крепче.

И небо раскинулось над ними, синее, как камни далёкого, навеки теперь сокрытого города Паи-Ардхи.

Больше книг на сайте — Knigoed.net