Клыки Доброй Матери

Глава 12. Колодец

Место, куда бросили Поно, прежде было настоящим колодцем, только он высох. Лёжа на гнилой соломе, Поно взглянул наверх, утирая разбитый нос, и успел ещё разглядеть старую кладку с выемками, куда можно поставить ногу, неровные камни, выглаженные водой — и решётка опустилась с лязгом, а на неё со скрежетом наползла плита. Оставили щель, только чтобы пленник не задохнулся. Поно опустил глаза — черно.

Он торопливо посмотрел наверх, где под узкой полоской света серела кладка. Один ряд, два, три, четыре… пять, шесть… Дальше не видно. Нет! Один камень, два камня…

— Отпустите! — закричал Поно, срывая голос. — Отпустите меня! Я невиновен!

— Кричи, пока горло не лопнет, — откликнулся человек сверху. — Убийцы и воры громче всех кричат, что невиновны. Мы уходим — хоть обкричись!

— Послушайте!

Он поднялся, оскальзываясь на смердящем гнилье, и, задрав голову, выкрикнул в равнодушное пятно света, выплёскивая боль и страх — так, что сам оглох:

— Дайте мне сказать!.. Послушайте! Послушайте, а тогда судите!.. Дайте сказать!..

Голос его утих, и колодец до краёв наполнила мёртвая, душная, сырая тишина. От неё гудело в ушах. Поно выставил перед собой руки, зажмурился и на ощупь отыскал стену. Под ногами хлюпало при каждом шаге. Он представил: это берег моря, сырой песок, и густым ковром на нём — выброшенные штормом подводные травы.

И тела рыб, много мёртвых, гниющих тел. Море застыло, а может, ушло далеко-далеко, так, что и голоса не слыхать. Остался лишь берег смерти, где все найдут гибель: травы, и рыбы, и он…

Не открывая глаз, он замотал головой, чтобы прогнать видение.

Поно выступил за справедливость — так, как верил в неё, — и братья обрекли его на смерть. Великий Гончар помог, указал путь. Он помог — разве это не знак, что правда на стороне Поно? Он вёл, и привёл сюда, и Поно знал уже, что всё получится, что он выкупит сестру — разве могло быть иначе? Разве могло?

Поно ударил кулаком о стену колодца, ударил и всхлипнул, задыхаясь от боли, от липкой темноты, от того, что слаб. Он боялся открыть глаза. Если не открывать, можно представить, что не темно.

— Первый лежит у разлива реки, — затянул он дрожащим голосом. — Над ним то вода, то пески…

Эту детскую песню напевала ему Нуру, чтобы успокоить. Пела и тогда, когда он был мал, и после, в самые тёмные ночи. Она знала, что ему страшно, и он знал, что она знает, но грубовато ворчал: «Опять расшумелась!», а она говорила: «Прости, братец, хочется петь!» И продолжала, а он уже не спорил.

— Если отправишься ты за вторым,

ищи у зелёной горы…

Выходила не песня, а просто слова. Голос таял до тишины, и обрывки гулко отражались от стен.

— Первый лежит у разлива реки…

Поно, сбиваясь — сбиться не страшно, страшно замолчать, — шёл вдоль стены. Зачем, и сам не сумел бы сказать. Далеко ли уйдёшь в колодце? Но он шёл, хромая, увязая на каждом шаге. Если идёшь, значит, ты не упал, не сдался, пусть даже путь никуда не ведёт.

Под рукой загремела цепь.

— Ну, хоть не приковали, — сказал Поно, нащупав кандалы. — Ха! Первый лежит…

Чьё-то тело осклизлой рыбой висело в цепях. Вот откуда шла вонь. Колодец загудел — мухи поднялись, ударили по щекам, по лбу, тяжёлые, откормленные, забились о стены. Это и раньше не кровь шумела в ушах, а они.

Поно укрыл лицо в сгибе руки, отшатнулся и упал. Он был один во тьме — в черноте, полной мух, полз по раскисшей от нечистот соломе, по крысиным костям. Он потерял опору. Вокруг простиралась тьма, и конца ей не было.

Цепкая рука схватила за бок, за край одежды, и Поно закричал, вырываясь. Хотел закричать, но вышел хрип, и тот, рядом, захрипел в ответ.

— Воды, воды… — удалось разобрать слова. — Молю…

Поно тяжело дышал, дрожа, и не мог ответить. Тело ослабело — не двинуться. Наконец он не смог больше длить эту муку. Он открыл глаза.

Он прятался от тьмы, а оказалось, тьма куда страшнее, если не смотреть. Но если поднять веки, то видно всё вокруг: камень за камнем проступают глухие стены, и свисают цепи, и лежит мертвец — ком сырой глины, уже не похожий на человека. Это плохо, но это лучше, чем непроглядная тьма.

Перед ним на коленях стояла женщина, а может, старуха. Лицо исхудало, но волосы ещё темны, и цепь тянется, удерживая за пояс.

— У меня нет воды, — севшим голосом сказал Поно. — Слышишь, нет!

— Там, — указала она костлявым пальцем. — Там…

Старуха не опускала руки, и Поно поднялся и пошёл.

Это место прежде было колодцем, и остался ход, проложенный не только для воды — коридор в человеческий рост. Если бы Поно раньше открыл глаза, он бы и сам заметил.

Прежде ему казалось, внизу черно. Теперь он видел, что мрак отступил дальше, под каменные своды, и шевелился, как мушиный рой. Ждал. Отвернув лицо и вытянув руки, Поно шагнул, пытаясь не жмуриться. Глаза закрывались сами, как бывает, когда ждёшь удара.

Скоро путь преградила решётка. Поно ощупал её, затряс: прочна! Что же, глупо было надеяться, что его бросят туда, откуда легко можно выйти. Под ногами стояла вода, тёплая, затхлая, и камни покрывала слизь.

Старуха захрипела, но что говорила, не разобрать.

— Это плохая вода, — крикнул ей Поно. — Нельзя пить такую!

— Дай… дай! — пробормотала она. — Молю…

Поно пожал плечами. Он присел, ожидая, пока осядет муть, поднятая его ногами — правда, не видел, помогло ли это. Будто такой воде что поможет! Потом, зачерпнув ладонями, так и принёс осторожно.

— Чуешь, гнилая вода, — сказал он, поднеся сложенные ладони к лицу старухи. — Здесь дают свежую?

Вместо ответа она наклонилась, уткнувшись в его руки, и выпила всё, и губами собрала остаток.

— Ещё, — потребовала она, когда Поно отдёрнул ладони. — Дай мне ещё! Не бойся, я крепче, чем кажется.

Он принёс ещё, и ещё. Сам он не тронул бы эту воду. Умер бы, но не пил.

— Ты был добр ко мне, — наконец, вздохнув, сказала старуха. — Да будет Великий Гончар добр и к тебе. У решётки есть камень с выемкой, найди его и прислушайся: с потолка каплет вода. Поставь камень под капли, и тебе будет чем напиться. Другой воды не жди, если только Великий Гончар не сжалится и не прольёт её с неба.

— Я поищу, — кивнул Поно, и, переступив с ноги на ногу, спросил:

— За что ты здесь?

— У меня есть сокровище, — усмехнувшись, ответила старуха. — Очень ценное. Хотят вызнать, где спрятано.

— Сокровище! Разве оно для тебя ценнее жизни?

Она посмотрела внимательно. Щёки запали, будто нарочно втянула, глаза как чёрные ямы, шея тонка, и лохмотья ползут с костлявых плеч. Но голову держала высоко, и спину не гнула, будто не боялась ни своей участи, ни этого места.

— Жизни мне не жаль, — сказала она хрипло. — Давно не жаль. Я отдала бы и то, что имею, но не им. О нет, нет, не им. Они его получат, когда у антилопы рога зацветут! А что сотворил ты, дитя? Ты был работником в Доме Песка и Золота?

— Нет, — угрюмо ответил Поно. — У меня тоже было сокровище, только они отняли, а меня сюда. Сказали, я убил и обокрал торговца!..

— А ты не убивал?

— Убил.

Поно отвернулся, стискивая зубы, и потёр ладони друг о дружку, а затем об одежду, будто их всё ещё пятнала чужая кровь, будто он мог её стереть.

— Что ж, может, и товар забрал? — спросила старуха. В голосе её слышалась улыбка.

— Не веришь? — воскликнул Поно. — Я душил его и бил ножом, вот, вот, этими руками! И он дёргался, пока не издох, а перед смертью обмочился. И я взял его телегу, и быка — не веришь? Что ты смеёшься?

— Неразумное дитя! Если там, наверху, тебя спросили, а ты им ответил то же, так не дивись, что бросили в колодец. За то, что отнял чужую жизнь, ты поплатишься собственной, а за то, что украл, тебе перед смертью отрубят руки.

— Нет, нет, они должны выслушать меня, должны! Хепури продал мою сестру, а братья помогли ему, только я не согласился лгать. За это меня связали и хотели закопать живьём, дальше от дорог, и закопали бы, только нам встретился зверь, порождение песков. Я остался жив, и Хепури тоже, но ему нужен был целитель. Он думал, я помогу — думал, я помогу, ха!

Руки тряслись, и Поно крепко сжал их, чтобы унять дрожь.

Старуха, звякнув цепью, привалилась к стене.

— Порождение песков? — с любопытством спросила она. — Как же ты спасся?

— Он велел мне не двигаться и молчать, и я молчал, пока зверь не ушёл!

— Торговец велел, Хепури?

— Нет, каменный человек. И хоть я забрал его, чтобы продать в Дом Песка и Золота, но он был согласен, а значит, я не вор. Мне только нужно, чтобы меня выслушали!

— О-о, — протянула старуха.

Кивая головой, она принялась растирать худые руки — видно, ныли от сырости, от близости камня.

— Да кто же тебя послушает, дитя! Торговцев уважают, их дело важное, их жизнь ценнее жизни бедняка. Так ты привёз каменного человека и ждал, что тебе заплатят? Неразумное дитя! Кто богат, тот и жаден. Уж они нашли бы способ, как не платить, а ты им ещё и помог. Ты не выйдешь отсюда живым.

Поно упал на колени, на солому, брызнувшую зловонной жижей, уронил руки и опустил голову.

— Где же правда? — спросил он, стискивая пальцы, и голос его дрожал. — Великий Гончар был на моей стороне! Он не стал бы меня беречь от одной смерти, чтобы послать другую.

— Все мы — чьи-то орудия. Может, ты нужен был, чтобы доставить каменного человека сюда, и всё. Каков он с виду — такой, как про них рассказывают, красный и весь в золоте и камнях?

— Совсем нет. Когда молчит, серый, и золота на нём нет, и камней нет, только трещины. Меня уж обвинили, что я сковырял всё ценное, пытали, где спрятал. Думают, я им скажу, но я ничего не брал, ничего! Он уже был испорченный…

Старуха тяжело задышала, царапая грудь ногтями, и закашлялась. Она не смотрела на Поно, а глядела перед собой — может, и не слышала последних слов.

— Бабушка! — воскликнул Поно и затряс её за плечо. — Что с тобой?

— Ничего, дитя, — ответила она со слабой улыбкой. — Ничего, ничего, поживу ещё…

— Обопрись на меня, — предложил он, подвигаясь ближе. — Ты только не умирай!

— Да уж я не умру.

Старуха рассмеялась, утёрла губы и опять закашлялась. Навалившись на плечо Поно, она дышала со свистом и всё проводила рукой по шее и груди, будто хотела нащупать то, что ей мешало.

— Целителя бы позвать тебе, или в храм, — сказал Поно, — чтобы они положили глину. Глина цепляет хворь и вытягивает, а потом обжечь её, чтобы хворь не убежала, да разбить! Мать у нас всё кашляла, но пока целитель ей помогал, ничего, жила. А как братья сказали ей, что Нуру умерла, так и… так и всё…

— Ох, горе, да примет её Великий Гончар, да вылепит он ей достойную жизнь… — пробормотала старуха. — А ты, чем сидеть, иди да камень возьми, ох… о котором я говорила. Под капли поставь… Темнеет уже, скоро ничего не разглядишь.

Поно вскинулся и огляделся в тревоге: так и есть, вечерело! Он думал, ему только кажется, что тьма надвигается, как мушиный рой, клубится вокруг, лезет в глаза. Думал, до ночи ещё долго, но тут, внизу, она наступала раньше.

Там, наверху, угли дотлевали в печи, и отблески косо ложились на город, золотили стены. Оживали птицы, стрекотали жуки-келеле, и люди, утомлённые зноем, теперь выходили во дворы, шли в поля или пускались в дорогу. Здесь же, в гнилом колодце, умирал последний луч. Великий Гончар не глядел сюда, не долетало его дыхание, несущее прохладу. Только вязкий зловонный мрак окружал пленников, прежде душный, а теперь сырой.

Камень отыскался там, где влага собиралась и срывалась с потолка: капля, другая, — в коридоре, за решёткой. Пришлось искать на ощупь, шарить во тьме, возить руками в месиве из воды и раскисших стеблей.

Тьма подобралась неслышно, взяла чёрными пальцами за горло, уставилась в лицо алыми точками крысиных глаз. Зазвенел в ушах её тонкий смех. Поно прижался к решётке лбом, тяжело дыша и слушая, как падают капли: звонко — в воду, глухо — в солому.

— Не бойся, — сказала ему старуха. — Что бояться? У темноты ни зубов, ни когтей. Не она страшна, а то, что может в ней таиться, но здесь только ты да я.

— А мертвец? — возразил Поно. — Великий Гончар протянет руку за глиной и заберёт нас всех!

— Что-то он не торопится, — насмешливо ответила старуха. — Вот уже четвёртая ночь, а мертвец не нужен никому — ни Великому Гончару, ни людям. Прошлый так и гнил, пока не остались одни кости.

— Ох! И давно ты здесь, бабушка?

— Да уж давно, всякого повидала. Камень-то нашёл? Без еды ещё протянешь, а вот без воды совсем худо.

Поно ещё раз повёл рукой, теперь уж не спеша, и сразу нащупал камень с выемкой. Капли источили его, превратили в чашу — видно, долгие годы служил он узникам, и многие губы касались его. Теперь он послужит Поно, а может, и ещё кому-то после… Но о том думать не хотелось.

— Управился? — спросила старуха. — Вот и ладно. До того, как придут, сколько-то наберётся, хоть горло промочишь.

— Придут? Кто придёт?

— Да уж придут, — сказала она, качая головой. — Станут расспрашивать. Посиди тут, и перестанешь бояться темноты. Начнёшь бояться людей.

— Ха! Людей я не боюсь.

Поно сел у стены, опять подставив старухе плечо, и спросил, обернувшись к ней:

— А вот слышала ты о Чёрной Кифо, бабушка?

— Сказки… — отмахнулась та.

— Ничего не сказки! — горячо возразил он. — Чёрная Кифо выбирает пропащих людей, как мы с тобой, и скармливает их плоть своим детям, поит их кровью вместо молока. Она только взглянет, и двинуться не можешь, лежишь, а дети выедают тебе нутро — младенцы, а зубастые, глаза красные. Всё видишь, всё чуешь, а сам и пальца не согнёшь! Говорят, крики тех, кого поймала Чёрная Кифо, далеко слышны…

— И что ж, ты веришь в это?

— Все верят!

— Все верят, да никто не видел.

— Ха! — воскликнул Поно, подгибая ногу под себя, чтобы сиделось удобнее. — По соседству с нами живёт Бабия, пекарь. Его дед, как был ещё молод, однажды ехал в Куту, и караван в пути застала ночь. Так они всю ночь слышали, что кто-то вопит, будто его рвут на части. Вот, а ты говоришь, сказки!

— Что ж, этот бедолага молил: «Пощади меня, Чёрная Кифо»? — насмешливо спросила старуха. — С чего обвинили её, а не диких зверей? А может, и птица кричала.

— Ну, как-то узнали: правда всегда открывается!

Старуха хрипло рассмеялась, хлопнув себя по колену.

— Не бойся, дитя, — просипела она, утирая глаза. — Чёрная Кифо не позарится ни на мои старые кости, ни на тебя, чумазого. Ох, насмешил…

— Да если б только она! Говорят ещё, к тем, кто боится темноты, приходит старая Вайя. Поведёт рукой — мать уснёт, отец уснёт, — а руки у неё морщинистые, кожа свисает, как перчатка. Берёт она дитя этими руками, качает на коленях и поёт песни. Всю ночь может петь, но едва лишь Великий Гончар разожжёт огонь в печи, старая Вайя уходит.

— Ох и много сказок ты знаешь! — воскликнула старуха. — Не диво, что тебе страхи мерещатся.

— То не сказки, — возразил Поно. — Если ночью услышишь пение, не входи в тот дом, а увидишь старую Вайю, никогда не спрашивай, где её зубы. Спросишь, и она тебя задушит!

— Что ж у неё с зубами?

— Говорят, нет их совсем, только один впереди торчит, жёлтый, кривой и длинный.

— О чём только люди не врут! Но если эта Вайя ходит к малым детям, то нас она, пожалуй, не тронет. Ты уж велик, чтоб тебя на руках качать.

— Пожалуй, — согласился Поно. — А слышала ты о Доброй Матери?

— Ну, видно, сейчас услышу, — пробормотала старуха, почёсывая бок. — Что ж это за Добрая Мать?

— Это женщина в тёмных одеждах. Добрая Мать ищет отчаявшихся, тех, кто страдает безвинно, или кто на краю гибели, и протягивает им руку. Если примешь, она поможет, но будешь вечно ей служить. Я бы принял её помощь!

— Да и я бы приняла. Ох, только она ко мне не придёт…

— Кто знает! Но помни, нельзя бояться, — докончил Поно. — Она смотрит в сердце, и если увидит тень страха, то вырвет сердце из груди! А если сочтёт человека достойным, поцелует в лоб.

— Вот как бывает, — усмехнулась старуха. — Теперь, дитя, забери камень, не то его опрокинут, да отсядь подальше. Слышишь? Идут за мной, а тебя, может, не тронут.

Поно застыл, прислушиваясь, и сперва ничего не разобрал, лишь стрекотание жуков-келеле, далёкий тягучий оклик и собачий лай. Но вот он услышал, как тяжёлые шаги разбивают воду в неглубоких лужах. По коридору шли — двое, может, трое, но между собой они не говорили.

Метнувшись к решётке, Поно вслепую отыскал камень — тот лежал на пути, точно бы сбили, и поди отыщи, — и попятился.

— Иди прочь! — хрипло зашептала старуха. — Не стой со мной рядом, уйди!

Отблески пламени уже плясали на стенах, пятнали кладку, и каждый выступ отбрасывал длинную чёрную тень, каждая щербина казалась глубоким провалом. Поно отбежал, жмурясь, дальше от света, и сжался у стены под цепями, прижимая камень к груди. Беречь накопленную воду он забыл.

С лязгом повернулся ключ, решётка заскрипела. Мухи загудели, поднимаясь, и вошедший взмахнул факелом, отгоняя их. Пламя жадно затрещало, вспыхивая. Мухи посыпались чёрными угольками, зажужжали тонко, ещё живые, и человек наступил ногой, втаптывая их в сырую солому. Один из его спутников замер у входа, а второй подошёл к старухе.

Поно его узнал. Темнокожий и высокий, с ровно остриженной курчавой бородой, с короткими волосами, спутанными, как обрезки волокон в сорной куче — точно тот, кто выходил во двор с наместником. Только теперь он сменил красный наряд на простую одежду.

— А, Бахари, — прошептала старуха. — Я ждала тебя.

— Давно мы не виделись, — усмехнулся тот, опускаясь на колено. — Что, ты скучала по мне? Готова заговорить?

— Наклонись ближе, — пробормотала она едва слышно. — Ближе, ближе…

И, дождавшись, когда он придвинется, плюнула ему в лицо.

Тяжёлая ладонь отбросила её, и старуха застонала, ударившись о стену. Бахари медленно стёр плевок со щеки и вынул нож.

— Поговорим иначе, — сказал он всё так же спокойно. — Я столько раз напишу на твоей спине слово «покорность», сколько придётся, так лучше скажи мне сразу, где ты спрятала украденное!

Поно глядел не мигая, дыша тяжело, и пальцы, до боли стиснувшие камень, дрожали.

— Разверни её, Нибу, и придержи, — велел Бахари. — Что, ты скажешь мне? Спрошу в последний раз. Потом ещё взмолишься, чтобы я послушал!

— Я скажу Светлоликому, — хрипло выдохнула старуха. — Дай мне поговорить с ним!

— Много чести! Он не станет говорить с отребьем, а ты и не думаешь сознаваться. Надеешься выйти отсюда, а там улизнуть. Ты сумела бы его обмануть, а потому будешь говорить со мной: меня не обманешь!

— С тобой я говорить не буду, — ответила она и замолчала.

Лезвие блеснуло в свете факелов и ослепило Поно. Он отвернулся — и взгляд его наткнулся на мертвеца, раздутого, тёмного, передавленного цепью. Поно зажмурился, но ясно, будто наяву видел, как ползёт нож по костлявой спине, уже разрисованной старыми шрамами, и как пируют черви.

— Дай мне огонь, Нибу, — приказал Бахари.

Старуха застонала, не размыкая губ, а потом, не сдержавшись, воскликнула:

— Будь ты проклят, Бахари, будь ты проклят! Ты умрёшь в мучениях, и клянусь, я проживу достаточно долго, чтобы плюнуть тебе в глаза!

Хриплый голос её гулко отражался от стен, и трещало пламя, и сильнее, чем смрад колодца, был запах крови и обожжённой плоти. Поно, сжавшись, чувствовал, как горячие слёзы ползут по щекам — слёзы бессилия и позора.

— Посмотрим, — с насмешкой ответил Бахари. — Так ты и теперь не скажешь? Знай, скоро в Фаникию прибудут кочевники. Если Йова, их предводитель, не лжёт, каменного человека разбудят и без тебя, а тогда ты станешь не нужна. Ты, а не я, умрёшь в мучениях.

Он поднялся и бросил долгий взгляд на Поно. Тот застыл, прижавшись к стене, и только смотрел широко раскрытыми глазами.

— Может, мальчишка тебя повеселит, — продолжил Бахари. — Прошлый умер слишком быстро, а этого я привязывать не стану. Скоро голод начнёт пожирать его изнутри. Может, тогда ты всё же согласишься обменять своё сокровище на покой.

Старуха молчала и только тяжело дышала. Её отпустили, и она упала вниз лицом.

Люди ушли. С тонким стоном встала на место решётка, повернулся ключ, угас далёкий свет и утихли шаги, — люди ушли. Только тогда Поно сумел двинуться и пополз к старухе, скуля.

— Трус, трус, трусливый пёс, — бормотал он. — У меня был камень, а я ничего не сделал. Надо было разбить ему голову!

Дрожащими пальцами он тронул старуху за плечо, и она, кое-как поднявшись и прижимая к груди разорванные лохмотья, легла ему на колени.

— Ничего, дитя, ничего, — прошептала она. — Их трое, и у каждого нож. Ты верно поступил, что сидел в стороне, не то они убили бы тебя.

— Может, и нет! Может, Великий Гончар послал их сюда, чтобы мы спаслись, а мне не хватило смелости. Добрая Мать не выберет такого, как я! Я трус, трус…

— Тише, дитя, тише, не плачь. Бахари подарил мне кое-что важное и сам не понял. Ничего, мы выйдем отсюда — Великий Гончар начнёт работу и не успеет кончить, как мы выйдем. Не плачь. Иногда приходится терпеть и выжидать, и это не трусость, нет. Это благоразумие. Это доблесть: не каждый умеет ждать…

— Нет, я трус! — воскликнул Поно, поднимая глаза к небу, закрытому решёткой и плитой. — Он хотел разбудить каменного человека — наверное, я смог бы! Я дозвался бы до него. Как думаешь, тогда бы нас отпустили?

Старуха затряслась. Поно в страхе придержал её, коснулся спины, забыв о ранах, и тут же отдёрнул руку. Не сразу он понял, что старуха смеётся.

— Думаешь, ты разбудил бы его? — спросила она. — Ты-то, каменного упрямца!

— Он же говорил со мной, пока мы шли, — возразил Поно. — Говорил, и тащил телегу…

— Телегу тащил? Вот бы я поглядела! Зачем же он шёл сюда?

— Он услышал, что в Доме Песка и Золота остались двое из его народа, и хотел к ним. Небось ведут беседы, пока люди не слышат, а днём прикидываются камнями, но уж я бы нашёл слова. Он молчал и смотрел, как продают мою сестру. Он молчал и смотрел, как меня обвиняют ложно…

— Так он бы и дальше молчал и смотрел, как ты пытаешься дозваться, а потом бы смотрел, как тебе отворяют кровь, чтобы его разбудить, — сказала старуха, и смех пропал из её голоса. — Плохо. Говорят, старшие дети Великого Гончара приставлены глядеть за младшими. Если твой каменный человек только молчал и смотрел, как творится зло, то дело плохо. Не надейся на его помощь. Дождёмся утра и будем действовать сами, а пока спой мне песню. Может, полегче станет.

— Я не умею петь, — сказал Поно. — Давай расскажу, как старая Вайя…

— Ох, нет, — перебила его старуха. — Этот вздор я слушать не хочу! Что ты там пел, когда тебя бросили в колодец?

— Глупую детскую песню. Моя сестра любила её напевать.

— Вот и спой. Как там? «Первый…»

— Первый лежит у разлива реки,

над ним то вода, то пески, — смущённо подхватил Поно.

Старуха умолкла, а он продолжил, и голос его всё креп:

— Если отправишься ты за вторым,

ищи у зелёной горы.

Третья отыщется там, где стада,

кочуя, проходят всегда.

С пятым четвёртая там, где ветра

плетут ожерелья из трав.

Дремлет шестая у красных озёр,

колеблется водный узор.

Шестеро прячутся здесь и там,

а седьмой найдёт тебя сам!

Песня кончилась, и её отголосок угас в душных стенах колодца. Поно сидел, закрыв глаза. Пока пел, он ненадолго забыл обо всём и будто вернулся домой, где жива ещё мать и доносится из-за стены её покашливание, а Нуру поёт негромко, отгоняя дурные сны.

— Нескладно кончается, — пожевав губами, сказала старуха. — Говоришь, детская песня? В моих краях такого не пели. О чём же она?

— Как же, — удивился Поно. — «У разлива реки» — это об илистой рыбе, покровительнице рек и озёр. Она ведь может недолго жить без воды. Тот, что у зелёной горы — это бык. В храме быка мы просим, чтобы поля родили. А там, где стада, там и птицы-кочевники. Пятый и четвёртая — это антилопа и пёс раранги, а шестая — рауру с алыми перьями, из которых шьют накидку для наместника Великого Гончара. Седьмой — он, конечно, пчела. Я думал, во всех краях это напевают детям!

— Нет у меня детей. Значит, вот что придумали люди — песню, чтобы запомнить храмы. Вот как!

Она примолкла и, должно быть, задремала. Поно осторожно пошевелил затёкшей ногой, прислушался к падающим каплям — забыл подставить камень! — и поморщился, вдохнув слишком глубоко.

Он знал, как пахнут сорные ямы, и видел, как забивают коз и быков. Он бегал смотреть, как меняются день за днём их головы, выброшенные в кучу, и шевелил их палкой. Но никогда он не думал, что есть такие ямы, куда людей бросают, как сор, где тела гниют, и никто не боится гнева храмовников! И где — у Светлоликого Фаруха, отца земель, Первого служителя Великой Печи, главного над всеми храмами! Как же он допустил такое?

Поно знал, как убивают для еды, и сам, бывало, рубил курицам шеи. Недавно он убил, чтобы выжить. Но он не знал, как можно заморить человека голодом, а самому пить и есть тут же, за стеной. Не знал, как можно брать нож, чтобы причинять мучения, а потом идти к себе в дом и спать до утра, не маяться дурными снами. Или, может, эти трое плохо спят? Не похоже.

Не сразу он понял, что почти не слышит чужого дыхания, и тогда, наклонившись, спросил тревожно:

— Бабушка, ты спишь?

— Не сплю, дитя, — откликнулась она. — Вспоминаю свою жизнь. Чудна она была, эта жизнь! Скажи мне кто, что попаду в колодец, никогда бы не поверила. Но ещё чуднее вспоминать себя прежнюю: я была молода, сильна, горда. Где это всё теперь?..

Вздохнув, старуха продолжила:

— Слушай. Как Великий Гончар уберёт заслонку, стража у колодца сменится. Работа у них — легче нет: куда мы денемся? Но завтра тут будет Кеки, глупец, всё ему не сидится спокойно. То бросает горячие угли, то дразнит хлебом. Этому несчастному, что сидел со мной, он спускал на верёвке ключ и смеялся, глядя, как тот пляшет в грязи — будто он сбежал бы, прикованный! Мава, так его звали. Он помогал садовнику и загубил цветы, а может, на него свалили чужую вину. На беду, Светлоликий Фарух дорожил садом больше, чем его жизнью — ты видишь и сам. Мава, запомни. Его жизнь ничего не стоила, и даже достойной смерти ему не дали.

— Может, Светлоликий не знает, как обходятся с людьми? В храмах славят его мудрость и доброту. Но ещё говорят, он красив, что можно ослепнуть — а он ряб, и ноги колесом. Вот и думай теперь, чему верить…

— Будем верить, он добр, потому что ты пойдёшь к нему просить за меня. Как придёт Кеки, моли, чтобы тебя отпустили, да погромче. Дождись, пока он спустит ключ, и повесели его вдоволь, а когда он не будет ждать, бросишь камень. Сможешь?

— Смогу, — кивнул Поно. — Камни я бросаю метко!

— Да не подведёт тебя рука, потому что другого раза не будет. Если Кеки поймёт, что может дождаться камня, то больше сюда глядеть не станет. Посмотри, где скважина, чтобы потом не терять времени. Ход приведёт тебя к озеру, но берегись: выход могут стеречь. Потом беги так быстро, как сможешь, и прячься в зарослях у воды. Хоть бы их не вырубили с тех пор, как я там бывала! Если нужно, ты сможешь плыть?

— Если нужно, я могу нырнуть и задержать дыхание! — похвалился Поно. — Я вырос у моря.

— Да поможет тебе Великий Гончар, — сказала старуха и умолкла.

— Бабушка? — окликнул Поно. — А как же ты?

— Я подумала, лучше беги прочь. Тебе бы свою жизнь спасти. Видел, что Бахари сделал со мной? Если тебя поймают, замучают до смерти.

— Нет уж! Когда подслушал братьев, я мог смолчать, и мы жили бы дальше — хорошо бы жили. Они сказали, что продали сестру за три золотых пальца, и нам достался бы один, и серебро, и козы. И целителю платить уже не надо… Но я не смог, как они. И Великий Гончар помогал мне уж и не сосчитать сколько раз, а значит, я выбрал верный путь! Я думал, здесь он меня оставил, но теперь думаю, он привёл меня сюда нарочно, к тебе. Говори, что делать — я всё сделаю!

— Ну что ж, если так… — с сомнением протянула старуха. — Вернёшься к Дому Песка и Золота, но зайдешь сзади. Во дворе с постройками ищи самую низкую и длинную. Проберёшься меж всякого хлама, и в углу найдёшь горшок в человеческий рост. Задней стенки у него нет. Оттуда идёт ход — прямо в покои, где сидят писцы и где, я думаю, нередко бывает и Светлоликий.

— Откуда ты это всё знаешь?

— Однажды услышала от человека, который слышал от другого, а тот от третьего — а третий, говорят, никогда не лгал. Ход кончится горшком, выхода не будет, но тебе и не нужно. Убедись, что Светлоликий рядом, а тогда крикни: «Старая Чинья сидит в колодце» — и беги. Запомнил?

— Запомнил. А…

— Вот хорошо, а теперь я усну. Не тревожь меня.

Она, наверное, лгала: кто мог бы уснуть с такими ранами? Но говорить не хотела, и Поно не посмел её тревожить.

Если бы он мог уснуть тоже! Но он не мог. Сердце колотилось, сжимаясь то от страха, то от надежды. То он верил, что всё получится — верил так твёрдо, будто уже оказался на свободе, — то видел, как наяву, что промахивается, что его хватают, что Бахари достаёт нож — только откупиться нечем. Это от старухи им что-то нужно, а от него, Поно, ничего не нужно, и сам он не нужен.

Он поторапливал время, а потом со страхом глядел наверх, где узкая щель между каменной плитой и краем колодца делалась всё светлее, и вздыхал, и ёрзал — и замирал, вспоминая, что старуха спит — как только она могла спать?

Он повторял её имя, чтобы не забыть: Чинья. И другое: Мава. В колодец бросают безвинных, и это здесь, в доме Светлоликого Фаруха! Если уж в таком месте нет справедливости, найдётся ли она хоть где-то в этих землях?

Мухи летели на запах крови, и он отгонял их, но они перестали бояться, садились на израненную спину, ползали по его лицу. Он бил их, отмахивался и удивлялся, как старуха может терпеть. Иногда подносил руку и проверял: дышит.

Видно, он всё-таки уснул, потому что не заметил, когда старуха успела встать. Теперь она стояла перед ним на коленях, гладила по щеке.

— Кеки пришёл, — прошептала она, когда Поно открыл глаза. — Ты готов?

Камень, должно быть, выпал, и старуха опять вложила его в ладонь. Поно моргнул, стряхивая остатки сна, и сжал пальцы.

— Да поможет тебе Великий Гончар, — сказала старуха негромко и, обхватив его лицо, поцеловала в лоб.

— Что ты, я грязный весь, — смутившись, пробормотал Поно.

— На удачу, — улыбнулась она. — Ты же в такое веришь.

Отстранившись, Поно встал, размял ноги, потянулся и взглянул наверх. Камень он спрятал за пазухой.

— Есть тут кто? — крикнул он. — Эй, эй! Выслушайте меня!

Он заметил движение у решётки. Кто-то наклонился и теперь стоял, опираясь на край руками.

— Я невиновен! — крикнул Поно ещё громче. — О горе, неужто мне не сыскать справедливости? Я не вор! О Светлоликий Фарух, отец наших земель, услышь мои слова!

Человек не смотрел, но и не ушёл. Поно, вдохнув поглубже, завопил:

— Ох, как же здесь смердит, как мне страшно! Я измазался в нечистотах, и мухам всё равно, кого заедать, живого или мёртвого! Заберите меня из этого места!

Плита со скрежетом сдвинулась, и кто-то заслонил свет.

— Делать тебе нечего, Кеки, — сказали в стороне. — И нравится тебе слушать их вопли? Верни плиту на место, а то вонь разносится, а ведь я ем!

— Да ты всегда ешь, — откликнулся тот, что смотрел. — Нового бросили. Что, мальчишка, плохо тебе, а?

— Ох, плохо! — воскликнул Поно. — И есть нечего, и пить нечего. Тут мертвец лежит! Великий Гончар решит забрать глину, да и возьмёт нас всех, и тебя тоже. В жизни я не знал такого страха! Дайте хоть воды, добрые люди!

— Воды хочешь? — усмехнулся Кеки. — А ну, спляши! Пляши, пляши давай!

— И тогда ты дашь мне воду?

— Дам, дам. Пляши!

Поно припомнил, как пляшут у дома забав, когда ноги ведёт вино. Он шатался и кружился, взмахивая руками, и хлопал в ладоши, и, поскальзываясь нарочно, падал и дёргался в мокрой соломе.

— Ох! — кричал он. — Ногу подвернул, скользко! На дохлую крысу наступил!

Кеки смеялся, взвизгивая, и бил по решётке. Потом он пропал из виду, и в следующее мгновение сверху полилась вода.

— На вот! — задыхаясь от смеха, проговорил он. — Держи свою воду, я ж обещал!

— И как я выпью её? — с гневом воскликнул Поно, утирая лицо. — Как мне её взять?

— Да я не знаю. Что ж ты не поймал, когда я бросил? Теперь с пола подбирай, ха!

— Видно, Великий Гончар передержал тебя в печи, оттого у тебя чёрствое сердце! Ну, я для тебя плясать больше не буду, хоть как упрашивай. А если Великий Гончар слышит меня, пусть он поможет мне выбраться!

— А, не хочешь плясать? — спросил Кеки. — Ну, сейчас поглядим. Смотри, что у меня — ключик от решётки!

И он наконец спустил ключ на тонкой верёвке и начал раскачивать. Высоко, не допрыгнуть.

— Если ты невиновен, так пусть Великий Гончар поможет тебе достать этот ключ! — визгливо рассмеялся Кеки. — Ну, попробуй!

Поно, хромая, спешил за ключом — и падал, спотыкаясь. Полез на стену, но тут же сорвался. Он качался на спине, обхватив ушибленную ногу, и тянулся свободной рукой. Верёвка спускалась всё ниже, но нечего было и думать, чтобы её достать: коротка. Кеки уже просунул руку сквозь решётку и сам на неё лёг, чтобы лучше видеть.

Поно прыгнул невысоко. Охнув, схватился за рёбра, а сам нащупал камень.

— Ну ты и жалок, — крикнул ему Кеки. — Эй, воришка, ключик! Что, это и всё, что ты можешь? Пляши, вор, пляши! Прежний, издыхая, и то был ловчее!

Поно встретился взглядом со старухой, и она кивнула. Он поднял голову и, примерившись, метнул камень — боялся, что не выйдет, сил не хватит, но злость помогла. Может, помог и сам Великий Гончар: камень угодил точно Кеки в лоб. Тот обмяк на решётке, и ключ, покачавшись в его руке, соскользнул вниз вместе с верёвкой. Поно тут же его схватил.

— Э, Кеки! — раздалось сверху. — Ты чего это разлёгся? Кеки, да слышишь ты!

— Получилось! — шёпотом воскликнул Поно. — Получилось!

— Получилось, да сюда скоро придут. Беги! — велела старуха.

— Я вернусь за тобой, бабушка! Если Фарух не послушает, сам приду, сломаю решётку…

— Уходи уже! — прикрикнула она.

Поно взял камень — если выход сторожат, пригодится. Повернул ключ — всё вышло сразу, и руки почти не тряслись. Великий Гончар помогал.

— Я вернусь! — пообещал он напоследок.

В коридоре ждала тьма, и огня не было. Вытянув руку и нащупывая путь, Поно торопливо шёл, стараясь не жмуриться, и сердце его билось так, что, казалось, обрушатся старые стены.