Клыки Доброй Матери

Глава 28. Перед битвой

В час, когда огонь в печи Великого Гончара только-только разгорелся и отблеск его упал на грубые и обветрившиеся, похожие на обломки замшелых стволов, макушки гор, женщины кочевников пришли туда, где земля меняется с небом. Их вела Марифа, и это она велела не останавливаться и идти всю ночь. И всю ночь они шли сквозь стылое безветрие, и рокотали бубны, разгоняя сон, и тускло горели факелы.

Фарух не уснул бы и так. Слишком много всего ему подарила судьба в последние дни: нежданных союзников, и зверя — он так прижимал к себе сумку, будто спящий там пакари был отлит из золота, — и ту ночь, разделённую с девушками из дома забав. Поно хотел узнать, как это было, но Фарух не стал говорить, только улыбался этой своей новой улыбкой, улыбкой того, кому теперь открыто чуть больше. Поно досадовал, хотя пытался не показывать этого.

Досадовал не на тайну — что ж, и у него было то, чем он не хотел делиться! — а на то, что все говорят: ты мал, и зовут младшим братцем. А ведь он встретил порождение песков, и убил человека, отплатив за сестру и себя, и сидел в колодце, и спасся — разве этого мало, чтобы считаться мужчиной? В те же годы Фарух уже стал наместником. А теперь Фарух был бы мёртв, но что ж, кто вспоминает о том! В какой-то миг Поно даже подумал, что всё изменилось, когда они встретили женщин, изменилось навсегда. Наместник вернёт себе власть, а о том, кто ему помогал, забудет. Что ему тот, кто не друг, не мужчина, над кем даже женщины смеются и зовут младшим братцем?

Но смеялись не все. Тому свидетельством был поцелуй у костра, пусть торопливый и не такой, какие дарят мужчинам, но уж точно не тот, какие достаются младшим братьям.

А после Фарух преподнёс ему дар.

Было утро, довольно ясное, и перед тем, как отправиться в путь, Фарух дал всем женщинам из дома забав новые имена. И тем боязливым, уже не юным, прятавшим старые шрамы под краской, и тем смешливым, что были с ним в шатре, и ещё одной, с обрезанными под корень волосами.

В доме забав её звали Шелковинкой, и она была умнее всех и добрее всех, и для каждого у неё находились нужные слова, но всё изменила та ночь, когда дом забав загорелся со всех концов. Марифу вело чутьё, и она пришла к осаждённому дому вовремя, и отбила девушек, и увела — но то, что составляло суть Шелковинки, умерло там, где мужчины и женщины выкрикивали проклятия, где весь город, обезумев, желал ей смерти, где её тащили за косы, чтобы швырнуть в огонь. Косы она потом обрезала сама, и с тех пор не сказала ни слова.

Марифа развела в глиняной миске истолчённую белую глину, и Фарух, Первый служитель Великой Печи, главный над всеми храмовниками, рисовал пальцем на лбах едва заметные знаки. Прежняя жизнь кончилась. Для новой не годились старые имена, данные при рождении — те женщины умерли, когда их продали в дом забав.

— Шимбир, — сказал Фарух, начертав знаки на лбу Шелковинки. — Пусть у тебя будут крылья. Однажды ты ещё взлетишь.

Он дал ей хорошее имя, длинное имя, какие дают женщинам из знатных родов, и в тёмных глазах его были печаль и надежда, но она и тут не сказала ни слова, лишь поклонилась и отошла, чтобы никто не мешал ей глядеть в себя.

Поно вертелся рядом, наблюдал и слушал. Осталась ещё одна девушка, и он пытался не показать, что ему интересно её новое имя. Это была его тайна, большая тайна, о которой он ещё и сам не знал, что думать, и уж точно ни с кем бы не стал делиться. Даже с Фарухом.

— Подойди, — улыбаясь, сказал Фарух и протянул ему миску. — Может быть, это имя ты хочешь дать сам?

— Ох! — воскликнул Поно, когда понял, что это значит. — Ведь я не храмовник!

Нуру всегда говорила, он не умеет беречь тайны, по нему всё видно. Он сердился, не соглашаясь. Ох, они все знали — и Фарух, и Марифа, и женщины, — вот, смотрят и улыбаются. Что за стыд!

— Я первый над всеми храмами, — сказал Фарух, и улыбка его была не злой, и взгляд подбадривал. — Я могу наделить тебя правом дать имя этой женщине, и наделяю. Подойди же.

Поно взял миску — ох, так нелегко ему приходилось в жизни, только когда порождение песков стояло над ним, и каждое неверное движение грозило смертью.

— Я ведь знаков не знаю, — жалобно сказал он. — Как же я напишу?

— А, вот теперь ты признал, что грамота важна! Ладно уж, я напишу для тебя на земле, а ты повторишь. Какое имя ты выбрал?

Поно прошептал его на ухо наместнику, а потом повернулся к той, которая поцеловала его этой ночью у костра.

— Дамира, — сказал он достаточно твёрдо, и, глядя на знаки, написанные Фарухом, старательно их повторил. Красивее этого имени он не знал, и на миг понадеялся, что в награду получит ещё поцелуй, но она улыбнулась и отошла, и все рассмеялись и захлопали в ладоши.

А дальше их повела дорога, туманная дорога вдоль гор. Терпеливые чёрные коровы с добрыми глазами ступали важно, неся поклажу на спинах, а люди шли. Дикие псы Марифы уносились вперёд, так, что совсем исчезали, а потом возвращались, тяжело дыша, и проталкивались меж людей, задевая боками и мокрыми носами. Шёл и Фарух. Поно улыбнулся, подумав, что ещё недавно тот потребовал бы повозку, а теперь шагал вот так, среди всех, и казался довольным.

Марифа ехала впереди на пятнистом быке, ведомая своим даром, своим умением видеть больше, пусть и не всё, — и это она первой заметила стадо на берегах небольшого озера, поросшего тростником. И это она отыскала тропу. И они, поднимаясь по ней, к ночи пришли в долину, где жили пакари.

Поно видел, как Фарух осматривается, будто ищет что-то, и догадывался, что именно. Но было уже темно, сгустился туман, факелы чадили. И Фарух вздохнул и перестал искать — может, подумал, сделает это на обратном пути, если только для них будет обратный путь.

А потом псы, Тика и Хагу, разрыли яму, свежую, забросанную рыхлой землёй, и что-то оттуда достали. Марифа, увидев, прикрикнула на них и отогнала, а Фарух плакал — те, кто его знал, ещё недавно не поверили бы, что он может плакать по зверю. А сам он не поверил бы, что здесь и теперь, и раньше, чем успеет подняться с колен, найдёт своего пакари.

Но это случилось, и Поно, взбираясь по тропе, всё поглядывал на Фаруха и думал: и как человек может быть так счастлив? И это теперь, когда ничего ещё не кончилось и даже Марифа не знает исход, только велит спешить.

Женщины кочевников суровы, будто ветра Ломаного берега стесали лишнее с их тел и лиц, и скупы на слова, и каждая сильна и крепка, и ни одна не возражает Марифе. Они идут всю ночь и несут поклажу, не выказывая усталости, а девушки из дома забав устали, но тоже идут, ни слова жалобы — и Поно устал, только знал, что скорее умрёт, чем попросит об отдыхе. Там, впереди, Нуру. Надеется ли она, что кто-то придёт на помощь? Получится ли у них? Поно видел кочевников в Фаникии, помнил, как они шли и шли, заполоняя улицу. Женщин было меньше, и они всё-таки женщины.

Факелы погасли, в них не стало нужды. Утренний туман разорвался на клочья, белые, плотные, и они плыли над самой землёй. Приходилось идти сквозь них, и дрожь пробирала от липкого холода.

— Стойте! — велела Марифа, отводя руку в сторону. — Здесь.

Поно, который давно уже брёл, глядя только под ноги, теперь поднял глаза и увидел впереди, на земле, то, что принял сперва за бледное озеро. Он удивился тому, что в воде отражалось небо, хотя вокруг этого места и над ним нависли скалы — а затем понял, что это небо и есть, что оно неведомым чудом упало сюда и лежит, ясное. На том берегу неба, на расстоянии утренней тени, дымили костры.

Женщины остановились, опустили на землю поклажу. Марифа взяла свой бубен с широким ободом, где выжжены были птица, бык, рыба, пчела и пёс, легко ударила пальцами. Загудела плотная кожа, зазвенели медные кольца, подвешенные вдоль края.

Так, без оружия, с одним только бубном она побрела, закрыв глаза — и чёрный, зорко видящий всё вокруг, и белый, слепой, проникающий в суть вещей, — и ступила на небо. Лёгкий ветер трепал её свободные одежды, светлые, многослойные, подпоясанные кожаными ремнями, и при каждом шаге звенели браслеты. Псы завертелись у края, скуля и поджав хвосты, но не пошли за хозяйкой.

— Йова! — повелительно воскликнула она, дойдя до середины, и вслед за тем бубен зарокотал призывнее и громче. — Йова, я зову тебя!

— Чего ты хочешь? — донеслось чуть погодя. — Зачем ты пришла сюда, Марифа?

— Я пришла помочь тебе! Ты…

— Мне не нужна помощь женщины! Мне не нужна твоя помощь. Поворачивай и уходи!

Но Марифа, не слушая, побрела дальше, всё глубже погружаясь в небо — по колено, по пояс. Бубен в её руках звенел.

— Я знаю тебя, Йова, лучше, чем ты сам знаешь себя, — усмехнулась она. — Знаю, тебе было трудно, когда Тари-вещунья избрала меня и оставила на моих щеках эти шрамы. Разве не соперничаешь ты со мной всю жизнь с тех самых пор?

— Уйди! — зло ответил Йова. — Уйди, или я заставлю тебя уйти!

— Эти двое — не боги. Разве ты не понял ещё? Мор, что следует за вами повсюду, их дело.

— Это происки Творцов!

— Йова, ты дурень, каких Великий Гончар ещё не лепил! Хоть себе не лги. У городского главы в Таоне выпили кровь, вот отчего он умер…

Бубен в руках Марифы зазвенел. Стрела прошла сквозь него. Вторая ударила в обод, бубен вырвался и улетел — слышно было, как он поёт в последний раз, задевая камни.

— Уходи! — зарычал Йова. — Третья стрела будет твоя. Уходи! Наши отцы верили, деды верили, разве ты умнее их? Ты не умнее, Марифа, ты не умнее!

— Иногда нужно признавать ошибки! — закричала она. — Ты ведёшь мужчин за собой, не довольно ли этого?

— Вечность или смерть! — воскликнул он, поднимая лук. — Вечность или смерть!

— Тогда прощай, брат мой, — тихо ответила Марифа. — Знай, я любила тебя, и всё, что я делала, было из любви. Уж мне-то ты не должен был ничего доказывать.

Йова молчал, и так, в молчании, она развернулась и пошла, ступая твёрдо, точно зная, где прячется невидимая тропа. Наконечник стрелы глядел ей в спину. Потом Йова опустил лук.

— Дальше, вы все, — велела Марифа, взмахнув руками, и ступила на твёрдую землю, и псы завертелись у её ног, скуля и пытаясь лизнуть. — Дальше. Полетят стрелы.

— Что мы можем сделать? — спросил Фарух, глядя на дальний край ущелья. — Нам не выстоять.

— Станем ждать. Придёт Живущий без Судьбы. Скоро придёт. Я слышу, как он ступает по нашим следам.

— Кто это? — спросил Поно, но Марифа не ответила.

Проследив, чтобы все отошли, она разожгла костёр, отыскала миску и развела водой белый порошок. У неё всё было готово к тому часу, как на тропе, ведущей сюда, послышались голоса и шаги, и черноволосый мужчина, высокий, не юный, но с виду очень сильный, вышел к её костру. За ним шли другие, но Марифа, поднявшись, глядела только на него.

— А, я ждала тебя, — сказала она, кивнув, и продолжила на другом языке, на языке мореходов.

— Дикий пятнистый человек! — изумлённо ахнул Поно и тут же пожалел, что не придержал язык, потому что слова прозвучали громче, чем он хотел, и на него посмотрели, и один чужак точно понял его и нахмурился.

Их было немало — может, десятка три, может, четыре, и все крепкие, и у многих луки и ножны на поясах. Эти люди носили рубахи иного покроя и штаны из кожи. Одни похожи на мореходов — носы длинны, волосы выжжены солнцем, — но есть и другие, черноглазые, черноволосые, с синими метинами на лицах. А такого высокого и широкоплечего человека, как их предводитель, Поно в жизни не видал.

Этот чужак что-то резко ответил Марифе, указывая на женщин, и сделал жест своей огромной ладонью, будто приказывал им убираться. Но Марифа, покачав головой, ответила так же резко. Откуда только она знала язык других земель?

— Я хочу знать, что происходит, — сказал Фарух тем голосом, который сразу напомнил, что он наместник и большая часть земель Сайриланги принадлежит ему по праву рождения. — Объясните мне!

Марифа о чём-то сказала, назвав его имя, и мужчины поглядели с интересом. Их предводитель бросил долгий взгляд, но не склонил головы. Фарух ответил таким же взглядом, хотя ему пришлось смотреть снизу вверх, и сложил руки на груди.

Вождь мореходов едва заметно кивнул одному из своих людей, худощавому и невысокому, с сединой в каштановых волосах и с морщинами, какие бывают от солнца и ветра. Этот человек, тот самый, что неодобрительно глядел на Поно, теперь поклонился и сказал:

— Чёрный Коготок приветствует тебя, о Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара и отец земель, Первый служитель Великой Печи…

— Довольно, — прервал его Фарух. — Мне показалось, Чёрный Коготок сказал меньше. Зачем вы здесь?

Толкователь пояснил вопрос.

— Видишь ли, о Светлоликий, — начал он затем, осторожно подбирая слова, и посмотрел на своего господина. В позе его и голосе чувствовалось напряжённое ожидание. — Мы пришли сюда…

— Бахари, — прервал его Чёрный Коготок, глядя в глаза наместника, и провёл ладонью поперёк горла.

На лице толкователя на миг проступило отчаяние, но он совладал с собой.

— А! — ответил Фарух, кивая. Уголки его губ слегка изогнулись. — Бахари. Какое же зло он успел тебе причинить?

— Он убил того, кто был Чёрному Коготку как сын, — пояснил толкователь.

— Музыканта? — спросил Поно, выходя вперёд. — Мы его видели.

— Мы видели его тень, — сказал Фарух.

— Да, и тень убила двоих?

Поно выпятил челюсть и сжал кулаки. Он хотел спорить, но вдруг понял, что возражает не просто Фаруху, а правителю своих земель, унижает его перед чужим вождём. Тогда он поклонился и сказал перед тем, как сделать шаг назад:

— Прости мою дерзость, о Светлоликий.

Мужчины перебросились словами, и толкователь сказал:

— Чёрный Коготок хочет знать, кто этот мальчик, что смеет встревать в беседу.

— Это мой советник, — ответил Фарух твёрдо и холодно. — Он уже спас мне жизнь, и он один стоит тех десятерых, что у меня были раньше. Я позволяю ему говорить, если он хочет.

Чёрный Коготок выслушал ответ, усмехнулся и передал через толкователя: у них общий враг и одна битва. Поно ждал, скажут ли что-то о нём, и щёки его горели, и душу переполнял стыд. Советник! Это, конечно, ложь. Наместник вынужден был солгать из-за него, или стало бы ясно, что здесь его не уважают. Он ведь и так без стражи, в одежде работника, и при нём только женщины.

Чёрный Коготок уже спорил с Марифой. Она настаивала, подступая к нему с миской в руках, он отмахивался.

— Эта женщина говорит, ему не дали имя, оттого судьба не может его найти, — пояснил толкователь Фаруху. — Говорит, он давно перерос то детское прозвище, которое получил в память об отце. Мудрая женщина, а?

— Она видит больше, чем мы все, — ответил Фарух. — Она знала, что вы придёте.

— Говорит, он жив только чудом. Путь того, кто живёт без судьбы, может прерваться в любой миг… А разве не так с каждым из нас?

Последние слова принадлежали самому толкователю, и он произнёс их задумчиво, и взгляд его был обращён в туманную даль воспоминаний, где у каждого, кто жил достаточно долго, остались те, чей путь уже оборвался.

— Я могу дать ему имя, — предложил Фарух. — Я обладаю таким правом…

— Щенки не дают имён старым псам! — отрезала Марифа, на миг обернувшись к нему, и что-то ещё сказала Чёрному Коготку. Тот примолк, потом нехотя кивнул.

Тогда Марифа взяла его за руку и отвела к костру, усадила там и зашла по другую сторону огня. Вынув что-то из складок одежд, бросила на горящий хворост. Огонь затрещал, повалил дым, густой и серый, и ещё недолго было видно, как Чёрный Коготок смотрит с сомнением и усмешкой, насторожившись, как большой недоверчивый зверь, — и серая завеса сокрыла его совсем.

— Помнишь? — воскликнул Поно. — Как тогда, ночью! Если музыкант был тенью, к чему ему такие уловки?..

Но Фарух не слышал его. Он смотрел на того, кто несмело вышел из-за чужих спин, и два лица, побледневших — одно от гнева, второе от волнения, — стали теперь почти неразличимы.

— Ты! — обвиняя, гневно сказал наместник. — Осмелился встать передо мной, ты, ничтожнейший из ничтожных?

Юноша, похожий на него как брат, опустился на колени и склонил голову.

— Прости меня! — сказал он, и голос его дрожал, дрожал так сильно, что он умолк и не мог продолжать.

— Простить, после того, как ты выдал себя за меня? Ты помогал Бахари, предателю, в его чёрном деле! Ты хотел моей смерти…

— Я не хотел! — вскричал юноша. — Этого я никогда не хотел!

— Погоди, — вмешался Поно. — Он же пришёл с мореходами, привёл их сюда. Как это вышло?

— Ты прав, — помолчав, согласился Фарух, но ни голос, ни взгляд его не смягчились. — Говори, трусливый пёс, как дороги предательства завели тебя сюда, и не смей ничего утаивать.

— Меня растили орудием, но в том не моя воля, — молящим голосом произнёс юноша и, подняв голову, поглядел снизу вверх. В глазах его блеснули слёзы. — Я не хотел тебе зла…

— Не хотел, так убил бы себя, если ты мужчина, а не трус, и если ты верен своему правителю. Почему ты здесь, а не с Бахари?

— Мы смогли убежать, я и девушка. Дудочка говорила ей, что делать — но этого я не понимаю и не могу объяснить. Мы дошли до Пелая, там отыскали наместника. Я повёл мужчин сюда.

— А девушка? — перебил его Поно, вглядываясь в людей и не веря, что Нуру бы ещё не вышла к нему. — Она с вами?

— Осталась на корабле.

— А! — сказал Поно и даже рассмеялся от облегчения. Это последнее, что его тревожило — то, что Нуру на той стороне, с теми людьми. Но если она не здесь, если она в безопасности, значит, всё сложилось так хорошо, как он и помыслить не мог!

В это время дым уже рассеялся. Чёрный Коготок поднялся и теперь глядел на Марифу с кривой усмешкой. На лбу его блеснул мокрый след — белая, жидко разведённая глина, — и он уже потянул руку, чтобы её стереть, но Марифа поймала его ладонь и строгим голосом сказала несколько слов.

Она кивнула ему, и этот суровый мужчина, давно переживший пору юности, но лишь теперь обретший имя, на чужих берегах и по странному для него, торопливому обряду, кивнул ей в ответ и пошёл к своим людям, чтобы подготовить их к битве.

Он отдавал приказы. Повинуясь им, лучники сели у края ущелья, затопленного упавшим небом. Пятеро собрались вокруг вождя и кивали, слушая. Потом Чёрный Коготок обернулся к женщинам и указал им на тропу, ведущую вниз по широкому склону.

— Хочет, чтобы мы ушли? — спросила одна из кочевниц, опираясь на деревянное, грубо сработанное копьё. — Скажите ему, мы умеем биться, и мы не отступим. Это наша битва, и битва более давняя, чем он думает!

— Наши мужчины вскормили зло, — поддержала её другая. — Это битва чести, битва искупления, и это нам решать, брать ли его с собой!

Марифа объяснила. Чёрный Коготок не был доволен, но понял. Он кивнул нехотя и сказал: пусть держатся позади. Его люди пойдут первыми и расчистят дорогу.

А в том, что кочевники постараются не пустить их на ту сторону, никто не сомневался.

Чёрный Коготок подошёл к краю, не боясь, что его достанут стрелой. Кочевники на той стороне уж точно заметили мужчин, но говорить не пытались. Они тоже готовились к битве.

Ещё трое встали рядом с вождём и о чём-то заговорили негромко, глядя через провал, а в это время пятеро опустились на землю за их спинами. Первый прополз между ног, отыскал тропу, отсюда невидимую, и скоро полностью скрылся в туманном небе, так похожем на настоящее. За ним осторожно двинулся второй, и Поно, который хотел спросить, когда же начнётся битва, лишь теперь понял, что она уже началась, и откроют её эти пятеро.

А они незаметно исчезли — никак не увидеть, близко они или уже далеко, и не услышать, потому что женщины взяли бубны и затянули песнь, мрачную, грозную песнь о битве, и крови, и смерти. А мужчины стояли наизготове, обнажив мечи, и каждый лучник наложил стрелу на тетиву. И в песне совсем не говорилось о победе, и Поно лишь теперь подумал, что женщинам, пожалуй, любой исход не подарит радости. Там, на той стороне, ждали сыновья и братья, и, может, возлюбленные, если только кочевники знают любовь.

Он оглянулся: и девушки из дома забав стояли тут, каждая с копьём. Даже та, молчаливая, с остриженными волосами, и та, которую прежде звали Звонкий Голосок, пока он сам не дал ей другое имя: Дамира.

— Уходите! — сказал он, лишь теперь испугавшись. — Сойдите ниже! Вы же не станете сражаться?

— Станем, если придётся, — твёрдо ответила одна из девушек, полногрудая, с такими длинными ресницами, с таким — даже теперь! — томным взглядом чёрных глаз, что её можно было представить лишь на узорном ковре среди мягких подушек, но не тут, на каменистой широкой вершине, среди ветров и туманов, с плохо оструганным колом в руках. — Мы станем сражаться за Марифу — мы обязаны ей жизнями, — и сразимся в память о Мараму, потому что он был добр к нам. А ещё, — и она поглядела на Фаруха, — мы бьёмся за нашего наместника, и мы защитим его любой ценой. Лучше вы сойдите ниже, младший братец!

Фарух усмехнулся и легко, концами пальцев погладил пакари, что устроился теперь на его груди, как ребёнок, примотанный к телу полотном, и с любопытством глядел вокруг.

— Хорошие наместники идут впереди своих воинов, — сказал он, — а истинный мужчина никогда не прячется за женской спиной. Так дайте же мне оружие. Дайте оружие!

— Ты не воин, — осадила его Марифа. — И ещё не понял, что значит быть мужчиной.

Тут она усмехнулась, глядя в его лицо, гневное и растерянное, и добавила мягче, понимая, что ранила его гордость:

— Но ты станешь тем отцом, который нужен этим землям. Это я вижу. Сегодня тебе нельзя умирать.

Она отошла, и Фарух, задумавшись, отвернулся и поглядел вдаль. Там, внизу, далеко тянулась равнина, укрытая неровным туманом; над ним поднимались верхушки холмов и тёмные кроны деревьев паа, а ещё дальше текла река, долгая Роа. Воды её отсюда казались белыми.

Поно не стал его беспокоить и сам огляделся, чтобы найти хоть крепкую палку, но ничего не увидел, кроме жердей для шатров. И ещё рядом стоял этот юноша, похожий на Светлоликого, и кусал губы. Поно не чувствовал к нему зла. Не теперь, когда знал, что этот человек помог его сестре.

— Просто диво, как вы похожи, — сказал он дружелюбно. — Будто у вас один отец.

Ответом ему стал испуганный взгляд.

— Не может быть, — сказал Фарух, обернувшись. Он глядел, широко распахнув глаза и дрожа от гнева, а Поно никак не мог взять в толк, что случилось.

Затем догадался и он.

— Разве я это заслужил? — тихо сказал Фарух. — Зачем ты пришёл сюда? Ты же знаешь, что по закону обречён на смерть, с рождения обречён. И выносить приговор придётся мне — разве я это заслужил?

— Я знаю закон, — ответил юноша, склоняя голову. — Я здесь не для того, чтобы молить о пощаде. Меня растили предателем, но я не хочу им быть.

— Мы поговорим после, — сказал Фарух, нахмурясь, и тяжело вздохнул. — Назови своё имя.

— Радхи, — ответил его брат.

В это же время на другой стороне ущелья Йова глядел через провал, заложив руки за спину. Он был мрачен. Все надежды, так ярко горевшие ещё вчера, теперь оставили его.

Этой ночью, забывшись недолгим сном, он видел синий город. Когда он проснулся, язык его помнил прохладу и сладость воды. В серый, холодный утренний час Йова поднялся с земли, прошёл мимо затухших костров, мимо шатров, установленных наспех, и мимо братьев, спящих под открытым небом. На краю лагеря он увидел то, что наполнило его сердце холодом, и холод никуда не делся и теперь.

Каменный человек сидел, застывший и серый. Он опёрся на землю ладонью, потянулся к чему-то, что находилось дальше по дороге — и закаменел.

Йова посмотрел в его лицо, искажённое мукой, и заскрежетал зубами. Он пнул Бахари, лежавшего тут же, и зарычал:

— Что ты сделал? Сознавайся, пёс!

Бахари не дал ответа, только смеялся, даже когда кровавая пена проступила на его губах. Йова добил бы его, но Уту не дал. Уту пришёл, а с ним Хасира, но они не смогли разбудить каменного человека в этот раз.

И Йова задумался: кто сделал это в прошлый раз?

Он вспомнил далёкие дни, будто ветер погнал сухие листы: шатры, где жили женщины и дети; иссохшую жёлтую землю с колючей травой; коров и быков; узкие заливы, и скалы, с которых нырял, и камни, обросшие раковинами. Вспомнил холмы, из-за которых возвращались мужчины, и свою радость, что станет одним из них.

«Станешь вождём, — сказала Тари-вещунья. — Ты отмечен. Ох, Йова, ох…»

Он помнил тёмный шатёр и запахи трав. Кружилась голова. Старуха молчала, раскачиваясь, и глядела на него сквозь дым: один глаз чёрный, умный, второй белый, мёртвый. Его всегда пугал этот глаз. Плата за то, чтобы видеть больше.

«Ты отмечен! Но по силам ли путь? Получишь то, о чём другие не могли и мечтать. Мудрый совет — вот что тебе пригодится».

Может, потому она и выбрала его сестру в ту пору ветров. Марифу, которая всегда ныряла глубже, и прыгала в воду дальше, и дальше метала копьё. Марифу, которую он всегда хотел превзойти — но вот она отдалилась, с этими её шрамами на щеках, следами посвящения, а в пору жарких дней её глаз уже стал белым. Она так и не сказала, как это случается.

Его судьба ждала где-то далеко впереди. Ему ещё предстояло найти её, а Марифу уже почитали. Она уже видела больше, а он был мальчиком, одним из многих. Ходила со вскинутой головой, с этой улыбкой — какое она имела право быть выше него, она, женщина?

Когда мужчины приехали, чтобы забрать его и других, он не попрощался с сестрой.

Он помнил принесённые клятвы. Это было в Таоне, в потайной комнате за лавкой зеленщика, старика — никто из соседей не знал, что прежде он был кочевником. Они рассеялись по всей Сайриланге, их старики, вели жизнь торговцев и нищих, перевозя туда и сюда детей, которых искали Творцы.

Колыбель не была золотой. Деревянная, растрескавшаяся, может, со следами позолоты, давно уже стёртой касанием многих рук. Мальчики стояли, взволнованные. Рядом ждали мужчины. Тех, кто прошёл посвящение, выпускали наружу. Слышно было, там их встречали приветственным рёвом.

Тот, кто шёл перед Йовой — Дахи, один из его друзей, — дал клятву и разрезал запястье. Он поднёс руку к губам младенца, но тот отвернулся, и, не открывая глаз, заплакал.

Двое тут же схватили мальчика под руки. Третий вонзил ему в сердце нож. Мальчик стал бы предателем, сказали они. Дети не ошибаются. Дахи не успел понять, он ещё улыбался, радуясь, что станет мужчиной. С этим лицом он и умер.

Йова взял нож, поклялся беречь детей ценой собственной жизни, разрезал запястье и дал им напиться. Они приняли его кровь.

Он вышел, встреченный рёвом. В ту ночь младенцы плакали ещё дважды.

Он помнил свой первый бой. Бой ли? Рыбацкое поселение, даже не названное, и такое бедное, что они потом едва смогли найти два-три браслета, чтобы вплести в волосы. Помнил мальчика младше него, что не успел выпрямиться у низкой двери, только вышел — что-то держал в руках, думал сражаться — и упал. Кровь толчками текла из шеи. Йова стоял над ним с длинным ножом и смотрел в мертвеющие глаза. Они оба были тогда напуганы, подумал он. Потом он уже так не боялся, и не запоминал других.

Он помнил, как смотрела Марифа, когда он вернулся домой. Разве она обрадовалась? Братьев, что стали мужчинами, встречают не так. Они заслужили, люди Сайриланги, они ненавидели их — они заслужили смерть.

Йова мог взять любую в тот вечер, и он нарочно выбрал одну из подруг сестры и нарочно причинил ей боль.

Он помнил, как стал предводителем, выиграв поединок. Помнил кровавый туман и мокрую чёрную землю, и как стоял на колене над телом прежнего вождя. Он бросил вызов и победил — о, как на него потом смотрели все женщины! Только не Марифа, только не она.

Он помнил, как дети проснулись. Как едва не загнал быка, получив весть. Как качал их на руках, смеясь — он, свидетель чуда, о котором другие вожди могли только мечтать! — и как они улыбались ему. Им нашли кормилицу в одном из разорённых поселений, а после убили, чтобы не болтала. Дети росли быстро.

Они ели и пили, как обычные дети, и больше не хотели людской крови. Рано заговорили. Но обряды посвящения с тех пор не проводились, и Йова не знал, кому из подросших юношей может верить. На всякий случай не верил никому. С ним была только сотня. Его братья. Он отдал бы жизнь за каждого, а они — за него.

Пророчество гласило: когда дети проснутся, они пробудят каменного человека, и тот укажет путь к источнику. Дети, вечно юные, пришли на свет первыми. Сразу рождённые бессмертными, они не пили из источника, а оттого не знали, где он. Они пробудились, когда их отец, Великий Гончар, одряхлел, и не хотели тревожить его. Им нужен был каменный человек, и тогда Йова сговорился с Бахари.

Он делал всё, о чём просил старый пёс. Слал кочевников разорять поселения — чаще не своих проверенных людей, а вчерашних мальчиков, ставших мужчинами после того, как боги проснулись. Эти мальчики и не знали, что прежде было иное посвящение. Иногда нападения затевались ради одного человека. Йова понимал, что у Бахари свои цели, но молчал. У него тоже были свои.

Он получил то, о чём не мог и мечтать, как и сказала Тари-вещунья, да вылепит ей Великий Гончар достойную жизнь. Но в одном так и не согласился с ней: он не нуждался в советах. Не в советах Марифы. У него наконец было то, в чём он её превзошёл — не ей одной смотреть свысока! — и сознаваться ей он и не думал.

Она не знала, не должна была, не имела права знать — и всё же посмела сюда явиться и говорить с ним так, будто он допустил ошибку! Она не была лучше него. Только не она.

Дети тоже всегда смотрели так, будто знали больше. Иногда ему становилось не по себе от этих взглядов. И ещё он всегда думал: как вышло, что Добрая Мать, чёрная ведьма, дала кочевникам этих детей и велела о них заботиться? Как они к ней попали?

«Эти дети, которых вы бережёте — ты веришь, они вправду дети Великого Гончара?» — спросила Марифа однажды. Дети тогда уже проснулись. Он приехал на Ломаный берег с чувством превосходства, гордость переполняла его, но после этих слов пришёл страх. Ведь Марифа не могла узнать, что дети проснулись? Он хотел её ударить, но она была не просто его сестрой, а вещуньей, а он был вождём. Он сдержался.

Его люди кочевали, нигде не задерживаясь подолгу. Йова начал бояться, что Марифа прочтёт его мысли и узнает, где спрятаны дети. А дети порою пугали его, пропадая. Он всегда находил их рядом с быками. Дети не говорили, что делали, только улыбались и соглашались вернуться. Иногда быки слабели. Раз или два Йова нашёл следы укусов. Он хотел поговорить о том, а после помнил только, что говорил и остался доволен ответом, но сам ответ не припоминался, ускользал. Спрашивать ещё раз он не решился. Кто он такой, чтобы сомневаться в богах?

Тогда ещё мор не ходил за ними. Это случилось позже. Те, что стояли на страже, всегда засыпали и просыпались с тяжёлой головой, как после дрянного вина. Но мор никогда не трогал кочевников, и Йова верил, что боги их защищают. Он хотел в это верить.

Он вспомнил Чади, проклявшего их, и растёр землю пяткой. Чади был первым из братьев, кого коснулся мор. Они убили его своими руками, они сожгли тело. Йова сам отдал оба приказа. Ведь это был мор, или они ошибались?

«Чтоб вы сдохли! — прозвенел в голове голос Чади. — Чтоб вам не дойти…»

Сколько же всего Йова сделал, чтобы пройти по этому пути — и в конце оказаться здесь, у вершины, куда каменный человек смотрел остановившимся взглядом. Там кочевники нашли пересохший источник, обложенный камнями, и каменную чашу, с виду очень старую. И ни следа города, ни единого камня, ни намёка, что здесь когда-то стояли стены!

И вот его боги бессильны. Он сделал всё, а пророчество не сбылось, и сестра предала его, привела сюда чужаков. Что он мог теперь? Только верить, что не ошибся. Только защищать то, во что верил. Гордость — последнее, что у него осталось. Гордости, если подумать, всегда было с избытком.

— Готовьте луки! — велел он и подошёл к краю, но не слишком близко. У людей на той стороне было преимущество: они стояли выше, и луки их были длиннее. Их стрелы долетят сюда, а в том, что кочевники до них достанут, Йова сомневался.

Он стоял, глядя на того, кто, несомненно, был предводителем чужаков — огромный мужчина, почти на голову выше тех, что стояли с ним рядом. Они говорили о чём-то, указывая сюда. Женщины били в бубны — Йова проткнул бы каждый.

— Станем ждать тут? — спросил у Йовы один из его людей, подходя. — Или отступим дальше, к тому холму? Эх, если б там были стены!..

— Ты что, глупец? Конечно, останемся тут! Пусть только сунутся через провал, накроем их стрелами. Им не пройти! Эй, разбирайте шатры, тащите сюда всё, что может служить укрытием!

— А… — ответил кочевник и всхлипнул. Йова, быстро поглядев на него, увидел торчащую из шеи рукоять ножа. В следующий миг один из тех, что стояли с луками наготове, осел на землю с ножом в глазнице.

Из края тумана, заполнившего ущелье, из голубой пелены, так похожей на небо, выросли трое с мечами в руках и бросились вперёд. За их спинами лучники выстрелили с колена.

— К бою! — запоздало крикнул Йова, сам выхватывая меч. — К бою, братья!