Клыки Доброй Матери

Глава 23. Страхи

Ньяна, славящаяся своим вином и ткачами, лежала на берегу широкой Бариди, на зелёном покрывале полей.

Ближайшей её сестрой была Фаникия, прекрасная Фаникия, и Ньяна стремилась походить на неё, как простушка на красавицу-сестру. Так же она белила стены домов на главных улицах, но не все стены, а лишь те, что видны, и стыдливо прятала рыжие растрескавшиеся переулки, куда сметали всякий сор. Здесь так же было три храма, хотя достало бы и двух. Подношений не хватало, чтобы храмовники жили безбедно, оттого они переходили из храма в храм. Теперь, в пору дождей и туманов, храм Первой Рыбы был полон, храм Пчелы наполовину пуст, а в храме Быка оставался только один работник, да и тот весь день скучал без дела.

Ньяна шумела так, будто полноводная Бариди, тёмная и мутная сейчас, свернула и понеслась через город, захлестнула улицы, и переулки, и храмы.

— Быть не может! — выныривал порою из общего потока чей-то голос. — Ложь это всё!

В город явились странники из дома быков и телег, что в дне пути, и принесли весть: среди кочевников мор. Они принесли с собою страх, и у страха был запах горелой плоти.

— Что ж их боги не уберегли, это как понимать? — то и дело растерянно спрашивал кто-то. — Избранный-то народ неужто не защитили бы? Видно, не мор, а другое что. Этих-то не пустили во двор. Что они там видели!

Странникам не хотели верить, а всё-таки погнали их прочь от города копьями и огнём. Напрасно те молили о приюте, напрасно повторяли, что устали и голодны, — прочь, прочь! Может, они привели за собою хворь, что их жалеть?

В этот серый день Поно и Фарух сидели друг против друга в маленькой комнате дома быков и телег, и оба были злы.

— Твоя вина, — сквозь зубы процедил Поно и запустил руку в мешок. — Твоя вина!

Накануне разлился туман, поднялся до неба, и в этом тумане они едва отыскали Ньяну. Там узнали, что кочевники ушли только утром. Что стоило сразу пойти по следам? Кто ищет дорогу, найдёт её и в тумане. Но нет, Светлоликий устал, ведь ночь не спал — а кто ему не давал? Поно говорил: спи.

Светлоликий не спал, оттого принялся зевать и клевать носом, и даже страхи, увиденные ими на пустом берегу, ненадолго его взбодрили. Он хотел задержаться и отдохнуть, а там пришёл вечер и дождь, а потом провозились, собираясь — и вот явились странники с дурными вестями. Мор, и кочевники уже далеко, а самое плохое, никак не узнать, какой дорогой они поехали дальше. И небо всё чернее — польёт.

Поно был зол на Фаруха, но больше всего на себя, потому что и сам устал, сам малодушно решил, что от короткого сна не выйдет вреда.

Он вытащил кость, рассмотрел и швырнул через комнату.

— Что ты делаешь? — прикрикнул наместник. — Сломаешь, а ведь работа тонкая!.. Что, опять корзина?

Пакари, взвизгнув, ухватил фигурку когтями и запрыгал спиной вперёд, положил перед Фарухом: чёрная корзина. Поно пытался гадать, надеялся, кости подскажут, куда им идти, но кости говорили неясно, и одна из трёх всегда была корзиной, всегда чёрной.

— Да я уж нарочно всё перещупал! — с досадой воскликнул Поно. — Ты можешь поверить? В этот раз не тянул наугад, а нарочно… Круг, будто середина цветка, и вроде лепестки. Вынимаю — корзина! Что она значит?

— Сам назвался гадальщиком, сам и скажи. Да какой из тебя гадальщик? Я зовусь музыкантом, так я хоть умею петь и зверь меня слушает, а ты…

— А вот что: куплю корзину, наполню её навозом, да как надену тебе на голову, тут гадание и сбудется!

— Вот как? — спросил Фарух, подавшись вперёд и сощурив глаза. — Как верну себе власть, велю подать тебе такую корзину и заставлю хлебать, ты понял?

И он поставил фигурку перед Поно.

— Ха! Да пока я с тобой возился, уж будто её выхлебал, ещё и не одну!

Они помолчали, застыв друг против друга и тяжело дыша.

— Идём в Мараджу, — хлопнув ладонью по полу, твёрдо сказал наместник. — Земли я знаю. Из больших городов только она на пути, не минуют… И музыкант, помнишь, сказал, что идёт в Мараджу? Неспроста, это знак…

— Ещё и знаки толковать будешь… — проворчал Поно. — Бери тогда себе и кости, всё бери, если умный такой!

Всё же он согласился идти в Мараджу, потому что лучшего не придумал — и досадовал на Фаруха ещё и за это.

Но сперва им пришлось переждать дождь. Капли упали, большие, тяжёлые, а после загрохотало так, будто сами небеса раскололись, и вода хлынула на землю.

— Однажды, говорят, он разгневается так, что сломает печь, — пробормотал Фарух, поглядев в окно, за которым стало черно, как ночью. — Тогда настанет конец всему.

Поно нахмурился. Глупые слова, и он бы возразил, да только в пору дождей, что уж таить, и сам начинал в такое верить.

— Раз уж сидим без дела, так спи, — сказал он. — Всё лучше, чем слушать твою болтовню. Как вода перестанет литься, так и отправимся в путь, и остановок я не потерплю! Чего ты ночью опять не спал?

Светлоликий вскинул голову и поглядел надменно, складывая руки на груди.

— У тебя нет права расспрашивать. К тому же ты и сам не спал — я ведь не любопытствую, отчего.

— Так я сидел на страже!

— Да, качался в углу и шептал — кто так сторожит? Под твои причитания не уснуть, и здесь нет ни ложа, ни подушек. Как спать?

— Ха! Ну, днём ты спал, и преотлично. А я, я высчитывал, за сколько дней мы нагоним кочевников!

— А, ты умеешь считать! И за сколько же?

Вместо ответа Поно вернул кости в мешок и взялся его завязывать. Потом на ощупь отыскал в сумке печёное яйцо, купленное накануне, и помял в пальцах, чтобы очистить. Пусть себе Светлоликий ждёт ответа. Больно нужно ему отвечать!

Нуру всегда говорила: смел не тот, кто не знает страха. Если ты никогда не видел зверя, разве можешь хвалиться, что одолеешь его? Смел тот, кто знает страх, но делает что должно.

— Ты сам не имеешь права меня расспрашивать, — сказал он наместнику. — Понял? Я встретил порождение песков и выжил, а ты, ты чем можешь гордиться?

— Лжёшь!

— Лгу? Да пусть у красной антилопы вовек не зацветут рога!..

Тут Поно ощутил, что кто-то тронул его отставленную руку, и, поглядев, заметил, что пакари уже сомкнул зубы на яйце, кося маленьким глазом. Зверь тут же бросил таиться. Попятившись, выронил на пол кусок и потянулся за остатком. Пришлось отдать, не доедать же такое!

Поно порылся в сумке ещё раз. Помедлив, вынул два яйца и одно протянул наместнику.

— Я спас тебе жизнь, — сказал он с обидой, — и после мы видели всякое. Думаешь, я стал бы лгать?

Фарух, тоже помедлив, взял, что ему предлагали, и потребовал:

— Тогда расскажи, как ты выжил!

Повторяя за Поно, он сжал яйцо — и раздавил.

— Зверь слеп и видит только пламя… Да что ты, будто есть не умеешь!

— Такое, конечно, не умею! Его перепекли: видишь, какая корка. В Доме Песка и Золота их готовили куда лучше, они оставались нежными. Но тебе не понять, привык к дрянной еде… Откуда ты знаешь, что зверь слеп?

— Ха! — начал было Поно, но тут же передумал говорить, что хотел, усмехнулся и сказал другое: — Каменный человек научил меня. Он сказал замереть, и я замер.

Дальше он вспоминал уже без усмешки.

— Вообрази себе жар, будто живой огонь склонился над тобой. Искры летят, прожигают рубаху, колют лицо, а пошевелиться нельзя, и дышать нельзя — ни звука, не то зверь услышит! А он нюхает воздух, но чует только дым, и в пасти трещат уголья, и в треске этом слышен последний хрип замученных песками! Говорят, из их дыхания зверь и родился. Говорят, он бродит, ненавидя живых, подстерегает их вдали от воды. Порождение песков растерзало всех, а Шаба солгал, что нашёл их порубленными, и ты поверил ему, не стал меня слушать! Оно растерзало всех, даже быка — остался только Вахи, — и каменный человек помог мне тащить телегу, потому что хотел в город, искал своих братьев!

Поно помолчал, закусив губы, и, отведя взгляд от наместника, принялся чистить яйцо.

— А мои братья…

Он ещё помолчал, будто дело отвлекло его от разговора. Пожалел, что заговорил о братьях, захотел докончить равнодушно и не смог:

— А мои, а мои братья отдали меня торговцу, чтобы тот оставил меня в песках — связанного! Чтобы я никому не сказал, что они продали сестру! Знаешь ты, с какой обидой я ехал в Фаникию? Но я верил, ты хоть рассудишь, а ты, а ты…

И добавил с презрением:

— Мудрейший…

Светлоликий нахмурился, но промолчал. Он принялся за еду и захрустел скорлупой, морщась. Кое-как проглотив кусок, кашлянул и сказал глухо:

— Есть законы для всех, а есть иные законы, о которых молчат. Слово торговца весит больше, чем слово бедняка, и жизнь торговца весит больше. Судья всегда кладёт на чаши весов не только то, что видно со стороны. В том своя правда… Да как это съесть? Испорчено, скрипит на зубах!

— Ха! Настоящая правда всегда одна, иначе какая же это правда! Вот тебе правда яйца: оно не испорчено, а рождается в скорлупе. Ты просто видел лишь те, что уже облуплены — а они все таковы, если очистить! Но ты уже осудил, не разобравшись…

— Будешь ещё учить меня! — прикрикнул Фарух, но больше ничего не сказал. Он доел, тщательно разглядывая каждый кусок — всё равно хрустело, — больше половины бросил зверю и сел у стены.

Он притворился спящим, видно, чтобы настал конец разговорам, но притворялся плохо — всё ёрзал, морщась, и незаметно подкладывал под спину ладонь. После ветер задул в окно, брызгая в лицо дождём, и Светлоликий фыркнул раз, другой, но не открыл глаза. Он уже хотел было сдвинуться, но тут зверь пакари наступил ему на колено и, потоптавшись, улёгся с довольным хрюканьем.

Поно глядел, опершись на руку щекой — другой-то забавы не было, — и теперь рассмеялся. Но Фарух и тут смолчал, делая вид, что спит.

Дождь утих под вечер, когда Великий Гончар уже затушил свою печь. Угли ещё тлели — вот-вот погаснут, и настанет тьма.

— Идём! — торопливо, чтобы не передумать, сказал Поно. — Идём, довольно терять время!

Всё-таки, может, они пошли и зря. Вышли из Ньяны — одни, других умников не нашлось, чтобы в такой час, да в эту пору пускаться в путь — и скоро потеряли дорогу. А как не потерять, если всё залито водой?

Поно уже и бродил туда-сюда, мочил ноги — нет, не понять, куда идти! И мимо никто не едет. Хоть возвращайся в Ньяну, пусть их комнату и занял уже кто-то другой — только не видать городских огней, и уже не припомнить, в какой они стороне.

Одно хорошо: Великий Гончар, похоже, уснул до утра и не собирался лить воду, а, засыпая, поставил ночную лампу так, что она осветила землю.

— Что там? — нетерпеливо спросил Фарух с бычьей спины.

— Что, что! — с досадой откликнулся Поно и поддал озябшей ногой по грязи. — Слезай да сам поищи дорогу, или молчи!

— Разве это я настаивал на том, чтобы идти? Ты захотел идти, ты и ищи дорогу!

Поно ещё повертелся — ничего не понять: равнина и равнина, наверху серо, внизу черно, посередине лампа. Свет лежит на воде, дробится там, где выглядывают травы, где бугрится земля. Одинокое дерево стоит вдали, а больше и взглядом не за что зацепиться.

Бык, вздохнув, пошевелил ушами. В глазах его в этот час будто горели тусклые огни. Поно похлопал быка по морде, почесал шею, а потом, забравшись на спину, велел ему потихоньку идти, не теряя из виду дерева, чтобы не ходить кругами.

— Мараджа в той стороне? — спросил наместник. — Как ты понял?

— Может, в той, может, не в той, да не стоять же нам в этой грязи до утра! По соседству с нами жил пекарь, Бабия, мудрый человек. Он всегда говорил: куда-то иди, куда-то да придёшь.

— А не знал ли он другую мудрость: если куда-то идти, не понимая цели, то потратишь вдвое больше времени, возвращаясь?

— Всё лучше, чем стоять и ждать, пока кто проедет мимо или пока дорога просохнет, чтобы мы её нашли. Тут этой мудрости целое поле! Хочешь, слезай, и я прихвачу тебя после, как буду возвращаться. Только, может, путь окажется хорош, и я не вернусь!

Фарух толкнул его в спину.

— Молчи уж! — велел он.

Поно не смог бы сказать, долго ли они ехали. Уже и дерево пропало вдали, и другое, и третье. Великий Гончар повернулся на другой бок, и храп его раскатился над плоскими холмами. Поно взмолился про себя: только бы он не проснулся, не взялся лить воду! Но нет, всё стихло.

А что пустился в дорогу, он пожалел много раз. Хорошо, когда светит ночная лампа, да только порой она меркнет, обступает тьма, и не спрятаться. Ни дома, ни одеяла, чтобы укрыться, — ничего, только тьма у быка под ногами и тьма вокруг, и нет ей конца!

Поно был рад и Фаруху, только не мог придумать, о чём с ним заговорить. Прокашлявшись, сказал опять:

— А я видел порождение песков… Если бы ты видел, небось обмочился бы от страха!

— Зато я читал о нём, а ты не умеешь читать.

— Ха! Я и так знаю, к чему мне читать? К нам ездили торговцы, плыли мореходы — я слышал так много историй, что тебе и вовек не перечитать!

— Неужели? — спросил наместник. — Ты говорил, этот зверь рождён из дыхания умерших в песках, а я знаю другую сказку: давным-давно жили три вора, что грабили и убивали путников на дорогах… Должно быть, ты слышал о них.

— Конечно, слышал, да уж позабыл. Всё в голове не удержишь! Ну, расскажи.

Фарух издал звук, будто усмехнулся довольно, и сказал:

— Воры отыскали оазис, о котором никто не знал, и прятали награбленное там. Как состарились, поселились в городе и открыли лавку пряностей, но много ценностей осталось среди песков.

Он перевёл дыхание. Может, ждал, что Поно что-то скажет, но тот молчал, и Фарух продолжил:

— И вот они решили забрать остальное. Но хотя они жили в достатке и слыли уважаемыми людьми, жадность их не уменьшилась, а только возросла, потому воры не могли довериться друг другу и всё спорили, пока не решили ехать втроём. Но едва отъехали от города, один из них убил своих товарищей. Он взял воды, только чтобы добраться до оазиса, и бросил всё лишнее, чтобы на телеге осталось больше места для ценных вещей. Только когда приехал, то увидал, что источник пересох, и оазиса больше нет.

— Ха! — сказал Поно. — Хорошо, хорошо: я не знал этой сказки, но он заслужил. Что же было дальше?

— Что? Вор обезумел. То грузил золото на телегу, то сбрасывал, то выпрягал быка, чтобы уехать налегке, хотя и понимал, что всё равно не спасётся. Он кричал и плакал, проклиная судьбу. Жаль ему было себя, но больше того жаль, что кто-то другой доберётся до сокровища, другой завладеет им. Вор не хотел умирать, но неизбежное случилось: пески выпили его. Однако Великий Гончар не взял ни его иссохшее тело, ни чёрную душу. Говорят, с тех пор он и бродит в виде чёрного зверя, охраняет своё золото. Говорят, сокровище ещё там, в песках, да только взять его не сможет никто.

— Хорошая сказка, — похвалил Поно. — А я вот тебе расскажу про старую Вайю с одним кривым зубом…

Скоро он пожалел, что начал рассказ. Когда вдали показался маленький огонь, будто стиснутый тенями, первым его заметил Фарух, оттого что Поно давно уже зажмурился и только надеялся, что бык и сам куда-нибудь дойдёт. Но вот наместник толкнул его в плечо и позвал:

— Смотри!

— Да уж смотрю! Что ты толкаешь меня?

— Ты разве не видишь?

— Как же не видеть? Вижу.

— Отчего тогда мы едем не туда?

Лишь тогда Поно открыл глаз — и заметил костёр, и направил быка к нему.

— Туда, туда, — проворчал он. — Это я выбирал ровную дорогу.

Они вышли к реке, к неспокойной Бариди. Здесь и воздух, сырой, так бушевал, будто над землёй текла ветреная река, захлёстывала, грозила сбить с ног. Чуть больше десятка низких хижин, встав тесно среди кустарника, прикрывали плечами одинокий огонь. У огня сидел старик, качая головой. Волосы его, курчавые и короткие, были тронуты сединой, будто неровно измазаны белой глиной.

Старик поднял слезящиеся глаза и долго всматривался, а потом сказал:

— А, Великий Гончар привёл гостей к нашему порогу! Всем, кого он ведёт, мы рады. Садитесь к огню.

Фарух, спустившись, огляделся. Видно было, его позабавили низкие остроконечные хижины, до земли крытые соломой.

— Что это тут одни крыши? — спросил он с насмешкой, поднимая брови. — Где же дома?

Прежде чем Поно успел его остановить, он отбросил ковёр, закрывающий вход, пригляделся и попятился, а из хижины выбрался человек, испуганный со сна.

— Что такое? — спросил он сипло и поглядел на старика.

— Великий Гончар привёл гостей. Да не просто гостей — музыканта! — ответил старик, разглядев уши пакари над краем сумки. — Он выбрал твой дом, Пири.

— А! — сказал человек и склонился низко. — Заходи, желанный гость! Мой дом теперь твой.

— О, благодарю тебя, — всё так же насмешливо проговорил Фарух и, согнувшись, забрался в хижину. Поно поспешил за ним.

— Слушай, — прошептал он, но наместник не слушал. Ощупывал деревянный каркас, сплетённый бечёвками и укреплённый землёй. В слабом свете, проникающем сквозь дыры в ковре, осмотрел, как устроена крыша, а потом заметил переносную печь, круглую, с плоским верхом, и похлопал по ней, как по барабану. Поддел ногой тряпьё на циновке — бедную постель.

— Что это? — со смехом спросил он и пошёл наружу.

— Слушай! — прошипел Поно, хватая его за руку, но Фарух не слушал, отмахнулся.

— Что это вы тут устроили? — спросил он громко. — Где ваши дома?

Из других хижин уже выглядывали, а кто не проснулся раньше, уж верно, проснулся теперь.

— Как зовётся ваше поселение?

— Да никак, — растерянно ответил человек, уступивший свой дом. — Что толку называть? Река разольётся, смоет, найдём другое место…

— Чем же вы живёте? Я не видел полей.

— Рыболовы мы…

— А, прячетесь тут, чтобы не платить податей!

Тут Поно не вытерпел и вонзил локоть наместнику в бок — тот охнул, согнувшись.

— Уж простите нас, добрые люди! Друг мой любит шутить, да не умеет. Зато, как выспится, он вам споёт…

И затолкал Фаруха в хижину, а там крепко взял за плечо.

— Я говорю: слушай, — прошипел он. — Ты не слушал, и вошёл в чужой дом, и хозяину пришлось его оставить — стыдно! Тебе отдали всё, а ты посмеялся, показал, что недоволен — стыдно вдвойне!

Они стояли друг против друга, упираясь ладонями в колени, потому что выпрямиться здесь бы не вышло.

— Ты мне говоришь про стыд? Они лгут! Какие же это дома?

— А что ж это? Вот постель, вот печь…

— Разве это печь? У меня во дворе печи, как весь этот дом, а это глиняная бочка…

— Зато её легко перенести, если вода разольётся!

— Да кто станет жить там, где вода разливается? Люди в моих землях живут хорошо! Города велики и красивы, и поля родят щедро, а это, а это насмешка! Что это?

— А вот таков ты наместник! Сам говорил, не выходил со двора, а туда же — знает, как живут люди! Вот так и живут. Что, ты о таком не читал?

Фарух замолчал и осмотрелся опять, в этот раз подмечая больше: глиняную миску в углу, и золу в печи, и то, что постель под ладонью тепла.

— Неужели так и живут? — спросил он глухо и опустился на циновку. — Разве так можно жить? Да они, может, от чего-то прячутся? Может, нарочно так живут, чтобы в другой жизни Великий Гончар дал им достаток?

Поно ему не ответил, да ответа и не требовалось. Он отыскал в сумке стручки бобов, купленные в Ньяне на шумном рынке — хитрый торговец заговорил зубы, заболтал, да и подсунул на сдачу обкусанные ногти, половинки. Пока держал в руке, будто целые. Поно уж потом заметил обман, да поздно.

Уж как он себя корил: ведь всегда проверял, даже дома, где его знали и сам он знал каждого торговца, а тут устал, да ещё рядом печь, как нарочно, и чад выедал глаза, и от прилавка тут же оттеснили, вот и не посмотрел, что дали. А Фарух и не понял, в чём беда, сказал бросить, да и всё. Будто в сумке у них медь и серебро заводятся сами собою, как блохи в тряпье бедняка!

Теперь Поно вспомнил о своей неудаче и помрачнел. Бобы он дал пакари: осталось на одного, и зверю не объяснишь, что надо терпеть. Пойдёт ещё побираться, и его, конечно, накормят, да только лишней еды тут ни у кого нет.

— Храмовники говорят, когда настанет час, Великий Гончар поменяет местами голодных и сытых, — сказал Фарух, заламывая пальцы. — Я всё боялся… Думал, в другой жизни стану работником, таким, как те, что в моём доме. Думал, придётся трудиться, и голодать, если за работой некогда будет поесть. Носить простые одежды, серые, грубые, и клониться перед каждым, и сносить удары, если хозяин не в духе. Но это…

Он повёл рукой и спросил недоверчиво:

— Разве так бывает? Разве бывает? У моих работников есть постели, и комнаты их просторны, и одежды чисты. Едят с моего стола… Отчего эти люди не пойдут в город и ни к кому не наймутся в работники? Должно быть, они просто ленивы!

— Ха! Ещё бы в твоём доме не жилось привольно. Да только ты не видал дальше своего двора! Мы растили скарп, и я трудился, сколько себя помню, а хватало только на еду и на целителя для мамы, а как она не смогла работать, то и целителя звали в долг…

— Раз так, бросил бы поле, пошёл бы в работники!

— Да что тебе втолкуешь? Ума не больше, чем можно купить на медный ноготь! Говорю же, работников не кормят, а поселят хорошо если со свиньями, и о прочем они заботятся сами. Если ремесленник, так плату дадут товаром, и ищи, где его сменять на еду. Вот так! Эх ты, отец земель…

Фарух задумался, кусая губы. Поно уже лёг, уже погружался в дрёму, а тот всё сидел, уронив лицо в колени. Опять не спит, а днём начнёт жаловаться, что слипаются глаза…

Его разбудил тихий звук. Поно не сразу вспомнил, где он, сел с колотящимся сердцем. Костёр снаружи прогорел — черно, ничего не видать, — и Фарух стонет, будто дети Чёрной Кифо поедают его изнутри.

— Что ты? — холодея, спросил Поно, толкнул его ногой и тут же её отдёрнул. — А ну, говори, что такое!

Наместник не ответил, но притих. Ну, ясно: никто его не ел.

— А, боишься темноты, — догадался Поно. — Ха!..

— Я боюсь не темноты, — откликнулся Фарух сердито и, видно, повернулся, голос зазвучал громче. — Каждую ночь — слышишь ты, каждую ночь! — мне снится, как я умираю. Я не могу спать, не могу, я боюсь умереть во сне!

— Вот ещё глупости! Однажды ты вправду едва не умер, но то было не во сне. Тогда я спас тебя… На твоём месте я боялся бы не снов.

— Вот и был бы на моём месте! Я не могу, не могу больше. Каждую ночь он лепит меня заново, сминает — а потом я рождаюсь нищим! Я не знаю, что хуже — эта боль, от которой нельзя дышать, или жизнь бедняка. Я видел сейчас, что живу у реки, а она разливается и уносит мой дом, уносит меня…

— Так ты же и есть нищий. Подумай сам: всё твоё имущество на тебе. И дома у тебя нет, эта хижина чужая, и придётся уйти. Ты не владеешь ремеслом, и каков из тебя музыкант, я не знаю. Кончатся медь и серебро, и у нас не станет еды. Вот отчего я сердился, когда на рынке…

— Ты не умеешь утешать, — с досадой прервал его Фарух. — Что же, смейся!

Поно зевнул, потянулся и встал, согнувшись под низкой крышей.

— Пойдём, что ли, пройдёмся по берегу, — сказал он. — Если дурной сон, так разогнать его нужно.

В этот предрассветный час было так темно и сыро, что и бедная хижина, согретая только дыханием, казалась желанной. Пакари остался спать, перейдя на тёплое место. Спали люди, и даже река притихла, будто уснула тоже.

Двое брели и ёжились, поднимая плечи. Густые жёсткие травы пружинили под ногой, иссохшие стебли кололись, под ноги лезли камни. Фарух, не привыкший к таким дорогам, хромал и шипел.

Не говоря друг другу ни слова, они сели на невысоком берегу и принялись швырять камешки в воду. Небо у края светлело медленно и неохотно, и из всех красок для этого дня у Великого Гончара нашлась только серая.

— Я боюсь за сестру, — сказал Поно. — Мы след потеряли.

— Найдём. Я боюсь, Бахари отыщет источник раньше, чем я до него доберусь.

— Так что же, он станет каменным, если выпьет? Таким, что и не убить?

— Знать бы…

Поно размахнулся, и камень его долетел почти до середины реки, где к узкой земляной полосе прибились ветви и иной плавучий сор. Всё было видно будто сквозь серую пелену.

— Мне нравится здесь, — задумчиво сказал Фарух. — Такой простор! Прежде я не бывал в подобных местах. Я чувствую, что так мал, и беды мои так малы. Мне даже кажется, что я вечен — всегда жил, и всегда буду…

Поно захотел тоже сказать что-нибудь большое, огляделся в поисках слов и заметил, что от хижин к ним идут двое. Одеты хорошо, не в лохмотья, и не босы — в сандалиях, а один будто чужак из других земель. Хоть волосы и темны, лицом похож на морехода, каких Поно навидался дома.

Он поднялся, и Фарух следом за ним тоже встал.

— Да обратит на вас Великий Гончар свой ласковый взгляд! — крикнул человек издалека. — Кто из вас музыкант?

Фарух посмотрел на Поно, а потом ответил несмело:

— Я.

И добавил твёрже:

— Ну, я. Чего хотели?

Один из пришедших, видно, был кулачным бойцом — широкоплечий, с бычьей шеей. От прежних поражений ему остался сплюснутый нос, будто вколоченный в лицо, разбитая бровь и шрамы повсюду, даже под короткими жёсткими волосами над низким лбом. Он зарабатывал этим делом на жизнь и теперь, о том говорили сбитые костяшки пальцев — а кроме этого, ни одного свежего следа, и завидовать его противникам не хотелось.

Огромная рука схватила Фаруха за подбородок, загрубевший палец потёр щёку, где осталась ещё белая краска. Наместник отступил, сверкнув глазами.

— Что ты себе позволяешь? — воскликнул он.

— Это не он, Канга, — сказал второй человек. — Больно молод, и того я знаю в лицо.

Голос его был как масло: слова, казалось, скользили. Он обращался к спутнику, а смотрел на ожерелья и бусы, ощупывал взглядом.

— Не знаю уж, кого вы искали, — нахмурившись, сказал Поно, — только нам пора.

Он мотнул головой, приглашая Фаруха идти, но эти двое увязались за ними.

— Музыканта мы ищем, — сказал тот, что похож на морехода, хоть его и не спрашивали. — Шли за ним от Таоны до Фаникии, а там он пропал без следа, только слухи разные ползут. Мы поехали в Ньяну, а там нам сказали: был музыкант, и как раз из Фаникии, да направился в Мараджу. Так это, значит, про вас говорили. Надо же, чтобы в одно время этим путём ехали два музыканта! А вы не слыхали о том, другом?

— От Таоны? — спросил Поно. — А зачем вы ищете того музыканта?

— Видишь ли, мальчик мой, он дурной человек. Обидел женщину и хотел её убить, а когда не вышло, сбежал. Да, знаешь, не простую женщину, а жену нашего вождя. В Таоне мы почти взяли его за хвост, а он убил городского главу и свалил на кочевников, поднял шум и сбежал. Неужто сюда ещё слухи не дошли?

— Да что-то не слыхал, — ответил Поно.

— Как же? Дом забав сгорел. Ох и бойня там была… На совести этого музыканта много жизней. Так что, не знаете вы о нём?

Человек спрашивал, а сам всё смотрел в сторону, отводил взгляд. Вроде и шёл, обернувшись к Поно, а глаза его всё плыли, плыли, даже цвета не разглядеть.

— Говорят, один музыкант явился в Дом Песка и Золота, и живым его больше никто не видел, — осторожно сказал Поно. — Оттого и мы ушли из Фаникии. Там теперь не любят музыкантов.

— Это и мы слышали. Говорят даже, будто его убили, да вот что странно: один из тех, кто выносил тело, мёртв, другой брошен в колодец, а тело пропало из могилы. Опасный человек этот музыкант — да и не музыкант он вовсе, притворяется, — и если вы что о нём знаете, лучше бы того не таить.

Тут он посмотрел в упор. Глаза у него оказались прозрачные, как вода, почти бесцветные и без ресниц, и взгляд мёртвый, неподвижный. Сразу стало ясно, что бояться нужно не здоровяка, а этого человека, с виду совсем не крепкого, сутулящего плечи.

Поно выдержал чужой взгляд, равнодушно пожал плечами.

— Нам-то что. Мало ли в мире злых людей, не следить же за каждым!

— Верно, верно, мальчик мой, злых людей ой как много. Так вы бы прятали ценное, что же носите напоказ?

Взгляд его опять прошёлся по бусам, прилип, будто подсчитывал каждый камень и каждую нить. Фарух даже прикрылся рукой.

— Кто осмелится тронуть музыканта? — спросил он.

— Оборванцы-то эти шепчутся, — кивнул человек на хижины, где уже поднимался дымок костра. — Что же вы такие неосторожные, а? Заехали кто знает куда, тут бы и сгинули. Хорошо ещё, мы приехали.

Тут они дошли, и разговоры прекратились.

Над огнём побулькивал котелок, и люди сидели на грязных истрёпанных циновках. Тут же ползали и дети. Все обернулись — лица, худые, большеглазые, казались одинаковыми, — все улыбнулись несмело.

Мокрая сеть, привязанная к двум палкам, растянута была в стороне, и в тростниковой корзине била хвостами рыба. Рядом сидел пакари. Он то вытягивался столбом, разводя лапы в стороны, то приседал, прижимая уши, и всё хотел тронуть рыбу, но не осмеливался. Тут же сидело дитя, рождённое не раньше прошлого сезона ветров, всей одежды — два лоскута на тряпичном поясе. Каждый раз, как пакари пугался, дитя смеялось заливисто и, привставая, хлопало рыбу по хвосту.

— Спрячь, спрячь бусы, — зашептал человек, и Фарух укрылся краем накидки и уже, видно было, хотел зайти в хижину, но потом передумал.

Люди потеснились. Фарух посмотрел на тонкую циновку с разлохмаченным краем, на оборванного соседа, но не подал виду, что недоволен, и сел. Поно опустился рядом, поджав ноги.

Люди смотрели, ждали песню и боялись просить. И Поно боялся, что попросят, и досадовал на себя, что выучил Фаруха только одной песне про бедняка. Дома-то они, бывало, со смехом пели её с соседями, но тут люди были слишком уж бедны и, пожалуй, смеха не выйдет, да где же Светлоликому это понять!

— Спой, — робко сказал один из мальчиков, повинуясь взгляду отца. Люди не осмелились просить сами, но решили, детям не откажут.

— У меня ещё нет камбы, — сказал Фарух, — и нет барабана. Ни вайаты, ни бубна — ничего нет. Я спою так.

Он вдохнул поглубже, и Поно забыл, как дышать.

Фарух затянул песню о первом, который лежит у разлива реки, и дети подошли к нему ближе. Двое — в том возрасте, когда уже могут ходить, но ещё не знают о стыде и уважении — забрались ему на колени, и он обнял их, так расставив руки, будто боялся коснуться, и сделал лицо, будто не знал, куда деваться. В другой раз Поно бы посмеялся.

Фарух пел, и люди, улыбаясь, качали головами, и двое чужаков тоже слушали, стоя в стороне. Пакари завертелся, ловя свой хвост, а потом, привстав, поклонился раз и другой.

Песня кончилась, а дети не спешили уходить с колен. Один взялся стирать краску со щеки музыканта, другой попробовал бусы на зуб.

— Как их зовут? — полюбопытствовал Фарух.

— Да ещё никак, — ответил один из мужчин. — Ведь нужно добраться до города, приготовить дары для храмовника… А, потом, успеется.

Фарух взглянул на Поно, будто спрашивая, не подшучивают ли над ним, и понял, что всё взаправду.

— Но ведь так нельзя! — сказал он, переводя растерянный взгляд на детей. — Это неправильно. Кто живёт без имени?

— Да уж как-то… — пожал плечами рыбак. — Ещё, может, река разольётся. Дожди, бывает, хвори несут, а после придёт холодная пора. Кто знает, как оно там. Дары-то отдашь, а надолго ли им понадобятся имена? Успеется, успеется…

Женщина — видно, мать — потёрла землю пяткой, чтобы растоптать дурные мысли, но не посмела сказать ни слова, только взяла детей и прижала к себе. Растревоженная, обняла их так крепко, что они, испугавшись, захныкали.

Старик дал каждому по глиняной миске варева, зачерпнув из котла, и Фарух тоже принял из узловатых подрагивающих рук надщербленную миску.

— Что это? — шёпотом спросил он у Поно.

— Суп из рыбьих потрохов, — так же тихо ответил тот. — Ешь, не обижай их!

Пускай и без соли, суп был хорош, как бывает хороша всякая еда, приготовленная из свежего и ещё горячая, особенно на пустой живот. Даже Фарух съел всё до дна, хотя порой, жуя, задумчиво морщился. Он вернул миску и поблагодарил. Настала пора уезжать.

Фарух, выбрав, снял с себя бусы из рыжего камня и дал старику.

— На что это нам? — спросил тот, держа дар в вытянутой руке и глядя на Светлоликого. Бусы и не рассмотрел.

— Это ценный камень, — пояснил Фарух. — Сможешь обменять его на еду для всех. Останется и на дары храмовникам.

Старик рассмеялся.

— Где же мы тут обменяем? Город далеко, а у нас и быка нет. Да и кто нам поверит, что не украли? Нет, нет, не гневись, а только не можем взять. Ты подарил нам песню, этого довольно.

Наместник глядел растерянно и сердито. Старик вернул ему бусы.

— Да будет Великий Гончар к тебе добр, — сказал он, склонив седую голову. — Мы взяли бы муку или бобы, а этот дар не по нам. Возьми, возьми, не обижайся.

Те двое, что искали музыканта, смотрели, и Поно не нравились их взгляды. Таких спутников ему не хотелось. Но Великий Гончар помог и послал торговцев — целый обоз, что тянулся мимо. Видно, они направлялись через Мараджу к берегу Соли.

Распрощавшись с добрыми людьми, Поно погнал быка за обозом, и двое на рыжих быках поехали следом.

— Не нравятся они мне, — тихо, чтобы слышал только Фарух, сказал Поно. — Пожалуй, и правда спрячь бусы, сложи в сумку.

Светлоликий послушал. Но эти двое не подъезжали близко и не заводили разговоров, на дороге держались в стороне. Может, Поно и зря подумал дурное.

Он был теперь сыт и доволен и, припомнив разговор на берегу, захотел подбодрить Фаруха. Тот открыл ему, чего боится — разве не может и Поно поступить так же? Если подумать, для подобных признаний надобна смелость.

— А мы вот говорили о страхах, — со смехом сказал он. — Знаешь, чего я боюсь? Темноты!

— Что болтаешь невпопад? — с досадой откликнулся наместник. — Не мешай! Я думаю о важном.

— А, о важном! — сказал Поно. — Что же, конечно, думай!

Он затаил обиду.

Он решил не говорить с Фарухом, но тот и сам молчал, а обоз ехал неспешно, и Мараджа всё не показывалась.

— Что, всё думаешь? — небрежно спросил Поно, когда по сторонам дороги потянулись поля.

— Думаю! Не мешай. У меня под рукой нет карты, и я представлял в голове, а ты сбил меня…

Поно обиделся ещё сильнее.

Завидев впереди рыжие стены, он погнал быка, а там, спрыгнув, взял сумку.

— Я на рынок, — сказал он, — а ты поезжай к дому быков и телег, там и встретимся. Расспроси, прибыли ли кочевники, а я спрошу на рынке.

Отыскав рынок, Поно тут же пожалел, что пошёл один. Серебра и меди не осталось, нужно было продавать бусы, и он взялся искать лавку, да подумал с тоской: обвинят ведь, украл. Вот музыканта бы в таком никто не стал винить…

— Вор! Держи вора! — разнёсся крик, и Поно в страхе хлопнул рукой по сумке, прижал к себе и вздохнул с облегчением: нет, обокрали не его.

Он обернулся, высматривая, куда побежал вор, и увидел стража. Тот шёл прямо к нему.

— Вот он, вор! — показавшись из-за плеча стража, сказал человек. — Он украл у нас бусы и ожерелья. В доказательство, добрые люди, я могу рассказать обо всём, что лежит у него в сумке.

Это был тот самый чужак, похожий на морехода, и он указывал на Поно.