Шумный рынок притих.
Умолкли женщины с корзинами на головах, и мужчины бросили торговаться. Продавцы уличной еды перестали нахваливать свой товар, и торговец зеленью застыл с плодом в вытянутой руке. Любопытные дети обернулись, не прекращая жевать сладкие бобовые стручки.
Старик, наливающий масло, не заметил, что кувшин переполнился. Так и глядел, подслеповато щурясь, а масло уже текло на стол, и жёлтый голый пёс торопливо его лизал, вздрагивая, когда думал, что его хотят ударить, и всё-таки не отходил. Но и продавцу, и покупателю не было дела. Все глядели на вора.
— Я не крал! — севшим голосом воскликнул Поно и огляделся, встречая в каждом взгляде лишь настороженность или интерес: что сделают с ним? Прежде руку рубили там же, где поймали. Теперь водили на суд к городскому главе, если только в Марадже не свой закон.
— Не крал! Я гадальщик, в сумке у меня кости. Мой друг — музыкант, это его бусы. Он в доме быков и телег, он подтвердит!
— Если ты честен, бояться нечего, — сказал ему страж. — Идём, вас рассудят.
Сумку он забрал, и, крепко взяв Поно повыше локтя, повёл. Тот, кто обвинил его, шёл следом.
— Он видел эти бусы у моего друга, — сказал Поно, выворачивая шею. — Он всё лжёт! Отправь кого-то за моим другом…
Страж встряхнул его.
— Молчи! Будешь говорить, когда спросят.
Поно пришёл в отчаяние. Он знал уже, как судят, и знал, как спрашивают — и как выслушивают. Зачем только он взял с собою всю сумку, а не одни бусы из тех, что попроще!
Вели его какими-то закоулками, где в зловонных лужах лежал всякий сор: и очистки, и черепки, и рыбьи кости, — и дурно пахло нечистотами и гарью, и палёным рогом — видно, неподалёку работал ремесленник. Здесь было так тесно, что страж порою толкал его вперёд, не отпуская руки. Двоим было не пройти.
Поно успел подумать, что это, должно быть, короткий путь к дому городского главы — и его втолкнули в дом, где уж точно не мог жить городской глава. Ковёр, завешивающий вход, пропах дымом и запахами варева, пропитался жиром. Пока Поно утирал лицо ладонью, страж отпер дверь во внутреннюю комнату, тёмную, без окна.
— Посиди, — велел он.
Поно и дом разглядеть не успел — так, какие-то бочки да корзины, да вроде кто-то дремал в углу. Грубая рука упёрлась в спину, вынуждая шагнуть во тьму, и дверь захлопнулась, и взвизгнул засов.
— Не похоже на суд, — сказал человек за дверью.
— Отчего же? Только лампу разожгу… Городскому главе нынче не до судов. Ждали самого Светлоликого да кочевников с их богами, вестник прибыл. Время прибыть и гостям, а их всё нет. Пока это дело не прояснится, судов не будет, и мы окажем тебе услугу, что рассудим сами. Ну, идём.
Засов опять заскрежетал. Поно отступил на шаг, ещё на один. Вошли трое — третий, видно, тот, что спал в углу. Он зевал, удерживая лампу.
— Ну? — спросил страж. — Говори, что за бусы тут лежат!
— Жёлтые, — сказал Поно. — Нет, рыжие, рыжий камень! И ещё серые — то ли камень, то ли крашеная глина. И… и длинные…
Волнуясь, он показал на себе. Он и не разглядывал эти бусы, не запоминал, не до того было!
— Это всё?
Не дождавшись ответа, страж поглядел на чужака.
— А ты что скажешь?
— Две коротких нити с рыжим камнем, одна длинная с чёрным, — ответил тот. — Ещё ожерелье — дерево и глина, крашенные в синий и белый. Бусы из бычьего рога, три нити. Серебряный плоский браслет, и такие же кольца. Подвески серебряные: бык и пчела…
— Довольно, — остановил его страж.
Он шарил в сумке рукой, перебирая бусы. И пальцы его, и глаза всё не хотели от них отрываться.
— Похоже, сумка и впрямь твоя. Что же, как будет суд, я замолвлю за тебя слово.
— Ты говорил, рассудишь теперь, — твёрдо, но осторожно сказал чужак и бросил косой взгляд на человека с лампой.
— Это не так просто, — ответил страж и встряхнул сумку. — Есть закон, порядок…
— А если я отблагодарю тебя за то, что ты возьмёшь на себя этот труд?
— Ведь ты понимаешь, если кто скажет, что я взялся судить…
— Кто же скажет? Я не нашёл здесь того, что искал, и скоро поеду дальше. Я не болтлив!
— Там поговорим, — сказал страж, кивая на дверь.
Трое вышли, оставив Поно задыхаться в темноте. Его душил не страх — гнев. Так глупо попался!
Что-то заскребло по стене, стукнуло негромко. Вздрогнув, Поно обернулся и, моргая, попытался разглядеть хоть что-то, но всё стихло.
— Да обратит на вас Великий Гончар свой ласковый взгляд, — сказал человек за дверью. Видно, договорились, и теперь он уходил.
— Пойду и я, — сказал страж чуть погодя. — Если не вернусь к часу, как разгорится ночная лампа, сам дай знать караванщику, понял? Завтра они идут к берегу Соли. Не хочу кормить его до другого каравана, пусть сразу и берут… Что? Молодой, да крепкий. Проси ту же цену, что и за прошлых. Упрутся, так и быть, уступи серебро, одну… Будет хороший работник.
— Эй, вы! — закричал Поно и ударил по двери. — Что задумали?
С той стороны ударили тоже.
— А ну, умолкни! Или тебе больше понравится, если за воровство отнимут руку?
— Сами воры! — воскликнул Поно. — Сами вы воры, злодеи, лжецы! Я не крал! Я всем расскажу, кто только услышит, каков закон в Марадже!..
По ту сторону двери рассмеялись.
— С берега Соли не возвращаются, а там никому нет дела, каковы законы в Марадже. Когда Великий Гончар встанет, чтобы убрать ночную лампу, ты уже будешь идти с караваном, без языка, как другие до тебя. Ну, покричи напоследок, пока можешь! Здесь нет тех, кого тронут эти крики.
Поно, кривя губы, прижался к стене. Не хватало ещё заплакать… Ведь чуял же, чуял: те двое — дурные люди! Ведь мог поберечься, мог не ходить один, мог не брать с собою столько… Да они, видно, следили, у кого сумка. Оставил бы Фаруху, досталось бы тому…
Поно всё-таки шмыгнул носом, но тут же и взялся обшаривать пол. Хоть что-то найти — палку, камень. Всё лучше, чем с пустыми руками.
Он водил ладонями и добрался уже до стены напротив, но ничего не нашёл. Тут что-то заскребло опять, послышался негромкий удар, ещё и ещё, и в глине засветилась дырочка. Но свет почти сразу и померк.
— Слышишь? — раздался шёпот Фаруха. — Ответь!
Поно вскочил на ноги.
— Слышу! — радостно зашептал он в ответ. — Как ты меня нашёл?
— Проследил… Здесь окно, оно замазано землёй и глиной. Я расчищу, но будет шум. Подожди.
Он исчез. Поно приник к дыре, но Фарух ушёл совсем. Виднелась только глухая стена дома напротив да край выцветшей серой крыши. Поно взялся скрести глину ногтями, ударил кулаком, но толку не вышло.
— Что такое? — пробормотал человек за дверью, и там что-то загремело, послышались быстрые шаги.
— Отойди! — прошептал вернувшийся Фарух.
Он бил чем-то твёрдым — должно быть, приложив палку, стучал по ней камнем, — а Поно ждал, отступив на шаг, ждал с колотящимся сердцем и досадовал, что наместник так слаб, что ему, наверное, не достанет силы…
Кусок глины упал на пол, разбившись. Открылась часть окна с толстым деревянным прутом поперёк. Теперь уж и Поно взялся за дело, дёргая и раскачивая прут.
Что-то трещало рядом, и пахло дымом. Фарух тянул прут, упираясь в стену ногой, потом толкал — и уже Поно тянул его к себе. Щель с одной стороны была узка, и оба обдирали пальцы.
Скоро глиняная стена не выдержала, начала осыпаться, прут выскочил, и места хватило, чтобы пролезть. Поно кое-как протиснул плечи — окно высоко, неудобно! — и Фарух помог, вытащил его, только не удержал, и Поно упал на землю, выставив руки, но тут же и поднялся торопливо.
Он оглянулся. По крыше, потрескивая, бродил огонь, и с той стороны улицы кто-то кричал:
— Воды! Воды!
Двое встретились взглядами и, не говоря лишних слов, бросились прочь.
Поно хромал — ободрал ноги, пока лез, и ушиб колени, но боль казалась малой платой за свободу.
— Ты что, дом поджёг? — выдохнул он, морщась — болели и рёбра, — и опять обернулся поглядеть на чёрный дым над грязным переулком.
— Только ковёр, — ответил Фарух, тоже оглянувшись. — Должно быть, огонь перебросился. Я научился его разжигать, а ты не верил, что научусь!
Они остановились на мгновение, чтобы понять, какой выбрать путь.
— Туда!
— Нет, туда!
— Тот, кто меня схватил… Не наткнуться бы… Недавно ушёл… Там большая улица, люди — туда!
Прикрывая лица накидками, они шли быстрым шагом. Прижались к стене, пропуская телегу — видно, ехала с рынка, пустая, и погонщик не спешил.
— Так как ты нашёл меня? — спросил Поно опять. — Я уж думал… Они торгуют людьми, отправляют на берег Соли. Язык бы отрезали, чтобы молчал… Я уж думал, всё!
И он рассмеялся, оглядевшись.
Его радовала и шершавая стена под рукой, и эта улица с высокими домами, с растянутыми над головой выцветшими полотнами. Радовало серое небо в просветах, и запах быка, и задумчивое квохтанье кур, и их заполошные крики, когда в последний миг они решали перебежать дорогу перед телегой. Его не гневил нерадивый погонщик, что будто не заметил их двоих — и так уже отошли, прилепились к дому, а он ещё вильнул и едва не задел колесом, — но больше всего Поно был рад Фаруху.
— Язык бы отрезали? — переспросил тот. — Нужно было мне прийти позже… Так слушай: едва ты ушёл, ко мне пристал один из тех, кого мы встретили утром. Я привязал быка — за одно это тебя нужно выпороть! Ты оставил меня с быком. Он не слушал меня, и я едва с него слез — хорошо, люди помогли… Идём, что ты встал!
— Про язык я тебе припомню, — прищурившись, сказал Поно. — С быками управляются и малые дети. Я позабыл, что ты такой бесталанный…
— И где бы ты был без меня?
Они шли, подталкивая друг друга локтями, но каждый улыбался.
— Зверя-то хоть не потерял? — спросил Поно, глядя на тощую сумку на боку наместника. — Хорошо запер дверь? Если пакари сбежит, нам уже никак не выдать тебя за музыканта!
И поморщился, припомнив, что сам остался без гадальных костей.
— Вот о чём я первым делом хотел сказать, если бы ты не помешал, — ответил Фарух, посерьёзнев, и Поно тоже бросил улыбаться. — Но я начну сначала… Тот человек подошёл ко мне и завёл пустой разговор: где я бывал да что видел. Я почуял неладное. Привязав быка, я хотел идти на рынок, но тот человек не отпускал, всё хватал за руки, заступал дорогу. Никто не смеет касаться меня, кроме нескольких работников! Он разгневал меня, я ударил его — ты помнишь, каков он? Как гора! Я ударил, а уже после подумал, что он может ударить в ответ — но он закричал на весь двор: «Музыкант, музыкант нам споёт!» Все обернулись, подошли — что делать? И тут…
Фарух перевёл дыхание, качая головой, и лицо его стало задумчивым и удивлённым, как будто он вспомнил то, чего не мог понять.
— И тут, — продолжил он, хмурясь, — в круг вышел тот музыкант…
— Да неужто! Тот самый?
— Не перебивай меня!.. Тот самый. В чёрном, на лице чёрные знаки… Я и не разглядел, откуда он взялся, будто и не пришёл со стороны, а сразу появился меж людей. Он вышел и сказал: «Я тоже музыкант, и я спою лучше мальчишки, у которого ещё даже нет камбы!» И пакари закричал и начал рваться из сумки к нему, пришлось оставить… Музыкант взял того человека за плечо, сделал мне знак глазами и запел. Знал бы ты, как я бежал! Всё ради тебя, но услышал ли я хоть одно доброе слово?
Поно молчал и только моргал, а потом нахмурился.
— Ох! — сказал он. — Что ж, теперь-то признай, что он не тень!
В голосе его зазвенела злость, а руки сами собою сжались в кулаки.
— Нуру шла его выручать и попалась, а он ходит свободно, и ему всё равно, что с нею стало! Надеюсь, он ещё там — уж я ему скажу… Я спрошу его, что он затеял!
Выпятив подбородок, он зашагал широко и упрямо, никому не уступая дороги. Разносчики с корзинами сторонились, а один, задетый плечом, заругался:
— Да развалится твой дом! Что ж ты, не видишь, куда идёшь?
Поно и слушать не стал. Гнев подгонял его. Гнев был рождён стыдом, оттого что брату должно заботиться о сестре, оттого что это ему следовало идти в Дом Песка и Золота, не пускать Нуру — а если уж пустил и навлёк на неё беду, следовать за нею псом, и не жалеть наместника, когда тот скулил от усталости, а пуще того не жалеть себя.
Он справился бы, если бы не испугался тьмы и дождя, если бы не спал, когда требовалось идти вперёд — он виноват. А теперь, не в силах винить себя, Поно обозлился на того, кто привёл Нуру в Фаникию.
— Подожди! — окликнул Фарух, задыхаясь. — Стой! Я устал бегать, прежде я никогда столько не бегал — стой!
Поно и на миг не остановился.
Он пересёк улицу прямо перед телегой водовоза. Рыжая курица, что купалась в земле, бросилась прочь с его пути, хлопая крыльями и крича. Только у рынка Поно задержался, задумался: обойти стороной? Ещё кто узнает, а этого не нужно…
Тут Фарух его нагнал и вцепился в руку.
— Ты погубить нас хочешь? — зашипел он. — Ведь там эти двое… Нам бы только взять быка, и нужно уезжать!
— Уезжать? — спросил Поно, и вся горечь прорвалась и выплеснулась. — Куда уезжать? Я узнал, что кочевников ждали в Марадже, но они не пришли. Так куда нам ехать, куда? Где они теперь?.. Это всё он виноват, я чую, вот пусть и расскажет, как его отпустили из Дома Песка и Золота! Пусть расскажет, отчего не пришёл на помощь Нуру. Какими делами он занят, что всё попадается нам на пути?
— Я не знаю, что у него за дело, знаю только, что я бы тебя не нашёл, если бы промедлил хоть немного. Он помог. Но если ты вновь отыщешь беды, не знаю, поможет ли он ещё раз!
Поно выдохнул сердито, разжал кулаки и проворчал:
— Что ж… Но я не верю ему!
Видно, даже кружным путём они шли быстрее, а может, чужак не спешил. Может, завернув на рынок, он отыскал лавку и продал ожерелья, отнятые у Поно, или сменял на еду. Они догнали его у окраин — шёл, помахивая сумкой, и насвистывал.
Фарух и Поно поглядели друг на друга и замедлили шаг. Спрятаться им теперь было негде.
За окраинами, чуть в стороне, высились усталые, кое-где поросшие лозой и окружённые кустарником, стены дома быков и телег. Он видел много дождей и ветров, хранил память о многих путниках. Никто не заезжал и не выезжал, лишь быки, оставленные без присмотра, бродили у рыжих стен, выискивая чахлую траву. Музыкант ещё не ушёл — слышно было, пел, хлопая в ладоши, и что-то двигалось в тёмном небе, будто сам Великий Гончар захотел услышать певца и разгребал глину.
Человек, что шёл впереди, тоже услышал песню и бросил свистеть. Шаг его изменился и стал текучим и лёгким, как у зверя, что чует добычу. Он что-то поискал на груди под одеждами, а когда опустил руку, в ней был нож.
Он дошёл до ворот, коснулся их старого дерева и застыл, будто заслушался, кивая головой, и прижимал руку к телу, чтобы никто не видел ножа за складками одежд. Потом не спеша двинулся к музыканту.
Тот сел так, чтобы видеть всякого, кто входит, а здоровяка усадил рядом с собою спиной к воротам. Только люди, хоть и слушали пение, не сидели на месте — кто возился у телеги, кто у печей, — и человек с ножом выжидал, чтобы скользнуть за кем-нибудь тенью, перейти от телеги к навесу, от навеса к ступеням — всё ближе, ближе к музыканту. А тот пел, прикрыв глаза, и пакари лежал на его коленях.
Поно и Фарух тоже постояли в воротах, а потом шаг за шагом двинулись дальше. Казалось, всё притихло, будто и старые стены хотели услышать и запомнить песню, и люди старались не шуметь, и даже Великий Гончар глядел не дыша — разве в этом тихом дворе могла случиться беда?
— Что нам делать? — растерянно спросил Фарух. — Неужели он осмелится тронуть музыканта здесь, перед всеми людьми?
Поно выдохнул, стиснув зубы, и сказал:
— Не осмелится. Да и этот, должно быть, уж как-то спасётся — справился же он раньше!
И тут же закричал, указывая рукой — даже сам от себя не ждал, что поступит так:
— Эй, музыкант! Человек с ножом, вон он, идёт к тебе!
Светлоглазый чужак обернулся быстро и хищно, а затем крикнул здоровяку:
— Это он, Канга! Тот музыкант, которого мы ищем!
И кинулся вперёд. Больше не таил ножа.
Песня оборвалась. Люди ахнули. Кто-то поднялся, кто-то упал — человек с ножом, расталкивая всех, рвался к музыканту. И здоровяк, сообразив, тоже потянулся рукой, но музыкант ускользнул от его пальцев, будто растаял в воздухе и соткался уже в шаге. Закричал пакари, скатившись с его коленей, и с визгом бросился вглубь двора.
Двое подступали, крадучись, а музыкант отходил, переводя взгляд с одного на другого. В руке его теперь тоже был нож — один из его тонких смешных ножей, каким и не защитишься. А люди отошли к стенам — все отошли, торопясь, никто не захотел вмешаться, — и только бросали издалека слова:
— Что вы делаете? Разве можно трогать музыканта!
— Стражу, стражу позовите! Кто-нибудь, кликните стражу!
— Мы же видим всё, городскому главе расскажем! Великого Гончара не боитесь? Если обидите певца, Великий Гончар не простит!
Музыкант что-то сказал на чужом языке — они притихли совсем. Человек с ножом ответил так же непонятно и недобро. Тогда музыкант обратился к здоровяку:
— Ты ни при чём. Тебе заплатили, но я с тобой не враждовал. Отойди.
Тот лишь хохотнул, поднимая кулаки, и сделал ещё шаг.
Музыканта теснили к стене, где ставили телеги, хотели загнать его под арку, в глухой угол. А он всё отходил медленно и пытался уйти в сторону, но ему не давали.
— Я велю вам, оставьте музыканта в покое! — с гневом воскликнул Фарух. — Где стража, почему ещё никто не позвал?
Кто-то из людей обернулся, поглядел, но никто не двинулся с места.
Порывшись в тощей сумке, наместник вынул нож — едва не выронил, выставил перед собой, и Поно, поглядев, его отнял.
— Эй, вы! — хрипло из-за вмиг пересохшего горла сказал он и шагнул вперёд. — Мне доводилось убивать. А ну, не троньте его!
Он сделал ещё шаг. Земля под ногами как будто стала непрочной, и твёрдость в руке исчезла. Поно обхватил задрожавшие пальцы другой рукой, и так, удерживая нож перед собой, сделал третий шаг.
— Не подходи! — крикнул ему музыкант.
И тут же — то ли музыкант шагнул вперёд, то ли здоровяк на него бросился — они сцепились, обхватили друг друга, рука с ножом ушла от грубой хватки, — и, сделав оборот, разошлись, поменявшись местами. Музыкант выскользнул, как рыба из рук рыбака, и, будто танцуя, отступил на середину двора. А здоровяк стоял к стене спиной, оскалившись и сжав кулаки, и на одеждах его с левой стороны, под рёбрами, быстро росло тёмное пятно. Он, должно быть, и не почуял боли, бросился вперёд, только музыкант увернулся и взбежал по лестнице на галерею.
А человек с ножом обернулся, и в его бесцветных глазах Поно увидел смерть.
Ни слов, ни угроз. Было ясно и так: Поно знал лишнее, а теперь ещё вмешался не в своё дело. Поно и не успел придумать, как поступить — только смотрел, раскрыв глаза и рот, как чужак делает в его сторону быстрый шаг, другой — а на третьем вздыхает и оборачивается, и в спине у него рукоять ножа.
Здоровяк стоял на галерее, облокотясь на перила. Поднялся, а там силы оставили его вместе с вытекшей кровью. Теперь он нащупал рану, зажал ладонью и ещё пытался идти.
В шаге от него музыкант смотрел вниз. В следующий миг он перелетел через перила, упёрся ногами в стену, замер — так замирает жук, легко удерживая своё невесомое тело — и спрыгнул во двор.
Чужак стоял, глядя на него. Заведя руку за спину, нащупывал рукоять, пытался выдернуть, но оставил это. Свой нож он ещё держал в руке и, стиснув зубы, пошёл музыканту навстречу. Он что-то пробормотал, и музыкант ответил решительно и твёрдо — чужой язык, ни слова не понять.
Нож рассёк воздух — музыкант уклонился. Ещё выпад — пригнувшись, скользнул под ножом и толкнул противника, сбивая с ног. Сжимая нож, тот упал на землю, ладонями в пыль. Раньше, чем он успел встать, музыкант упёрся ему в спину коленом, с усилием выдернул свой нож и, взяв чужака за волосы, перерезал ему горло.
Он поднялся, больше не глядя, как тот скребёт землю, хрипя и кашляя, обернулся к Поно и сказал, протягивая руку:
— У тебя мой нож. Отдай.
С трудом отведя взгляд от тёмной лужи, что быстро росла под телом чужака, Поно не стал спорить, но, отдав, припомнил, что хотел сказать.
— Ты… Нуру пошла тебя спасать, из-за тебя она в беде, а ты!..
— Меня поздно спасать, — без улыбки сказал ему музыкант и позвал: — Мшума!
Пакари, что прятался неизвестно где, с тонким визгом бросился к нему.
— Она в беде, — повторил Поно. — Я даже не знаю, где её искать! Где?
Но музыкант лишь покачал головой и отступил на шаг, ещё и ещё. Оглядевшись, поднял сумку, обронённую чужаком, свистнул протяжно и громко и подхватил пакари.
— Где её искать? — спросил Поно опять. — Где?
Он наступал, а музыкант всё отходил к воротам. Послышалась тяжёлая поступь, и чёрный бык показался, мотнул головой. Музыкант забрался ему на спину.
— Не смей уезжать! — закричал Поно. — Не смей! Ты знаешь, где она? Хоть скажи!
— Я не знаю. У меня свой путь, и сойти с него я не могу. И так задержался. Прости, — ответил музыкант и стегнул быка.
Во дворе поднялся шум: люди осмелели и теперь кричали что-то. Поно не стал слушать. Он бежал за чёрным быком, сколько хватило сил, а потом остановился и только зло глядел, упёршись ладонями в колени.
— Поедем, — раздался голос Фаруха.
Он взял быка и теперь ждал, пока Поно отдышится. Пятнистый бык косил глазом и тоже дышал тяжело, всхрапывая, раздувая ноздри. Отводя тяжёлую голову, всё натягивал верёвку.
— Куда нам ехать? — с отчаянием спросил Поно. — Куда? Он всё отнял: и зверя, и кости, и последний нож — всё! И сумку с бусами. У нас остался только бык, и ничего кроме! И больше мы не сможем прятать твоё лицо за краской, ведь так делают только музыканты, а какой из тебя музыкант без пакари! А если тебя кто узнает? Пока нам везло, но многие знают тебя в лицо!
— Знают, но кто поверит, что видит наместника — в этом сером наряде, без советников, без прислужников, без стражи? Я опасаюсь лишь тех, кто заодно с Бахари, тех, кто может меня искать по его указке. Я придумал, что делать: поедем стороной, вдоль гор. Твоя сестра говорила, помнишь — на Ломаный берег, к женщинам кочевников. Выбора нет.
— Но тогда мы не успеем спасти Нуру! Думаешь, они сохранят ей жизнь? Мы не успеем…
— Мне жаль, — сказал ему Фарух, протягивая руку, как равному. — Крепись. Мы придумаем, как отплатить им всем. Садись же, едем!
Дорога лежала под копытами, как раздавленная змея, плоская, с поблёскивающими кое-где чешуйками непросохших луж, а небо провисало всё ниже и делалось всё чернее.
Говорили, однажды жил Хару-храбрец: он дождался поры дождей и забрался на небо по комьям глины, хотел о чём-то просить Великого Гончара. О чём? Люди говорят разное. Одни говорят, он был неудачником и хотел другую судьбу. Должно быть, врут: неудачнику не добраться до Великого Гончара. Другие говорят, Хару всё не мог найти себе жену по нраву, оттого пришёл указывать, какую надобно вылепить. А третьи говорят, у Хару была сестра, да ушла к Великому Гончару, оттого-то он отправился следом.
Что было дальше? Люди и в этом не сходятся. Одни говорят, Великий Гончар разгневался и сбросил Хару с неба, и там, где он упал, горы разломились, и появилась долина, и потекла река — кровь Хару. Другие говорят, Великий Гончар оставил храбреца на небе, и Хару всю жизнь выгребал золу из печи: хотел другую судьбу, получил такую.
А третьи говорят, Великий Гончар сжалился, вылепил его сестре новую жизнь, и двое сошли рука об руку и жили долго и хорошо, потому что Хару не испугался, потому что сделал, что мог, и больше того.
Поно поглядел на тяжёлые тёмно-серые комья над равниной. Смог бы он так? Говорят, многие пробовали, да больше никому не повезло.
— Послушай, — сказал ему Фарух. — Я понял, о чём песня.
— Только теперь понял? — печально спросил Поно. — Ведь я тебе уже давно сказал, о чём она…
Прежде перепалки со Светлоликим раззадоривали его, но больше спорить не хотелось. Не осталось надежды и смеха, а только отчаяние, такое же тёмное и беспросветное, как небо, такое же давящее и огромное.
— Она о каменных людях, — ответил Фарух так, как говорят о больших тайнах, и Поно вскинул брови. — Помнишь? «Первый лежит у разлива реки…» — там нам явилось видение, и там когда-то мой дед искал каменных людей по указке Чиньи. Я пел этим людям, и вдруг припомнил, что Добрая Мать сказала тогда: «Первый». Я много думал, и всё сошлось! Остальных мест я не знаю, только одно: «дремлет шестая у красных озёр». Здесь, близ Мараджи, есть красные солёные озёра!
— Не может быть! — сказал Поно и задумался. — Разве их было только семь? Всего семь каменных людей?
— Как раз столько и было! Вот что: озёра по пути. Мы поедем туда…
— Там же люди работают, добывают соль, — возразил Поно. — Разве они ничего не нашли бы?
— Если бы ты знал грамоту, как я, то мог бы прочитать о том, что прежде озёр было больше, но часть их давно иссохла. Я думаю, нам нужно к старым озёрам!
— Если бы я знал грамоту, я прочитал бы столько же свитков, сколько читал теперь, потому что до этой поры не видел ни одного! Где мне их было увидеть? А ты, ты мог бы сказать и раньше! Едем скорее — если отыщем другого каменного человека, он сможет показать нам путь в их город!
Небо осталось таким же тёмным, и ветер на равнине был холоден и сыр, но опять зажёгся и грел слабый огонь надежды.
Двое съехали с дороги, держа путь к горам, что лежали вдалеке. Горы были широки и оттого обманчиво невысоки. Казалось, в этом месте глина всё падала с неба, падала, растекаясь, и застывала неровно, пока не застыла холмами, и спины холмов побурели от близости небесной печи, и склоны поросли тёмно-зелёной шкурой до жёлтых подножий.
Фарух никогда не был здесь, только читал в записях, сделанных неясно кем — можно ли верить тому человеку? — и потому не знал точной дороги, и Поно досадовал, но заставлял себя молчать. А небо всё наливалось влагой, и тихий мелкий дождь посыпался с него — тот дождь, что будто не движется в воздухе и липнет к телу и к одежде, промачивая всё до костей, и попадает в нос с дыханием.
— Погляди-ка! — указал Поно, заметив на земле голое пятно.
После жаркой поры травы стали жёлто-рыжими, и земля здесь была жёлто-рыжей — не понять, где одно, где другое. Но в этом месте земля шла трещинами, полопалась, как корка на пересохших губах, обозначая дно солёного озера, от которого теперь ничего не осталось — только вдали, если приглядеться, светлая кайма, да каменистый берег с редкими пучками тёмных трав.
Двое слезли с быка и встали, оглядываясь по сторонам.
— Думаешь, то самое место? А где искать?
— Может, и там клали плиту… Осмотримся. Ты иди в эту сторону, а я в другую.
Но раньше, чем они успели разойтись, завеса дождя задрожала. На другом берегу, где кудрявился кустарник, появилась женщина с красной кожей. Она стояла, вскинув голову, величественная и нагая — только золото узорными нитями растеклось по запястьям, по лбу, животу и груди. Волосы, свалянные в жгуты и пропитанные красной глиной, спускались на плечи, и золото и жемчуг украшали их, и золотые серпы покачивались на концах и надо лбом. Не было в мире одежд, способных дополнить её красоту.
— Та, что была у меня — точно подделка, — тяжело дыша, сказал Фарух. — Мою сделали безволосой, и тело её прикрыли…
— Неужели раньше они ходили так? — спросил Поно, глядя во все глаза. — Она ведь женщина, и раздета! Как думаешь, она не пряталась, и все её видели? Я родился не в то время!
Фарух закрыл ему глаза ладонью.
— Ты мал на такое глядеть…
Поно отмахнулся, отступил на шаг, но когда вновь посмотрел на тот берег, женщина будто потускнела. Она чуть двинулась — золотые серпы качнулись, — глаза, обведённые тёмным, медленно окинули землю, золотые губы дрогнули едва заметно — и вся растворилась в дожде, в серой шепчущей пелене.
Не говоря ни слова, двое заспешили туда. Уже подходя, увидели вывороченный кустарник, и старый камень плиты — кто-то отволок его по земле в сторону, — и глубокую свежую яму. Фарух сел на камень, закусил губу, и глаза его внимательно и задумчиво рассмотрели всё вокруг.
— Кто-то ищет каменных людей, — сказал Поно, разглядывая следы сандалий, уже подпорченные дождём.
— Ищет, но не находит. Видишь, тут нет отпечатка их ног…
— Это я и хотел сказать! Но выходит, каменных людей здесь больше нет? Мы никого не найдём? Мы не узнаем дорогу…
Поно тоже закусил губы и отвернулся. Дождь моросил, покрывая лицо влагой — каплей больше, каплей меньше, вряд ли кто заметит, да наместник, может, и не осудил бы, но не было сил глядеть ему в лицо.
— Я спас тебе жизнь, — сказал Фарух, коснувшись его плеча, — и спас не для того, чтобы ты раскис, как глина под дождём. Вся наша жизнь — как ступени. Ты стоишь внизу и жалеешь себя и сестру, но поднимись выше, чтобы видеть больше. Беда грозит всем землям, всем людям этих земель. Как нам остановить кочевников, как остановить Бахари? Нужны союзники. Нужны хотя бы эти женщины, хоть кто-то, кто поможет искать других. Поднимись выше! Должно быть, уйдёт время, и немалое, прежде чем мы обретём силы, прежде чем отплатим — но мы им отплатим. Мы им отплатим, слышишь? Ты веришь мне?
Но Поно только замотал головой и уткнул лицо в колени.
— Зачем ты спас меня? — сдавленным голосом сказал он. — Зачем? Я жив и свободен, а значит, должен что-то делать — но я не могу, я больше не могу! Больше нет у меня силы! Зачем ты меня спас?
— Мне дерзил только Бахари — его я за это убью, — и ты. Ты забавляешь меня. Не знаю, как… А ведь я приказал тебя убить, и Бахари сказал, что выполнил приказ.
— Что? — спросил Поно, поднимая голову.
Фарух грустно глядел на него, потом отвёл со лба мокрую прядь волос, которую дождь набросил ему на глаза, и повторил:
— На другой же день, как тебя посадили в колодец, я велел залить твоей кровью каменного человека. Тебя уже не было там, но я не знал. Бахари солгал, что взял твою кровь… но это не важно. Я сказал, чтобы тебя убили, и ничего не дрогнуло вот тут.
Он приложил ладонь к сердцу.
— Решай теперь. Можешь пойти со мной, или предаться горю, можешь избить меня — что хочешь. Но если пойдёшь со мной, я не хочу, чтобы это стояло между нами. Ты должен был знать.
Поно долго молчал.
— Идём, — только и сказал он потом, поёжившись, и поднялся с земли. — Идём.
Они брели под мелким дождём и вели быка в поводу — теряли время, но теперь они никуда не спешили. Фарух всё вертел в пальцах глиняную подвеску-пчелу — единственное, что он не снял и что осталось теперь.
— Тёмные Долины недалеко, — сказал он задумчиво и поглядел в сторону гор, будто мог что увидеть в сумерках. — Может быть, мне пойти за пакари? Стать настоящим музыкантом? Если бы я был, как тот, если бы умел так обращаться с ножом — о, если бы мне научиться! Я только не пойму, что ищет тот музыкант. Неужели тоже каменных людей?
— Всё равно, — безразлично ответил Поно. — Всё равно.
— Может, он стал бы нам союзником? Или он тоже враг? Он шёл в мой дом, чтобы говорить со мной, но как он вышел оттуда? Кто его отпустил? Чем он занят теперь?
— Всё равно…
Они прошли ещё немного, и Фарух сказал, опять глядя в сторону гор, которые были теперь почти не видны:
— Там, за перевалом, Тёмные Долины. Моя мать оттуда родом. Я почти её не помню, помню только, что очень её любил. Она любила эти земли, а я никогда их не видел.
Поно промолчал, потому что не знал, что сказать. Он хотел бы, но не мог найти нужных слов и только надеялся, что Фарух не обидится. Слов не было, и теперь он не верил, что слова могут дать хоть какое-то утешение.
Когда совсем стемнело, они устроились в кустарнике, растянув на ветвях над головой одну накидку, насквозь промокшую, и разделив между собой другую, такую же сырую. Маленький огонь неохотно бродил, потрескивая, по сушняку, почти не грел и только и хотел свернуться и уснуть. Поно подталкивал его веткой. Темнота, большая и тяжёлая, нависла и глядела, но сегодня он её не боялся.
— Слышишь? — вдруг спросил Фарух, поднимая голову. — Бубны!
Поно прислушался, но только костёр трещал под ухом.
— Ничего, — сказал он и тут услышал другое: звериные шаги, торопливые и лёгкие.
Видно, их услышал и бык, заревел и склонил голову, выставив рога. Поно хотел подняться, но раньше, чем успел это сделать, из тьмы на свет выбежали два диких жёлтых пса раранги, горбатые из-за жёстких грив на спинах. Ноги, до нелепого длинные, легко несли тело.
Псы прижали широко расставленные уши, оскалились. Один зарычал на быка, другой, вскинув чёрную морду, послал к небу короткий вой, похожий на плач. Оба не подходили близко, бродили туда-сюда и будто хромали при каждом шаге, но Поно знал, что это лишь кажется. Все дикие псы так ходят, но они быстры, не убежать.
— Идите прочь! — воскликнул он, вскочив на ноги, и выставил перед собой горящую ветку. — Уходите отсюда!
Теперь и он услышал бубны, бубны и шаги. Он видел, что и Фарух, тоже взяв тлеющую ветку, встал рядом — и может, они отпугнули бы псов, но кто ещё бродит там, во тьме, и бьёт в бубны, и молчит?
Из черноты вышла женщина, босая, с закрытыми глазами, с тёмными волосами, свалянными в жгуты и украшенными сотней подвесок и бусин из кости и дерева. Ряды длинных бус закрывали грудь. Белая краска не прятала шрамов на щеках — по три ровных полосы, сделанных ножом, на каждой.
Она била в бубен и так шла, не поднимая век, и псы заскулили и завертелись у её ног, уходя в стороны. Остановившись, женщина опустила руки им на головы.
— Тика, — сказала она, открывая глаза — один белый, один чёрный. — Хагу. Молчите! Я вижу, что это не он.
Она подошла — не молодая, не старая — и потянула к себе подвеску с пчелой, висящую на груди Фаруха. Поно трудно стало дышать от силы, что исходила от этой женщины, трудно стало думать. Щёлкнув языком, она спросила:
— Где взял?
А шаги всё звучали вокруг, и тревожно и гулко рокотали бубны, и к огню выходили люди — всё женщины, многие с заострёнными копьями, простыми, из дерева. У многих такие же причёски из жгутов, но были среди них и другие, с гладкими волосами, срезанными надо лбом, с белой краской на лицах.
Поно наткнулся взглядом на юную девушку, очень красивую, невысокую. Она двигалась плавно, будто плыла, и теперь, остановившись на миг, протянула к нему руки и подошла так близко, как прежде не подходила ни одна чужая женщина. Ему пришлось отвести ветку в сторону, чтобы не обжечь её.
— Посмотрите, сестрички! — сказала она с улыбкой, положив ему на щёку ладонь, и обернулась к другой девушке, смуглой, со срезанными под корень косами. — Посмотрите, синие глазки!