Клыки Доброй Матери

Глава 19. Ньяна

Меж землёй и небом встала стена дождя. Великий Гончар выплеснул грязную воду, и всё стало серым: и поля вдоль реки, и сама река, и далёкие деревья, и воздух. Быки шли быстрым шагом, и дождь не отставал, ступая впереди и позади, и по сторонам дороги, вбивая тысячи водяных копыт в размокшую землю, и его тяжёлое дыхание заглушало голоса и скрип колёс.

В этот час, тёмный, хотя ещё не вечерний, кочевники въехали в Ньяну, чтобы переждать непогоду. Из-за дождя их встретили без почестей.

Гонец упредил городского главу, Нгако, и тот ждал гостей: подготовил свой дом и дома работников, чтобы наместник и его приближённые отдохнули. Кочевникам отдали дом быков и телег, а странников, что нашли там приют в этот час, выставили вон.

Тот, кто выдавал себя за наместника, заперся в покоях, едва сошёл с повозки. Бахари сам отнёс ему еду и питьё.

— Светлоликий Фарух нездоров, — сказал он, вернувшись. — Великие Брат и Сестра исцелят его. Светлоликому легче от их присутствия, но он не стал задерживать их в Доме Песка и Золота. Светлоликий Фарух, отец земель — истинно отец! — печётся о людях, оттого не воспрепятствовал Брату и Сестре идти и нести им счастье. Он пошёл с ними и сам, ведь разделить дорогу с богами — честь и для отца земель… Ты добрый хозяин, Нгако, и хорошо нас принял. Достаток твой приумножится!

Нгако, невысокий, лоснящийся, едва свёл руки на животе. Он тяжело выдохнул — это означало поклон — и посмотрел на брата и сестру с почтением и тревогой. Взгляд его перешёл к Нуру, сидевшей подле них, задержался на срезанных надо лбом волосах.

— Не приставить ли к дорогим гостям моих работников и работниц? Они расторопнее…

— Им нравится эта, — оборвал его Бахари и недобро поглядел на Нуру, а она ответила ему улыбкой.

Дом городского главы был низок и широк, как он сам. Неровные стены, подкрашенные белой глиной, кое-где протёрлись до желтизны. Перегородки, делившие дом на части, доходили до груди, пёстрые, узорные, рыже-синие, и видно было, как ходят работники, внося еду и унося пустые миски. Тростниковая кровля смыкалась над головой, а белый пол укрывали плетёные ковры, узкие и яркие.

Нуру сидела на длинной скамье меж братом и сестрой, высоко держа голову и крепко сжимая зубы, чтобы не дрожать. К ним не придвинули жаровню — богам неведомы людские слабости, а о Нуру никто не подумал. Тёплого питья не поднесли, еды не дали. В серой одежде, запятнанной кровью Мараму и насквозь вымокшей от дождя, она сидела, радуясь каждому дуновению тёплого воздуха, но сквозняков дожидалась чаще. Её соседи были холодны. От таких не согреешься.

Каменный человек сидел у стены. Стулья были ему малы, лавка не выдержала. Ему дали циновку с подушками и оставили так, в стороне от всех. Никто не подходил к нему.

Йова, предводитель кочевников, тоже был здесь. Он сидел рядом, пил вино, не пьянея, только всё больше щурил глаза да всё чаще разворачивался к Нуру, наваливаясь грудью на стол. Ему она улыбалась тоже. Нгако, хозяин, поглядывал с недоумением, но спрашивать ни о чём не решался.

— Довольно! — воскликнул наконец Йова, ударив по столу ладонью, и разговоры, без того негромкие, стихли. — Дай мне её, Уту, или скажи, почему не можешь дать. Я вырастил вас! Я служил вам, берёг от всякого зла — мой народ служил вам столько времён, что и не упомнить. И вот появляется девка, лепит из меня дурня, наших братьев убивают, а ты говоришь её не трогать? Их убили, Уту! Тех, кто тебе верил…

Бахари вскинул руку, но Йова не заметил. Нгако, утирая проступивший на лбу пот, переводил тревожный взгляд с одного на другого. Видно, не понимал, о чём речь, и Бахари хотелось бы, чтобы так и оставалось.

Уту поднялся не спеша.

— Твой народ верил столько времён, а ты уже теряешь веру, Йова? — спросил он. — Разве наши обещания не исполняются? Разве твой народ не идёт к величию? Союз с наместником заключён, и каменный человек покорился нам. Какие ещё доказательства тебе нужны, чтобы не сомневаться в нас?

— Отдай мне лживую девку! Пусть ответит за каждого убитого брата. И как вышло, что вы двое не указали на неё раньше? Как в вас не сомневаться после такого?

— Подумай, Йова, как это вышло, — тихо и недобро сказал Уту. — Подсказать? Лишь тех, кто силён, мы поведём. Ты думаешь, мы не знали, как будет? Знали и испытывали вас. Убиты слабые, и нечего о них жалеть. Твой народ был избран потому, что он силён. Мы хотим видеть эту силу, а вы, видно, решили, что уже всё получили и теперь можете сидеть и жиреть, проводить дни в доме забав и хлестать вино! Чем вы тогда лучше прочих?

Нгако поднёс руку к горлу и шумно сглотнул.

— Мой народ служил вам, — с обидой сказал кочевник. — Ведь ты помнишь их, всех и каждого, разве нет? А теперь готов нас оттолкнуть?

— Я помню всех и каждого, но веду не всех, а только вас. Вам не помогут чужие заслуги — только ваши. И что я вижу? Лень, сомнения, непокорность… Сейчас я прощу тебя, Йова. Я знаю: это говорит вино, не ты. Но если продолжишь сомневаться в моих решениях, я начну сомневаться в своём выборе, и это тебе не понравится.

— Я отдал вам всё, — сказал Йова, поднимаясь. — Делал всё и не сомневался. Что ж, может, я не так умён, чтобы понимать замыслы богов, но я тебя услышал, Уту. Пойду к братьям, моё место там.

— Иди. Расскажи им, что узнал.

Йова ушёл, по пути ударив кулаком по глиняной перегородке — работница, застывшая за ней, ахнула, — и Уту проследил, как он уходит, и лишь тогда сел на место.

— О Великие Брат и Сестра, — вкрадчиво начал Бахари. — Порой я жалею, что не принадлежу к избранному народу. Кочевникам выпала честь вам служить…

— О, служить нам может каждый, — холодно улыбнулся Уту. — Уведите каменного человека в один из домов. Мы скоро придём поговорить с ним. Наша работница так весела — должно быть, его обрадует её веселье.

И он, обернувшись к Нуру, поглядел на неё. Прежде она дрожала от холода, но от этой улыбки промёрзла до костей, даже двинуться не смогла, даже вздох застыл в груди, — но всё же Нуру не опустила глаз. Она решилась на что-то — может быть, на глупость, но разве не глупо и ждать, что чудо её спасёт?

— Говорят, я служу Творцам, — сказала она не торопясь. — Что же, может быть, это правда. Но что вы знаете о Творцах? Только то, что им не по нраву Подмастерья, — ничего больше. Только то, что мы по-разному толкуем волю Великого Гончара.

Окинув взглядом притихший зал, она продолжила:

— Но если пришли новые боги, придёт и новый порядок. Не станет ни Творцов, ни Подмастерьев. Вы ничего не знаете о том, на чьей я стороне и чего мы хотим.

— Пустые слова! — воскликнул Бахари. — Ты хочешь спастись и будешь лгать, но сказать тебе нечего!

— Йова встречал меня в Таоне, в доме забав, — сказала Нуру. — Знаешь, как я оказалась там и почему только разносила вино, но не работала? Имара, хозяйка дома, служила Творцам. Если сумеешь поговорить с ней однажды — убедительно поговорить, — она подтвердит мои слова.

— Вы работали вместе. Какой тебе прок её выдавать?

— Какой прок? Она действовала не по уговору и совершила ошибку. Имара больше нам не нужна.

Бахари смотрел недоверчиво и хмуро, обдумывая, о чём ещё спросить, но Уту вмешался.

— Довольно, — сказал он. — Я велел тебе ни с кем не говорить без нашего позволения, работница, и ты будешь наказана. Почему каменный человек ещё здесь?

Бахари дал знак, и его люди подняли Сафира — взяли под руки по двое, кряхтя от натуги, и он кое-как встал и, с трудом обернувшись, посмотрел на Нуру. Она ответила твёрдым взглядом.

Его увели. Хозяин молчал, жуя губы, и тревожно помаргивал. Он, видно было, хотел что-то сказать, но не решался. Люди рядом с ним — помощники, знатные горожане — оставили еду. Руки замерли над блюдами, куски прожёвывались спешно, чаши опустились. В городе ещё долго будут шептаться о том, что они услышали теперь.

Брат и сестра уже поднялись и приказали Нуру встать, уже направились к выходу, когда снаружи раздался шум голосов, а потом крик:

— Справедливости!.. О Светлоликий, взываю к тебе, услышь меня!

Бахари, сведя брови, подошёл к двери. Брат и сестра встали за его спиной. Стоя меж ними, Нуру увидела мокрый тёмный двор. Его обступали дома. Тусклый свет ламп и жаровен, пробиваясь сквозь неплотно прикрытые двери и откинутые ставни, не разгонял мрак, лишь рассыпался искрами на воде. Шёл дождь — спокойный, долгий дождь, — и на земле под дождём распростёрся человек.

— Справедливости! — пробормотал он, поднимая лицо, и вновь опустил поспешно. — О Светлоликий, молю!

— Кто посмел тревожить Светлоликого в этот час? — гневно спросил Бахари. — Кто посмел сделать это теперь, когда он нездоров? Приди к городскому главе в день суда, и твоё дело решат.

— О нет, нет, моё дело не таково! Это я… Каменный человек мой! Светлоликий Фарух обещал, что разберётся и даст награду, и я ждал, но Светлоликий уехал, а совет не стал разбираться с этим делом и велел мне ждать. А сколько ждать?

— Сколько нужно…

— Нет, нет, прошу, дослушайте! Я узнал от пастуха, что моего быка, на котором везли каменного человека, присудили отдать кому-то другому. Так дело решено? Но где справедливость, я остался без быка и без награды! Я разорён! О, горе мне…

— Вышвырните его, — велел Бахари и отошёл, пропуская людей. — И за то, что посмел тревожить покой Светлоликого, пусть получит свою награду. Что же, любой бродяга может пробраться в твой дом, Нгако? За этим не следят?

Он недобро посмотрел на хозяина, и тот застыл с полуоткрытым ртом, тараща глаза и издавая невнятные звуки.

Просителя уже подняли с земли и потащили прочь. Грязный, промокший, он извивался в чужих руках, силясь освободиться, и выкрикивал:

— Справедливости!.. Справедливости!.. Раз так, сам найду, кому отдали быка, и возьму своё!

Нуру показалось, что время застыло, а разум её стал острее, чем всегда. Торговец, говорил Мараму. Торговец служил Творцам и ездил в Таону, в дом забав. Он знал Имару, а ещё собирался жениться. О, сколько торговцев ездит по этим землям — но, может быть…

— Стойте! — повелительно сказала она и шагнула вперёд, и так прозвучал её голос, что стражи и вправду замерли на мгновение, но тут же посмотрели на Бахари.

— Это Шаба, — продолжила Нуру. — Прислужник Творцов.

Она вышла под дождь, вскинув голову и расправив плечи. Повинуясь знаку Бахари, Шабу поставили на колени. Он заревел, пытаясь вырваться, а когда не удалось, воскликнул:

— Что ты несёшь?

— Это он привёз меня к Имаре. Разве не так, Шаба?

— Я не знаю, о чём ты!

— Ведите его в дом, — велел Бахари. — Не в главный, не будем портить гостям ужин.

Шабу потащили. Он упирался, скользя ногами по мокрой земле. Бахари кивком приказал Нуру идти следом и пошёл сам. Брат и сестра, переглянувшись, пошли за ними.

Маленький дом принадлежал кому-то из работников: пол утоптан, стены не белены. В углу сундук, грубый, простой, а рядом круглая жаровня и ложе на бронзовых ногах. И жаровню, и ложе откуда-то принесли. Таким вещам не место в бедном доме.

Шабу усадили на пол, придерживая, чтобы не встал.

— Она лжёт! — воскликнул он. Глаза его обежали всех и остановились на Нуру. Шаба выкрикнул с ненавистью: — Девка лжёт! Я не знаю ни о каких Творцах, я и её не знаю!

— Разве? — спросила Нуру. — Ты привёз меня к Имаре, подтверди.

Бахари едва заметно качнул головой. Один из людей придвинул жаровню, и руку Шабы поднесли к огню. Он рвался и, широко раскрыв глаза, со страхом глядел на пламя, готовое коснуться его ладони.

— Говори, — приказал Бахари.

— Мне нечего…

Бахари кивнул, и двое сунули руку Шабы в жаровню. Тот закричал — крик, должно быть, разнёсся далеко. Нуру вздрогнула, но не отвернулась.

Бахари кивнул опять, и Шабе на время дали покой.

— Мне нечего сказать, я невиновен, — забормотал тот. По грубому лицу, испачканному грязью, потекли слёзы. — Мне нечего… А-а-а! Не надо! Да, да, я привёз её к Имаре!

— Так велел Хепури, ведь правда, Шаба? — спросила Нуру. — Вы с Хепури работали на Творцов.

— Мы не работали, не знаю, ничего больше не знаю!

Бахари кивнул.

— Нет, нет, не надо! — закричал Шаба.

Теперь его рука опустилась на уголья. Огонь затрещал. Дом наполнился смрадом горелого мяса и палёного волоса.

— Я выйду, брат мой, — сказала Хасира. — Выйду, не то не сдержусь…

Бледная сильнее обычного, она окинула Шабу жадным взглядом, раздувая ноздри, и протянула руку, будто хотела что-то схватить, но тут же подавила движение. Пальцы задрожали, сжимаясь. Рука опустилась.

— Иди, сестра моя, — согласился Уту. — Это не для твоих глаз. Я должен остаться.

Шабу отпустили. Скуля, он прижал руку к груди и взмолился, раскачиваясь:

— Воды! Дайте воды!

— Проси на коленях, Шаба, — сказала ему Нуру, припомнив, как он вёз её, чтобы продать, и как заставлял унижаться за каждый глоток. — Ползи и проси. Может быть, дадут.

Он заревел и кинулся на неё — его тут же остановили, отбросили на пол, а она не двинулась, не отступила.

— Я устал, — сказал Бахари. — Ты испортил мне ужин. Хочешь испортить ещё и сон? Говори, или давай вторую руку.

— Нет! Нет… Хорошо, я привёз её к Имаре, да, да!

— Это я уже слышал. Назови имена тех, кто работал на Творцов.

— Имара! Имара работала, да… Но я почти ничего не знал! Хепури знал, он ездил, развозил вести и что-то искал. Он даже не говорил мне, что! Он думал бросить это дело, когда выручит плату за каменного человека. Я охранял его и выполнял поручения, больше ничего! Ничего! Мне нечего больше сказать!

— Так ли это? — вкрадчиво спросил Бахари, опускаясь на колено, и потянул руку Шабы к себе.

Нуру ощутила, как кто-то обнял её за талию, и острые ногти впились в рёбра.

— Что ты устроила здесь? — прошипел Уту ей на ухо. — Идём со мной…

Он вывел её под дождь и, прижав к стене, взял за горло.

— Ты своевольна, — сказал он, и жёлтые огни разгорелись в его глазах. — Ты поплатишься…

— Я знаю, что было в Таоне, — ответила Нуру с улыбкой, хоть говорить с чужой рукой на горле было трудно, а улыбаться ещё труднее. — Знаю, кто убил городского главу и одну из девушек. Я видела. А кочевники не знают, ведь так?

— Ты… — оскалившись, прошептал Уту, и пальцы его впились в кожу. Нуру проговорила торопливо:

— Я связана с каменным человеком… Умру, к нему вернутся силы… Как думаешь, что он сделает потом?

Уту убрал пальцы с её горла и опёрся о стену. Нуру стояла в ловушке его рук. Она закашлялась, но не опустила глаза.

— Лжёшь, — прошептал Уту, принюхиваясь, будто ложь имела запах. — Лжёшь…

— Спроси у него о клятве, которой мы связаны. Спроси не при мне. У нас не было времени сговориться. Он подтвердит…

— Значит, убить тебя нельзя, — сказал Уту, склонив голову. — Но ты говоришь лишнее. Отрежу тебе язык.

— Попробуй, — улыбнулась Нуру. — Я сделаю всё, чтобы умереть. Захлебнусь кровью. Я умру, и ты потеряешь всё.

— Тогда будешь ходить с завязанным ртом.

— Я предлагаю сделку. Есть то, что ты можешь мне дать. Мне это нужно, очень нужно.

— И что же это? — холодно спросил Уту.

Нуру вскинула руку, прислушиваясь. Шаба заходился криком.

— Я всё сказал, всё! Спроси эту девку! Спроси её брата, ты бросил его в колодец… Почему ты жжёшь меня, а не её? Её, её спроси!

— Убей его, — прошептала Нуру пересохшими губами, не слыша сама себя. — Убей, и поговорим.

Уту ответил долгим взглядом, отступил на шаг и вошёл в дом.

— Хватит, — сказал он, и всё затихло, только слышно было, как Шаба бормочет:

— О, благодарю, благодарю! Я всё сказал, всё, что знал… Спрашивайте девку…

— Ты сказал не всё! — воскликнул Бахари, но Уту прервал его.

— Ш-ш-ш, тише, — негромко сказал он. — Довольно.

Прижавшись спиной к стене, Нуру закрыла глаза и стиснула пальцы. В доме что-то негромко упало. Послышался хрип, и его заглушили крики.

— Зачем? — с негодованием и обидой воскликнул Бахари. — Он мог назвать ещё имена!

— Такова моя воля, — ответил Уту.

Он показался на пороге. Глядя Нуру в лицо, поднял нож, испачканный кровью — нож, отнятый у неё, — провёл языком по клинку и на миг прикрыл глаза.

— Идём, — сказал он затем. — Поговорим.

Он прошёл по двору, заглядывая в окна, приотворяя плетёные ставни, которые здесь откидывались вверх. Найдя пустой дом, поманил Нуру, и она пошла.

Закрыв дверь, он толкнул Нуру к стене, подальше от окна, и сказал:

— Если думаешь, что можешь со мной торговаться, ты ошиблась. Ты можешь только молить — может, я снизойду к мольбам, может, нет. Одно скажу точно: ты умрёшь. Этого не изменить, и если хотела просить о пощаде, даже не думай.

— Что ж, смерть меня устроит, — ответила Нуру. — Я хочу только одного: чтобы Бахари страдал. Он отнял то, что дорого мне — то, чего не вернуть, — и я желаю ему зла. Не просто смерти, нет! Я хочу, чтобы он познал страх, потерял всё, не знал, кому верить. Чтобы он мучился!

— Это я могу обещать, — улыбнулся Уту краешком губ.

— Нет, — прошептала она, качая головой. — Ты не понял. Я хочу сделать всё сама. Сама хочу причинить ему боль, не чужими руками. Пусть знает, что это я. Пусть ненавидит меня, пусть боится!

Улыбка Уту стала шире.

— Это я могу понять, — сказал он. — Это так близко мне… О, как жаль, что ты не можешь делать то, что хочешь.

И он, сжав плечи Нуру, тряхнул её.

— Думаешь, я выполню всё, о чём ты просишь? — прошипел он. — Думаешь, я убил этого бродягу ради тебя? Нет, лишь для того, чтобы он больше не тревожил мою сестру.

— Ей трудно переносить чужую боль? — спросила Нуру с улыбкой и получила пощёчину, но не умолкла. — Запах крови сводит её с ума?

Уту хлестнул по другой щеке.

— Можешь бить меня, — сказала Нуру, — мне всё равно. Бахари убил того, кто стал мне дороже всех, и моё сердце уже мертво. Я сделаю, как ты велишь. Я не скажу кочевникам ни слова о том, кто вы такие — если они верят в вас, что ж, это и станет им наказанием. Ведь правда откроется, ты не будешь скрывать её вечно…

— Я возьмусь за каменного человека, — пообещал Уту, не сводя немигающих глаз. — Я не таков, как Хасира, моя голова холодна, и каменный человек не умрёт, но ему будет очень, очень больно…

— Попробуй, и я найду способ убить себя. Тогда ты станешь первым, кого он растопчет.

Уту задумался, сложив руки на груди, а потом усмехнулся.

— Сделки не будет, — сказал он. — Я дам тебе волю… пока. Забавляйся с Бахари, но смотри, если это начнёт мне мешать, я заставлю тебя умолкнуть. Это не должно затронуть наместника: он нужен нам. Ты поняла?

Нуру кивнула.

— Я оставляю за собой право прервать твои забавы в любой миг, когда они мне наскучат, — продолжил Уту, понижая голос, и коснулся её щеки. — За каждый день, когда веселилась, ты расплатишься днём, полным боли. Может, я вырежу эти глаза, что так дерзко смотрят на меня, а может, оставлю, чтобы видеть в них страх. Как лучше? Может, оставить один? Мы решим это вместе, потом. Забавляйся как следует, дитя, чтобы после не пожалеть об уплаченной цене.

Он отстранился и вышел, прикрыв за собою дверь. Слышно было, как крикнул:

— Приставить к ней стражу!

Нуру села там, где стояла — ноги не держали. Так и сидела, обхватив себя руками и глядя на стену напротив, забыв о холоде, о том, что давно не ела и не пила. Ей не было дела до мягкого ложа, устроенного для важных гостей. Она не придвинулась к жаровне, согревающей воздух.

Дождь легко касался крыши, пересчитывал стебли тростника холодными пальцами. Кто-то кашлянул за дверью. Приставленному стражу придётся мёрзнуть и мокнуть, пока его не сменит другой.

Нуру вынула дудочку из складок одежд, рассмотрела, погладила: неровное белое дерево, обрезанное руками Мараму. Он трудился, прожигая отверстие. Его пальцы наматывали кожаные ремешки, подвешивали бусины и перья. Сколько песен он сыграл, ей никогда не узнать, больше не услышать ни одной.

Поднеся дудочку к губам и прикрыв глаза, Нуру подула — осторожно и легко, чтобы не вышло звука, — и перед нею встал человек, тот русоволосый. Он покачал головой, скрестив руки на груди, и посмотрел будто бы с осуждением.

— Что ты понимаешь! — прошептала Нуру, опустив дудочку и не открывая глаз. — Это ради него. Это ради него!

— Дурная это затея — месть, — послышался голос, и всё затихло. Больше Нуру не услышала ничего.

— Что ты понимаешь, — повторила она с обидой, пряча дудочку, и по щекам её потекли горячие слёзы. — Ничем не помог… Бесполезный.

Со двора послышались голоса, и она торопливо утёрла лицо. Кто-то шептался со стражем. Потом в ставню ударили.

— Подойди! Нужно поговорить.

Нуру поднялась.

Она откинула ставню и подпёрла, чтобы та не опускалась. Снаружи стоял Бахари.

— Ты как будто искала разговора, — неторопливо сказал он и бросил взгляд за плечо. Хоть и взял с собой людей, чтобы стояли на страже, но не доверял никому.

— Может быть, — ответила Нуру.

— С чего бы той, что служит Творцам, выдавать своих? — спросил Бахари задумчиво.

— Шаба глуп и жаден. Ему хорошо платили, но нет, он решил, что получит больше. Подумать только, пришёл сюда, устроил всё это… Он разгневал меня. Он выполнил, что должен, и больше не нужен нам. Я не боялась, что ты его разговоришь: он почти ничего не знал.

— Здесь что-то не сходится, — сказал Бахари, коснувшись своей бороды и прищурившись. — По обвинению Шабы в колодец бросили мальчишку. А Шаба сказал, это твой брат. Что же, так плохи дела у Творцов, что они грызутся и предают друг друга? Дела так плохи, что нанимают детей и женщин?

Он ждал, бесстрастный, лишь тень усмешки чуть тронула губы.

Нуру легла грудью на подоконник, приблизила своё лицо к его лицу и сказала с улыбкой:

— Всё сходится, если знать, куда сводить. Ты не думал, что мальчик попал в колодец, потому что мы так хотели?

Лицо Бахари осталось неподвижным, но Нуру показалось, усмешка погасла.

— Там сидела старуха, — медленно продолжила она, вспоминая имя, услышанное от брата. — Чинья. Чинья хранила тайну и не выдавала тебе. А мальчику она сказала, как думаешь?

Руки Бахари метнулись к ней, и Нуру, отшатнувшись, воскликнула:

— Не смей!

Он тут же исчез. Видно, боялся, что поднятый шум привлечёт внимание, и не хотел, чтобы его застали здесь. Нуру ждала. Когда стало ясно, что другие не придут, Бахари вернулся.

— Что за игру ты ведёшь? — прошептал он, кладя пальцы на край подоконника и сжимая их, и при этом глядел на шею Нуру.

— Будет скучно, если я расскажу, — сказала она, улыбаясь. — Поиграем вместе? Ты ведь любишь играть, Бахари. Ты тоже ведёшь свою игру.

— Это то, что тебе нужно? Игра?

— Не только. Видишь ли, богам служить непросто: они не ведают людских слабостей. Им не понять, как терзают голод и жажда. Я хочу получить ужин и питьё, и хочу одежду взамен этой — не тряпьё работницы, а дорогой наряд, подходящий для холодной поры. Вот чего я прошу на сегодня, а взамен обещаю молчать о Светлоликом. Ведь ты не хочешь, чтобы твой обман раскрылся?

— Кто тебе поверит, девка? — спросил Бахари со злостью. — Все, кто должен знать Светлоликого, подтвердят, что это он. Все советники и помощники, все работники, допущенные к нему, и стражи, и целители!

— Все ли? А как, ты думаешь, мой брат бежал из колодца? Страж — я помню, его звали Кеки, — будто бы случайно выпустил ключ. Ты веришь, что кто-то бросит камень со дна колодца и попадёт стражу точно в лоб?

— Кеки расплатился жизнью за это, — сказал Бахари. — И Кеки был дурнем, каких мало. Я не верю, что он обманул бы меня. Трус и глупец, и больше ничего.

— Верно, глупец. Может, он даже не понял, откуда получил удар. И ты не догадался проверить, ведь так?

Бахари не удержал тяжёлый вздох, и Нуру поняла, что попала в цель.

— Увидел след на лбу и удовольствовался этим, — сказала она. — И не понял, что у тебя под носом были служители Творцов!

— Благодарю, что подсказала, — ответил Бахари сквозь зубы. — Этих двоих, что сбежали, я искал и так, а теперь поищу усерднее. Они не уйдут. Как полезно с тобой говорить: ты выдаёшь мне Творцов, одного за другим. Скоро я узнаю все имена!

— Может статься, когда ты узнаешь все имена, будет поздно что-то делать, — улыбнулась Нуру. — Так что, получу я свой ужин, или мне придётся звать наместника, чтобы он распорядился? Увидим, кто назовёт твоего наместника подлинным, а кто поддержит моего. Может быть, ты удивишься…

— Жди, — велел Бахари и ушёл.

Нуру ждала, прислонясь к стене и слушая дождь. Один из стражей покашливал в стороне — видно, Бахари велел им отойти к соседнему дому. Слышались далёкие голоса. Кто-то вышел из главного дома — нет, не Бахари, один из гостей хозяина, а за ним второй. Оба ушли.

Наконец Бахари явился с подносом, под которым держал свёрток одежды. Он передал, и Нуру взяла, не разглядывая, и положила всё на пол.

— Надеюсь, ты не вздумал меня отравить, — сказала она, выпрямляясь. — Ведь моя жизнь связана с жизнью каменного человека, оттого боги приглядывают за мной. Не станет меня, и вам не видать источника.

— Я не успел бы достать яд, — усмехнулся Бахари. — Но хорошо, что ты предупредила. Впрочем, есть яды, которые действуют не быстро, но неотвратимо. У отравленного будет время, чтобы попытаться вымолить прощение. О, ты и представить не можешь, как меняются люди, когда понимают, что они обречены…

— Могу, — ответила Нуру с улыбкой. — Я не собираюсь жить долго, но ты уж поверь, мне хватит.

— Посмотрим, — сказал Бахари. — Хоть вы заполучили старуху, но каменный человек в моих руках, и он ведёт, куда нам нужно!

— О нет, — сказала Нуру, на миг задумавшись над словами о старухе, и, не поняв их, пока отогнала эту мысль. — Пока всё идёт так, как нужно нам. Теперь уходи: я устала!

Она опустила ставню. Отвернувшись к стене, растёрла щёки, которые свело от улыбки, и посмотрела на поднос.

— Не так и трудно, — прошептала она, а потом села и заплакала. Стянув подушку с ложа, закусила край, чтобы никто не услышал.

Бахари принёс хорошую еду: бобы, хлеб и жареное мясо. Отрезал щедро, не пожалел. Нуру вспомнила Шабу и есть не смогла.

Она забралась в постель, укрылась с головой и плакала, пока не выплакала все слёзы. Подушка, набитая шерстью, вся промокла. Нуру кусала её — никто, никто не должен был слышать, что она плачет! — а слёзы всё лились. Она бы хотела не думать о сделанном выборе, если бы только могла.

Но кончается даже вода у Великого Гончара; иссякли и слёзы. Нуру ещё полежала недолго, глядя в стену и вздыхая. Потом, взяв дудочку, прошептала:

— Покажи мне его. Каким он был, когда жил на других берегах? Покажи что угодно, я заслужила!

Сон взял её быстро — может, и дудочка помогла. Засыпая, Нуру коснулась шнурка на шее, в который вплела клыки, и подумала: вот, ещё недавно радовалась, что ей осталось что-то от друга. Прежде это давало силу, а теперь причиняло боль. Друг оказался слаб. Он молча смотрел, как творится зло… ох, да и не было у неё никакого друга. Всё надумала сама.

Тёплая темнота окутала её, прижала к груди, и, заботливо покачивая, понесла.

Нуру шла по тенистой дороге. Цветущие деревья качали ветвями, и ветер сдувал с них розовые лепестки. Нуру знала: там, где узкая тропа ведёт на холм, её ждут.

Навстречу вышел мужчина, тёмный против солнца, но вот он приблизился, и Нуру узнала Сафира. Узнала — и не узнала.

Он улыбался — этой улыбки она никогда не видела — и протягивал руки, перевитые золотыми узорами. Узоры горели на его груди, спускаясь рядами, как ожерелья, и синие камни сверкали. Узоры обвивали щиколотки и украшали лоб.

— Я ждал тебя, — сказал он. — Я так ждал…

День померк, и пришёл другой день. Все лепестки осыпались. Недавний дождь смешал их с грязью. Нуру шла той же тропой, но её никто не встречал.

Она нашла Сафира на вершине холма, узнала — и не узнала. Такого гнева на его лице она не видела никогда, а потому отступила — на шаг, ещё на шаг.

— Куда же ты? — спросил он, и голос она не узнала тоже. — Я ждал тебя, чтобы поговорить. Теперь я знаю, что ты такое…

Он поднялся, высокий и сильный, и воздел руки.

— Ты никогда не любила меня. Ты любила то, что я мог дать. Ты хотела себе такие же узоры — хочешь, отдам свои? Что же ты, подойди…

Вцепившись пальцами в запястье, он потянул — на лбу от усердия вздулись жилы. Нуру, остолбенев, смотрела, как он выдирает из тела золото — длинную, прочную нить. Не сдержавшись, он закричал. Кровь текла по его рукам.

— Подойди, — прохрипел он и сам шагнул навстречу. Потянув к себе её руку — белую, слишком белую, — обвил золотой петлёй. — Нравится?

Золото жгло. Руки горели, будто попали в огонь, будто плоть разрезали ножом. Нуру, крича, пыталась освободиться — тщетно. Золотая нить погружалась всё глубже.

Кровь не текла, даже кожа не покраснела, но боль была нестерпима. Бил озноб. Разум туманился. Нуру упала на колени, воздев руки в мольбе.

— Думаешь, это всё? — сказал Сафир и, взяв за волосы, оттянул её голову назад. — Я приставлен беречь младших детей, а ты отнимала их жизни. Как мог я обмануться и поверить тебе? Ни тебя, ни себя я никогда не прощу.

Нуру ощутила его пальцы на своём лице. Она не могла отвернуться, лишь застонала — и новая боль пришла, лишая дыхания. Рот наполнился кровью.

— Ты прятала от меня свои клыки, — прозвучал голос Сафира где-то рядом. — Я заберу их, остался ещё один. Не противься…

Она поняла, что лежит на земле, а он стоит над ней. Всё болело. Приподнявшись на локте, она попыталась отползти.

— Я не хотел этого, — с мукой сказал Сафир. — Стоило бы тебя растоптать, но я не могу. Ты останешься такой, беспомощной, безвредной, и проживёшь свою короткую жизнь. Я ухожу. Я усну, и когда проснусь, тебя уже не будет. Знай ещё одно: взяв твою плоть и кровь, я проклинаю твой народ. Не вечность получите вы, но короткий век, и утратите силу. Станете лишь дурным воспоминанием, а скоро рассеется и оно.

Бросив тяжёлый взгляд, он продолжил:

— Это всё, что я могу. И клянусь, если кто-то разбудит меня раньше, чем встану сам, я убью его. Не знаю, хочу или не хочу, чтобы это оказалась ты. Твои клыки я уношу с собой.

Он ушёл, оставив её на холме, в грязи. Тихий холодный дождь пошёл, но не унял жар и боль.

— Будь ты проклят, — прошептала Нуру окровавленными губами. — Ты ответишь за это. Ты познаешь боль. Спи…