Клыки Доброй Матери

Глава 29. Битва

Бубны рокотали. Пальцы женщин били по ним так часто, что нельзя было различить отдельных ударов. Только гул и тонкий звон медных колец.

Поно подумал: эта музыка похожа на туман. Втекает в голову, и не остаётся мыслей, не остаётся страха. Он удивился, что не боится.

— Лучше бы вам уйти, — сказал толкователь, подходя, и оглянулся через плечо.

В этот самый миг всё началось, и всё слилось в одно, как частые удары по туго натянутой коже.

У дальнего края ущелья из тумана выпрыгнули трое. Два кочевника упали прежде, чем до них достали мечи, и лучники с тропы поразили ещё двоих.

Дорожка огня потянулась от них к этому краю, отмечая сокрытый в голубом тумане путь. Чёрный Коготок заревел и первым бросился вперёд, обнажив меч, и его люди с криком последовали за ним. Заглушая бубны, запели стрелы, пронеслись над ущельем и накрыли кочевников, оказавшихся слишком близко к краю.

Кочевники растерялись, но лишь на мгновение. Выхватив кривые мечи, вступили в битву, и Поно видел, как погиб один из троих смельчаков, когда клинки вонзились ему в бок и грудь, и как исчез из виду второй, окружённый — и как один из лучников, вскрикнув и вскинув руку, упал в провал, убитый стрелой.

Второй, сменив лук на меч, поспешил вперёд, освобождая тропу — и Чёрный Коготок, на бегу отбив стрелу, одним широким прыжком оказался на той стороне. Он пробивался к окружённому собрату. Короткие, злые удары металла о металл слышны были и здесь.

Поно не заметил, когда стихли бубны. Женщины, вскинув копья, шли торопливым шагом, почти бежали, пока ещё у земли горел огонь, отмечая путь — пропитанная маслом верёвка, или что там придумали чужаки. Женщин вела Марифа, и все они молчали, и молчание устрашало не меньше, чем яростный боевой крик.

Один из псов без раздумий пустился следом. Второй, коротко взвизгнув, сделал круг у обрыва, а потом длинными скачками бросился догонять хозяйку и собрата. Туманное небо поднималось так высоко над дорогой, что скоро псы скрылись в нём совсем.

Толкователь вынул меч из ножен. Над губой его и на лбу выступил пот. Он часто дышал, и Поно подумал: должно быть, этому человеку не доводилось сражаться. И тут же подумал ещё: а кому доводилось? В землях Равдура давно не бывало сражений.

Он посмотрел на Фаруха — тот стоял, побелевший, — потом на девушек. Взгляд его широко раскрытых глаз встретился с другим, тёмным. Дамира улыбнулась ему — губы её утратили цвет — и он улыбнулся в ответ, чувствуя, что лицо занемело. И тут одна из девушек, та, что с обрезанными косами, шагнула вперёд.

— Стой! — крикнул толкователь, пытаясь схватить её за руку.

— Стой, Шелковинка! — закричали девушки.

Она лишь обернулась на миг, на бегу, сверкнула улыбка. Никто не сумел её остановить. Они могли только смотреть, как она летела, едва касаясь ногами земли, по горящей дороге, как догнала женщин на той стороне — и исчезла из виду, и больше не показалась.

Здесь ещё остался десяток лучников. Они двинулись по тропе, потому что бой уходил всё дальше, но скоро всё так смешалось, что луки стали бесполезны. Тогда, взяв мечи, мужчины пересекли провал и вступили в битву.

— Я не могу просто стоять, — пробормотал Фарух, не отводя взгляда от сражения. Пакари у его груди завертелся и издал тонкий визг.

— Раньше тебе доводилось обагрять меч, о Светлоликий? — спросил толкователь. — Та мудрая женщина верно сказала. Есть те, чья жизнь — это только жизнь, не больше. Они уйдут, и почти никто не заметит — да вот хотя бы и я таков… А с тобою связаны судьбы многих. Ты отправишься к ушам богов — кто тебя заменит? Как заживут люди этих земель? Со Сьёрлига к Раудуру будут плыть корабли с товарами, как и прежде, или с воинами?

— Но ваш наместник сражается! Разве его жизнь ничего не стоит?

Толкователь рассмеялся коротко и сухо.

— О! Наш наместник… Он пережил не одно сражение ещё в утробе матери. Я не знаю другого, равного ему, и удивлюсь, если хоть кто-то сумеет его задеть.

— Не говори так, — взволнованно сказал Радхи и потёр землю пяткой. — Не говори! Накличешь беду…

Он вытащил жердь из связки и теперь подошёл, неловко сжимая её в руках. Во взгляде его, брошенном на Фаруха, были надежда и ожидание, но тот в ответ посмотрел без улыбки, ничего не сказал и отвёл взгляд. Радхи, казалось, хотел встать ближе, но так и застыл на месте. Он ещё немного повертел жердь, будто пытаясь понять, что с ней делать теперь, упёр её концом в землю и опустил глаза. Потом отвернулся, чтобы смотреть на битву.

В это время Чёрный Коготок, наместник с других берегов, выдернул нож из горла кочевника и тут же отразил мечом удар чужого меча. Он почти не смотрел на противника. Он уже заметил того, в ком угадал предводителя, и пробирался к нему. Тот, кто стоял перед ним теперь, был лишь помехой.

Но этот кочевник умел сражаться. Их мечи столкнулись ещё дважды, затем Чёрный Коготок отступил на шаг, освобождая пространство для удара, и споткнулся о тело, лежащее на земле.

Нога заскользила. Кто-то налетел спиной, толкнул в плечо, и Чёрный Коготок, не удержавшись, упал на землю. Кочевник занёс меч — и тут деревянное копьё вошло ему в шею чуть ниже подбородка. Всего один миг, но за этот миг Чёрный Коготок уже был на ногах и пронзил сердце кочевника ножом. Потом посмотрел, кто вмешался.

Рядом стояла женщина со срезанными косами. Слабая — её удар не убил кочевника, — и оружие негодное. Теперь она подняла меч убитого. Она никогда прежде не держала меча.

Чёрный Коготок велел ей убраться и тут же забыл о ней. Он шёл к вождю кочевников, чтобы сразиться с ним, а потом найти Бахари и отправить его к ушам богов.

Бой толкал людей друг к другу и прочь. Порой из гущи схватки вылетали псы — пасти в крови, бока и спины изрезаны, и один уже хромал, — и, тяжело дыша, опять проскальзывали меж ног, молчаливые и тёмные, как тени.

— Йова! — летел над звуками битвы, над лязгом металла, над рычанием и стонами голос Марифы. — Йова, брат мой, хватит!.. Ещё не поздно!..

Теперь уже становилось ясно, что хоть кочевники и сильны, но им не хватает умения. Прежде они сражались всё больше с теми, кто не держал в руках оружия, и с городской стражей — но тех старались застать врасплох, продумывая нападение. Здесь, на этой вершине, им не помогла бы хитрость, а каждый из диких пятнистых людей Равдура стоил троих. Может, даже пятерых.

Уту следил за битвой с возвышения. Он стоял рядом с пересохшим источником, жадно вглядываясь, радуясь каждой смерти. Хасира стояла за ним на коленях, дрожа, и тут же тряслись работники. Кто-то лежал на земле, закрыв голову руками. Уту чувствовал страх, их сладкий, сладкий страх — и глубокий животный ужас Хасиры. Она боялась не этих людей с мечами, не исхода битвы, не того, что источник, с которым они связывали все свои мечты, иссяк, — нет, она боялась его, своего брата. Боялась с тех пор, как он вырезал ей язык, найдя её навсегда изменившейся тем утром. Нужно было сделать это раньше. Она ведь знала, всегда знала, что нельзя так вольно пить людскую кровь. Знала, что они прокляты, и знала всё о проклятии, которое сдерживал только сон. Ведь их мать так долго, долго рассказывала им о том, пока ещё оставалась с ними. Мать предостерегала.

Она была так красива, Хасира. Теперь он не хотел видеть её лицо. Он думал о том, не снять ли его с костей.

Уту с ненавистью поглядел на каменного человека. Когда он не смог его пробудить, эти жалкие люди, воины Бахари, засомневались. Теперь они не вступили в битву, а стояли в стороне. Всё-таки нужно было заставить их прыгнуть в пропасть, всех до одного.

— Уту! — раздался крик Йовы. — Уту, я хранил тебе верность всю жизнь, я делал всё… Помоги нам! Или ты и впрямь не бог?

Кочевники тоже оказались слабы. Даже их женщины не молили о помощи! Но Уту не мог допустить поражения.

Обернувшись к работникам, он взял одного за плечо. Тот поднял взгляд, недоумевающий, полный слёз — маленький старый человек с морщинистой шеей. Дряблая плоть под зубами — не такое уж удовольствие. Уту вырвал кусок, сплюнул, и, крепко сжимая плечи работника, припал к ране. Он насытился болью и страхом, прежде чем человек умер, и кровь опьянила его, ударила в голову. Теперь ему было всё равно, откуда пить. Кровь звала, и сила наполнила тело. Ещё одного он разодрал когтями и приник к его животу, пока человек бился на земле. Кровь звала. Он слышал только этот зов, а людских криков не слышал.

Последнего он просто убил. Рука вошла под рёбра, отыскала сердце, и всё это время Уту смотрел человеку в глаза. Он медлил, как только мог. Сердце так сладко билось в ладони.

Он сжал пальцы и оттолкнул человека. Дальше медлить было нельзя.

Уту развернулся к битве и скачками понёсся с холма — и псы, почуяв его, заскулили и бросились прочь.

На другой стороне ущелья Поно, раскрыв от волнения рот, следил за сражением. Сперва ему казалось, мореходам не на что надеяться. Должно быть, они не слышали, что кочевники непобедимы, что стрелы их отравлены и всегда разят точно в цель. Их застали врасплох, но они почти сразу и опомнились.

Люди смешались, и Поно видел почти одних только кочевников с их причёсками, похожими на мотки верёвок, с их рубахами, не закрывающими грудь — или вовсе без рубах, с чёрными рисунками у сердца и на спине. Кочевников с изогнутыми, точно перья, мечами, было много — больше, чем мореходов; и они обступили мореходов и поглотили их. И когда женщины бежали через ущелье, Поно почти уверился, что они спешат навстречу смерти. Хотя он никому бы в том не признался, ему захотелось повернуть и броситься прочь, но это длилось лишь миг. Он бы не унизил себя бегством.

Потом он увидел Чёрного Коготка. Тот пробивался вперёд, возвышаясь над всеми, и там, где он проходил, оставалась пустота. Из тех, кто осмелился заступить ему путь, не выстоял ни один. Лишь однажды Поно увидел — и сердце его упало, — как голова с тёмной гривой волос исчезла из виду. Но Чёрный Коготок почти сразу поднялся. Из груди Поно вырвался радостный крик.

Теперь уже было видно, что мореходы одерживают верх. Они теснили кочевников всё дальше, прочь от ущелья, и Поно подумал о том, не побежать ли ему туда, найти себе меч и поразить хоть одного врага, чтобы было о чём рассказать и чем гордиться.

В этот миг что-то ворвалось в битву — не понять, человек или зверь, потому что бежал он на четырёх ногах, а потом, распрямившись, прыгнул, — и это создание двигалось быстрее любого из воинов. Мечи не причиняли ему вреда, а может, не успевали его коснуться, и мореходы падали, а уцелевшие отступали. Они сбились вместе, плечо к плечу, спина к спине, и слышен был крик Чёрного Коготка, и что-то кричали женщины. Заглушая их голоса, кочевники с победным рёвом бросились вперёд.

Кто-то из них заметил людей по ту сторону ущелья. Переход больше никто не охранял.

— На землю! — закричал толкователь, бросаясь к Светлоликому. — На землю!

Они успели. Упали на каменистую землю раньше, чем оказались в пределах досягаемости стрел, и кочевники даже не стали их тратить. Но двое спешили сюда, вот-вот пересекут провал.

— Отползайте по склону, — велел толкователь. — Уходите!

Он поднялся, решительный маленький человек, и вышел вперёд, закрывая их собой. Расставил ноги, чтобы стоять твёрже, и вскинул меч неловким движением.

Они не отступили, ни один. Даже не попытались. Они бы и не успели.

Кочевник налетел, и толкователь с трудом отбил замах. Его сил едва хватило, чтобы выдержать первый удар. Он даже застонал, и выпрямиться не успел — быстрый кривой меч вспорол на нём рубаху от груди до плеча, и толкователь, пошатнувшись, упал на спину.

Копья девушек ударили кочевника в грудь. Тупые, слабые копья, сделанные наспех — может, только проткнули кожу, и всё. Усмехнувшись, кочевник сделал шаг, упираясь в острия, и девушки, все четыре, попятились, тщетно пытаясь его удержать. Захрустело дерево. Блеснул клинок в поднятой руке.

Поно как лежал, так и бросился вперёд, обдирая колени и локти. Схватил меч, выпавший из руки толкователя, и лишь тогда поднялся и ткнул кочевника в бок. Ему показалось, лезвие даже не задело кожу, так легко оно скользнуло вдоль живота — но кочевник захрипел, и в тот же миг девушки с яростным криком шагнули вперёд и заставили его отступить и упасть. Их копья взлетели и опустились, и снова взлетели.

Тогда Поно развернулся. Он увидел, как Радхи, весь белый, стоит со своей жердью наперевес, заслоняя наместника, и как второй кочевник бросается на него — и легко, совсем без усилия хватает жердь и отводит в сторону, и клинок его входит меж незащищённых рёбер, и Радхи белеет ещё сильнее — куда уж ещё? — и падает на колени.

Поно не осознал, что кричит. Он кинулся вперёд и нанёс несколько глупых ударов, не думая, как бьёт и куда. Чьё-то копьё ударило кочевника в лицо, разорвало щёку. А после Поно увидел Фаруха.

Тот тоже кричал. Он вырвал копьё у кого-то из рук, и, навалившись, толкнул кочевника. Тогда и Поно воткнул ему меч под рёбра, снизу вверх, и так, держа, как на крюке, заставил отступить. Вместе они толкали его — по шагу, по шагу — к провалу. Ничего, кроме ярости. Позже, может быть, память покажет им это лицо, искажённое злобой и болью, окровавленное, грязное, и длинный нож, который едва их не достал. Позже, может быть, они осознают, что сами едва не сорвались, потому что кочевник, нащупав ногой пустоту, оскалил зубы и крепко сжал и рванул к себе и меч, и копьё. Как-то они удержали друг друга, а он упал без крика спиной вперёд, в голубой туман. Позже, может быть, они ещё вспомнят его последний взгляд.

Фарух замер на миг, тяжело дыша, и тут же, попятившись, бросился к Радхи. Тот лежал на земле, и девушки пытались унять кровь, но теперь отошли. Радхи, повернув лицо, слабо улыбнулся.

— Прости меня, — сказал он. — Я не должен был… рождаться…

— Разве это твоя вина? — сказал Фарух.

Он встал на колени, наклонился ближе и закусил губы.

Земля под телом уже пропиталась кровью, и чья-то накидка, прижатая к ране, промокла насквозь. Фарух попытался прижать её сильнее, но это лишь причинило Радхи боль.

— Меня растили для предательства, для твоей смерти… — через силу сказал он. — Я не хотел… Я рад, что умираю не трусом, а мужчиной. Так темно… ты слышишь меня, ты ещё здесь?

— Я здесь! — ответил Фарух и сжал его руку. — Я слышу, я здесь, я тебя не виню! Я не виню тебя, слышишь? Я за тебя отомстил.

— Моя мать…

— Я отыщу её. Клянусь, я её не оставлю, я позабочусь о ней!

Радхи умолк, глядя в небо уже незрячими глазами, только дышал легко и часто, едва заметно.

— Мне страшно, — прошептал он ещё.

— Великий Гончар добр, — сказал Фарух, и голос его дрогнул. — Не бойся! Иди спокойно, брат мой.

Так он сидел, сжимая чужую ладонь, и смотрел в неподвижное лицо — и только когда одна из девушек села рядом и ласково провела рукой, опуская мёртвые веки, понял всё и заплакал. И зверь, что до этой поры сидел тихо, будто неживой, теперь выглянул и с тонким визгом коснулся его мокрой щеки.

Толкователь закашлялся. Он был ещё жив. Девушки занялись им, перевязали, как могли, и теперь, кое-как привстав, он поглядел через провал и, поморщившись, опять уронил голову.

— Уходите, — выдохнул он хрипло. — Меня… оставьте. Где мой меч?

Рука его зашарила по земле.

— Он… Он потерян, — сознался Поно. Меч теперь был далеко, на дне туманного провала, вместе с убитым кочевником.

— Так бегите, — сказал толкователь. — Там что-то пошло не так… Ну, живо! Не доставляйте им радости вас убить.

У них осталось два копья на всех — только два целых копья и обломки третьего, — и меч одного из кочевников.

— Уйти, теперь? — с болью спросил Фарух. — Он не оставил меня, а я его оставлю?.. И куда, скажи мне, куда нам идти?

— К кораблю, — предложил Поно.

— Мы не успеем, — сказала Дамира, качая головой. Широко раскрытыми, тревожными глазами она смотрела на провал. Ещё трое пробирались сюда и были уже на середине пути.

— Вы бегите, — сказал Поно и поднял меч. — Я как-нибудь… Я их задержу.

Тут он придумал другое и, положив меч на землю, взял копьё из рук Дамиры. Он смотрел на неё чуть дольше, чем нужно, но ничего не сказал, не смог. Да и что тут скажешь? Через две поры дождей он мог бы уже взять жену, и, может, она бы дождалась, но что говорить о том теперь? Ещё он хотел узнать, не смеялась ли она над ним, но и если да, и если нет — одинаково больно. Ведь это конец.

И он побежал к тропе, оставляя их всех за спиной. Он только надеялся, что ему достанет сил сбить кочевников с ног, хоть одного. Может, двоих. Пока они на тропе…

— Великий Гончар, помоги! — прошептал он, стискивая пальцы на древке. Он видел уже оскаленное лицо того, кто спешил ему навстречу, каждую чёрточку.

За спиной кто-то закричал. Кто-то звал его по имени.

Что-то ударило в плечо, опрокидывая, и Поно упал на землю в пяти шагах от провала. Он подумал: стрела, — а потом подумал: она прилетела сзади, — и обернулся в страхе.

Над ним стоял музыкант.

— Быстро бегаешь, братец, — сказал он без улыбки и перевёл взгляд на кочевников. В руке его Поно заметил изогнутый меч — должно быть, тот, который он сам только что держал и бросил.

И пока Поно глядел на него, сидя на земле, музыкант взял и копьё и пошёл навстречу кочевникам.

— Братец! — воскликнул кто-то и обнял за плечи.

Поно обернулся — Нуру сидела рядом. Одной рукой она прижала его к себе, а второй удерживала пакари. Тот потянулся и обнюхал Поно.

— Что же ты, — только и сказала Нуру и умолкла, глядя на музыканта.

Он метнул копьё кочевнику в ноги. Тот споткнулся, упал на колено, и музыкант одним ударом сбил его с тропы в провал.

Раздался оклик. Второй кочевник присел, и третий выпустил стрелу из-за его спины. В этот же миг музыкант упал на колени и быстрым, едва заметным движением метнул нож. Тот вонзился лучнику в горло. Стрела пролетела, никого не задев. Музыкант бросился вперёд и быстрее, чем второй кочевник успел подняться с колен, размахнулся и нанёс ему удар по шее.

Третий кочевник был силён. Он не упал, он пытался натянуть лук, когда музыкант подошёл к нему, выдернул нож из горла и вонзил в сердце.

Он ещё постоял, глядя на битву на той стороне и слушая, как тело падает в пропасть.

— Мараму! — позвала Нуру. — Ведь ты не пойдёшь туда? Я не могу тебя потерять, не теперь!

Музыкант обернулся.

— Если не пойду, сам потеряю себя, — сказал он. — Довольно я убегал. Довольно стоял в стороне, когда те, кого люблю, нуждались в защите.

— Прошу тебя, не ходи! Давай подождём…

Музыкант отступил на шаг и улыбнулся.

— Даже если не вернусь, — сказал он, — моё сердце останется с тобой.

Он сделал ещё шаг спиной вперёд, сделал другой — а огонь на тропе давно погас, и она вся уже скрылась в тумане. Музыкант прижал к сердцу ладонь, посмотрел на кого-то поверх головы Поно, взмахнул рукой в прощальном жесте, отвернулся и побежал широким шагом туда, где ещё держался — может быть, из последних сил — Чёрный Коготок со своими людьми.

— Так он мертвец или нет? — спросил Поно. — Я слышал, его убили!

— А я это видела, — ответила Нуру.

За спиной кто-то ахнул. Все они, кто мог стоять, подошли сюда, и Нуру поднялась на ноги, и Поно тоже встал.

— Я была там, в Доме Песка и Золота, — сказала она, обращаясь ко всем. — Видела, как его сердце пронзили ножом и как потом унесли тело. Я только не знала, что страж подкуплен и что у Мараму под одеждой привязан мех с бычьей кровью. Нож лишь едва оцарапал его. Ах, сестрички, я и о вас слышала, что вы мертвы!

И она, раскинув руки, обняла девушек, а они обняли её.

— Так бы и было! — сердито ответила Тростинка. — Имара, эта змея, оставила нас, сбежала с нашим золотом, и все работники с нею. Нас бросили на растерзание, чтобы у них было время уйти!

— Но пришла Марифа, — сказала Звонкий Голосок. — Может быть, ты слышала о ней от Мараму? Она привела своих женщин, и вместе мы отбились! Ох, что это был за бой — мы швыряли всё, что попадало под руку, и масло горело — три серебряных фаланги за кувшинчик! Ах, и все наши платья, и бусы…

— А Шелковинка? — с тревогой спросила Нуру. — Где она?

— Она там, — печально сказала Уголёк и указала через провал.

В это время Чёрный Коготок стоял плечом к плечу со своими людьми, сражаясь против того, с чем никогда прежде не сталкивался. Не человек, не зверь, этот враг был силён и умён, и оружием ему служили когти и зубы. Чёрный Коготок видел сам, как эта тварь пролетела по чужим плечам, и взмах когтистой руки убил воина, почти отделив голову от тела. Что бы это ни было, оно помогало кочевникам, но они боялись его и сами. Многие теперь держались в стороне. Кто-то стонал на земле, потому что тварь использовала их спины и плечи, чтобы, разбежавшись, прыгнуть сверху, и её когти рвали плоть, как кривые ножи.

Здесь ещё были воины, кроме кочевников, и они не вступали в битву, пока не появился человек-зверь. Тогда они дали понять, что кочевники им не друзья, и встали рядом с людьми Чёрного Коготка. Они сомкнули ряды, прикрыв спинами женщин, и те выставили копья, чтобы тварь не напала сверху. Как долго они продержатся, Чёрный Коготок не знал.

За спиной раздался стон. Многие были ранены. Плечи и грудь Чёрного Коготка тоже покрыла кровь, и не вся она принадлежала ему.

Та женщина, что не умела сражаться, попалась ему на пути ещё дважды. Когда он лежал на земле, отводя в сторону руку кочевника с зажатым в ней ножом, перед его глазами возник клинок и перерезал кочевнику горло. Это сделала женщина. Он справился бы и сам, и обошёлся бы без того, чтобы заливать лицо чужой кровью — это он сказал ей коротко и ясно, протирая глаза. Она только улыбнулась, и битва развела их в разные стороны.

Во второй раз они встретились, когда невесть откуда появилась эта тварь и бросилась на людей. Чёрный Коготок промедлил только на миг, глядя в лицо под чёрными космами, безбровое, с грубыми складками на лбу, с широкой переносицей и кровавым оскалом, и тварь почуяла его взгляд. Жёлтые горящие глаза — вот что успел увидеть Чёрный Коготок, — и тварь прыгнула, и тут же перед ним, закрывая его, встала женщина, раскинув руки. Отчаянным рывком он бросился на землю, увлекая её за собой и уже понимая — слишком поздно. И ещё понял: здесь, на этом поле битвы, она искала не справедливости и не мести, а смерти.

Прижимая её к себе, он вскинул меч. Тварь пролетела над ними. Чёрный Коготок был уверен, что задел её, но едва ли сильно. Их прикрыли его люди, и он посмотрел на женщину. От плеча к груди тянулись следы когтей, быстро наливаясь кровью.

Он знал, что спас жизнь этой женщине. Когти лишь слегка её задели. И ещё знал, что если бы не она, это он бы лежал на земле с разодранным плечом.

Теперь и лицо её заливала кровь из раны надо лбом, и волосы слиплись от крови. Они были срезаны, только потому он её и узнал.

— Марифа! — зарычал он, потому что не мог бросить эту женщину и не мог с ней возиться. И не знал, кого ещё позвать. Какие-то женщины пришли и взяли её, и теперь она была там, за его спиной.

Чёрный Коготок отдал приказ лучникам, но стрелы летели напрасно. Даже луки детей тропы были не так быстры, как этот зверь-человек, предсказать движения которого никто не мог. На глазах Чёрного Коготка он прыгнул на плечи одному из его людей, быстрым движением когтистых ног выпустил внутренности и, оттолкнувшись, взмыл в воздух раньше, чем его достали мечи. Перевернувшись в полёте, он приземлился на руки и ноги и так, как зверь, широкими прыжками понёсся прочь, чтобы напасть с другой стороны.

— Выставить копья! — закричал Чёрный Коготок. — Финн, он пошёл к вам!

Тут он почувствовал, что кто-то встал на опустевшее место у его плеча, и, обернувшись, увидел того, за кем плыл на эти берега.

— Мертвец? — спросил Чёрный Коготок, скаля зубы в улыбке, что не выражала веселья. — Я буду рад и мертвецу. Но потом отправлю тебя к ушам богов.

— Ты уже пытался, — ответил Наттис такой же улыбкой. — И другие пытались. Пока ни у кого не вышло. Но я думал, ты обрадуешься мне больше.

И прибавил торопливо, уже не улыбаясь:

— Дай команду лучникам. Сейчас. У нас будет только мгновение — я надеюсь, что будет…

Потом он вышел вперёд и закричал:

— Уту! Кочевники лгали. Твоя мать жива, она идёт сюда!

Человек-зверь остановился и обернулся к нему, склонив голову к плечу, весь покрытый чужой кровью. Это длилось только мгновение, и в это мгновение четыре стрелы ударили его в грудь. Он закричал, падая на землю, забился на ней — и с холма, от иссохшего источника, к людям бросилась его сестра, чтобы отомстить за его боль.

В это время начался дождь, хотя небо осталось ясным.

Нуру стояла на той стороне, прижав пальцы к губам, и Поно обнимал её за плечи.

— Не бойся, — говорил он. — Не бойся, я видел, твой музыкант умеет драться. Он уцелеет, а после я спрошу с него за то, что он тебя бросил! Я один тебя искал, а ему и дела не было…

Только Нуру, казалось, его не слышала.

— Ох, мои старые ноги, — раздался за спиной ворчливый голос. Знакомый голос.

Поно, обернувшись, посмотрел на старую женщину в чёрных одеждах, которая поднялась к ним по тропе, но с виду как будто и не устала, и спросил с сомнением:

— Чинья?..

— А! — усмехнулась она. — Тебе ещё никто не сказал! Прежде у Доброй Матери бывали слуги и поумнее.

— Тебе здесь больше никто не служит, — сказала Нуру, и Поно видел, как она испугана, но не понимал, отчего.

— Здесь есть двое, что связаны со мной словом, — сурово ответила старуха. — Твой брат и вот этот, что зовётся наместником. Оба в разное время клялись мне помочь.

— Ты мне не сказала! — воскликнула Нуру с отчаянием. — Отчего ты мне не сказала?

— И что ты сделала бы тогда, обменяла цветок на брата? Нет уж, ты выбрала мужчину, с этим теперь и живи.

И, помолчав, Чинья добавила с внезапной лукавой усмешкой:

— Да на что мне они, бестолковые? Ты вернула мне клыки, по одному за каждого, и мы в расчёте. Всё равно теперь всё кончилось, и я получила то, о чём так долго мечтала, и даже то, о чём мечтать не могла. А теперь мне пора.

И она пошла через провал, удерживая в руках что-то, накрытое чёрной тканью. Дождь ещё усилился, и туманные скалы, нависшие над этим местом, задрожали и исчезли; их заменило небо, светлое, будто вода лилась не с него. Тропа совсем очистилась, и стала видна дорога, достаточно широкая, чтобы прошли двое, сделанная не руками — серый камень, глубокие трещины, осыпавшиеся края. Теперь, когда туман не скрывал ущелье, путь казался страшнее.

Нуру, освободившись от руки брата, пошла за старухой, и Поно, даже не думая, пошёл за нею, и остальные тоже пошли. Только пакари остался и визжал им вслед, да толкователь поднял голову и опять уронил.

На той стороне Мараму плясал, уворачиваясь от Хасиры. Один раз она бросилась на него, но в последний миг ушла от выставленного меча. В другой раз он упал и перекатился по земле, и когтистая рука лишь едва задела его спину. Всё это время Хасира выла, и этот вой, похожий на рыдания и на крик раненого зверя, разносился вокруг, отражаясь от скал — и, спрятавшись меж людей, псы вторили ей с тоской и страхом.

Кочевники стояли в стороне. Они прекратили сражаться, все до единого, и даже Йова не призывал их к тому. Как и другие, он молчал и смотрел на тех, кого до этого дня считал богами.

— Хасира, дитя моё! — окликнула Добрая Мать. — Оставь этого человека — а вы, вы все, только посмейте двинуться! Кто тронет моих детей, тот умрёт.

И столько власти было в её словах, что никто не подумал поступить иначе.

Хасира застыла и обернулась, и Мараму попятился, не сводя с неё взгляда и не убирая меча.

— Ты ещё кто? — недобро спросил Йова.

— Когда-то вы мне служили, — усмехнулась старуха. — Долго, долго ждала я этого дня. Вы плохо берегли моих детей!

И под тихим, почти неслышным дождём, под светлым небом она пришла туда, где Уту лежал на земле, выгибаясь, и скрёб пальцами землю, и встала над ним.

— Добрая Мать? — не поверил Йова. — Кочевники убили тебя!

— Ох, ты думал, меня так легко убить? — спросила она с сочувственной усмешкой и тут же повелительно воскликнула: — Подойдите сюда! Мой сын ранен. Поднимите его туда, на холм.

— Чего это мы должны слушать тебя?

— Делайте, как она велит! — сказала Марифа, выходя вперёд. Чёрный Коготок хотел задержать её, но она отвела его руку. — Это очень, очень старая история. Слишком многое уже произошло, мы не сможем это изменить. Лучше сделать так.

— А, Марифа! — оскалился Йова. — Хочешь быть умнее всех?

— Это то, чего я никогда не хотела, брат мой, — тихо ответила она. — Об этом я никогда не просила.

Кочевники подошли. Йова мог только зло смотреть, но здесь и теперь его приказов больше не слушали. Уту подняли. Шестеро мужчин сделали это.

— Я с вами, дети мои, — сказала Добрая Мать. — Я достала цветок с рогов антилопы, а ведь они бы мне его не дали по своей воле! Дождь пошёл. Это хорошо.

Она пошла впереди, выбирая путь между павших; брела мимо погасших костров, мимо шатров, которые так и не успели разобрать после ночи; мимо притихших кустарников и опять мимо тел. Они лежали повсюду — воины и кочевники, что пришли сюда в надежде на бессмертие, и их женщины, и люди с чужих берегов. Все они бились за то, во что верили — но они верили в разное, а значит, кто-то неизбежно ошибся.

Лишь у края разорённого битвой лагеря Добрая Мать на миг остановилась и посмотрела на каменного человека, но о чём она думала, никто бы не смог сказать. Потом она заметила того, кто, сжавшись, пытался укрыться за каменным телом. Слепой, он не понимал, чем кончилась битва и кончилась ли она.

— А, Бахари, — сказала она с насмешкой. — Перехитрил меня. Я говорила, что проживу достаточно долго, чтобы плюнуть тебе в глаза. Где же твои глаза?

И она пошла дальше, к холму — а с неба сыпался дождь и падал золотой свет, и перед холмом встала белая арка, высокая и широкая. Сначала она была едва видна, игра воды и света, но когда люди подошли ближе, арка уже проявилась отчётливо.

На плоской вершине холма, у источника ещё оставались работники и лежали тела тех, кого растерзал Уту. Живые дрожали и жались друг к другу, они боялись даже теперь, но Добрая Мать не смотрела на них.

— Положите его, — велела она людям, которые несли Уту. — Я так долго мечтала об этом дне! Сколько жизней я мечтала…

В это время внизу, у подножия холма, Нуру остановилась и погладила каменного человека по щеке, по лбу, пытаясь стереть выражение муки, застывшее на его лице.

— О, Сафир, — прошептала она. — О, мой бедный. Я не знаю, что я наделала.

— Идём, — позвал Мараму и обнял её за плечи. — Мы ещё вернёмся к нему.

А дождь всё шёл. Вода наполнила маленький бассейн, выложенный камнем, и Добрая Мать зачерпнула её и, развернув чёрную ткань, опустила в чашу белый цветок. Потом, воздев чашу над головой, она рассмеялась.

— Ах, дети мои! — сказала она. — Пусть вы дети разных матерей и не мои по крови, но эти узы крепче любых других. Вы были со мной, когда всё началось, и вы теперь со мной, когда я сделаю, что хотела.

Уту лежал, повернув к ней голову. Он мог только смотреть, хрипло и часто дыша, и Хасира, стоя рядом с ним на коленях, тоже смотрела на Добрую Мать.

— Пейте, — сказала та, подавая им чашу, и сама поднесла каменный край к оскаленной пасти Уту и придержала его голову. — Ах, наконец! О, как я хотела этого — для вас!

Хасира допила остаток. Они стояли на коленях рядом с Уту, и старая женщина обняла свою названую дочь, прижала к груди, покачивая, и погладила сына по волосам. Люди молчали, и никто не двигался с места.

— Простите меня, дети мои, — сказала Добрая Мать. — Я не была добра с вами, но вы-то всегда были мне верны.

И пока она говорила, её дети вновь изменились. Исчезли грубые когти; остались ладони с тонкими нежными пальцами. И волосы стали как шёлк, и лица, ещё покрытые кровью, стали белы и прекрасны. Такими она и оставила их на земле — юными, совершенными, неподвижными, — и сама закрыла их золотые глаза.

— Что за желание ты загадала? — не сдержавшись, воскликнула Нуру. — Ты что, пожелала им смерти?

— Ох, — сказала Добрая Мать, поднимаясь, и глаза её были такими усталыми. — Да кто придумал, что цветок исполняет мечты? Он ядовит, только и всего. Только и всего…

— А они знали?..

Добрая Мать не ответила.

Она сошла с холма, ступая нетвёрдо, будто теперь на неё навалилась тяжесть многих жизней, и Мараму поддержал её и проводил к каменному человеку.

— Ты больше не служишь мне, но сделай добро, сыграй, — тихо попросила она, и музыкант поднёс к губам белую дудочку.

Мелодия лилась, нежная и печальная, и скалы повторяли её; и дождь ещё шёл, и солнце ещё светило.

— Почему он не сражался? — вполголоса пробормотал Поно, и Добрая Мать услышала его.

— Разве же их создавали для битвы? Они дети мира, — качая головой, задумчиво ответила она. — Когда-то я считала это слабостью… Да проснись же, Сафир! Если уж я нашла смелость явиться к тебе, то и ты не прячься за этой каменной кожей!

И тогда он пошевелился, и опустил вскинутую руку, и посмотрел на неё. Долго они смотрели друг на друга и ничего не говорили, и никто не посмел нарушить это молчание.

— Ах, слишком много времён, — сказала наконец Добрая Мать, с усмешкой проводя по своей щеке, и в голосе её звучала досада. — Я могла бы отнять чью-то жизнь и прийти к тебе красивой. Ох, был соблазн. Но я устояла. А ты всё такой же…

Он промолчал.

— Ты обидел меня тогда, — сказала она. — Нет, это было больше обиды, больше всего, что я знала. Я уже обещала своему народу вечную жизнь. Меня уже почитали за это — и всё, всё погибло. Я убила их всех. Ты знал?

Он кивнул.

— А, мои дети сказали. Только их я и оставила. У меня не было выбора. Ты мне его не дал.

— Выбор есть всегда, — ответил Сафир.

— Да, и какой же выбор? Увидеть, как проклятие сокращает их жизни, как они утрачивают красоту, а мой народ всегда ею славился… Кроме того, меня бы убили. Нет, у меня не было выбора.

Она усмехнулась горько.

Здесь и теперь, под светлым небом, с которого сыпался дождь, она рассказала ему — а слушали все, кто только мог подойти и услышать, — как скиталась по этим землям, безумная от ярости и горя, и на память о тех временах людям остались сказки о Чёрной Кифо. И она рассказала, как стала Доброй Матерью, когда час её скорби прошёл, и собрала народ, и повела за собой.

Стоя очень прямо, высоко держа голову, она рассказала, как нашёптывала людям, что работа старших детей гневит Великого Гончара, и как люди начали верить.

Рассказала, как поднимала бури, и кочевники жгли города и убивали всех — стариков и детей, и юношей, и женщин, — всех, чтобы никто не сказал правды. А после один из её людей добирался до соседнего поселения, весь в крови, или выходил на дорогу, где ехали путники и шли караваны, и молил о помощи, и говорил, что он один уцелел, а город разрушил Великий Гончар в назидание своим старшим детям, возгордившимся и заносчивым. И люди верили. И люди боялись.

Она рассказала — а Сафир молчал, и в лице его читалась боль, — как дошло до того, что люди сами начали разрушать каменные города и прогонять старших детей, если только видели их у ворот. Преграждая им путь, они на коленях, со слезами молили их не входить, чтобы не навлечь на город беду. И уже никто не верил, что касание рук старших детей дарит счастье, и никто о том не просил.

— Где же теперь мой народ? — спросил он, и вопрос — как любой вопрос, ответ на который окажется горек — дался ему непросто. — Где они, что с ними стало?

— Ты уж дослушай! — сказала Добрая Мать. — Куда ты теперь спешишь? Ты спал столько времён, а теперь тебе не хватает терпения… Дослушай.

И она рассказала ещё, как люди разделились на Творцов и Подмастерьев, и первые вступались за каменных людей — но время споров прошло, и их побивали камнями. И старшие дети, увидев, что приносят этим землям только раздор и боль, поверили, что Великий Гончар и вправду на них сердит. И тогда они предложили, чтобы их зарыли в землю и над ними, или рядом с ними, возвели города. Принесли себя в жертву, добровольно, и сказали, что так ещё послужат этой земле, принесут удачу.

Все молчали. Тихо сыпался дождь. Даже стоны раненых, казалось, утихли.

— А ты всё спал, — усмехнулась Добрая Мать. — Подмастерья взяли верх. Они разрушали всё, что было слишком красиво, всё, что вы любили — а ты всё спал. И когда людей твоего народа погребли заживо, Подмастерья сделали так, что памяти не осталось. Ни записей, ни карт, ни свидетелей — и я была там, я была там каждый раз, а ты всё спал. О, как я торжествовала! Мне осталось только дождаться, когда ты проснёшься.

— Мой народ… — повторил Сафир, но Добрая Мать вскинула руку, и он умолк.

— Этих бедных детей я связала с тобой, — сказала она. — Им суждено было проснуться тогда же, когда проснёшься и ты, и вырасти ко времени, когда ты познаешь боль, одинокий, растерянный, оставленный всеми и никем не любимый. Тогда я хотела явиться к тебе и рассказать, что было, пока ты спал, в обмен на путь к источнику. Но годы шли и времена сменялись, а ты всё спал. Я старела, и мне всё чаще нужна была чужая кровь и жизнь, чтобы вернуть юность. А ты всё спал! Ты спал, а я жила среди людей — всё из-за тебя, ради того, чтобы месть однажды свершилась.

Она помолчала. Пальцы её сжимали тёмную ткань одежд.

— Я жила среди людей, — повторила она. — Среди младших детей, которых ты так любил. Я слишком долго жила среди них. Я пережила свой гнев.

Она покачала головой.

— Я знала одну кочевницу… Мудрая женщина, ей было открыто многое. Пожалуй, у нас вышла дружба, если только я способна на дружбу. Её звали Вайя, и мне хотелось вечной жизни и для неё — я сама себе удивлялась! — но только она этого не хотела. Этому я удивлялась тоже. А когда Великий Гончар её забрал, я поняла: для тех, кто умеет любить, вечная жизнь — не радость, а мука. Может быть, только каменные люди и могут выдерживать эту боль.

— И для нас это мука, — сказал Сафир. — Когда теряешь то, что любишь, начинаешь бояться потери. Больше не приглядываешься к миру. Так можно разучиться любить всё, что есть на свете.

Они ещё помолчали под тихим дождём. Говорили только их взгляды.

— Знаешь, мне было больно от твоего дара, — сказала Добрая Мать, воздевая руки. — Это золото жгло, оно жжёт и сейчас. Проклятие тоже причинило мне боль, и она длилась много жизней. Но эта утрата… Это совсем другое. К этой боли никто не готов, от неё не защитишься, за неё не отплатишь. Я не знала, как с этим жить. Как жить с этим вечно. Я…

— Я понимаю, — негромко сказал он.

— Я не смогла и дальше отнимать жизни. Я знала, каким станет мир под властью моих детей — я больше не хотела такого мира… Что ж, кончилось тем, что кочевники прогнали одну безумную старуху, выжившую из ума, и начали прятать детей. Время шло. Ты спал. Они решили забыть обо мне, начали поклоняться детям, накалывали их изображения — Уту на груди, Хасиру на спине. Так я их когда-то носила, бродя по этим землям…

И Добрая Мать с тоской поглядела на холм, где уснули теперь её дети, а потом протянула ладонь, будто хотела коснуться каменного человека, но так и не посмела.

— Тогда я пошла к тебе, — сказала она. — Ты клялся меня убить, и я уже хотела того — но я тебя не нашла. Земля изменилась. Может быть, камни обрушились. Я не нашла и не знала точно, где искать, и ещё я думала, после того, как отказалась от человеческой крови, долго не проживу. Я сложила песню для тебя, в ней говорилось, где спрятаны твои братья и сёстры. Надеялась, хоть песня дойдёт до тебя однажды. Я пела детям — и вздумала же назваться Вайей! — хотела, чтобы память о ней жила.

И, обернувшись к Поно, погрозила ему пальцем.

— А они теперь рассказывают сказки о старой Вайе с одним кривым зубом!

— Ох, да я… — смутился Поно. — Я же не знал! Я так слышал.

Добрая Мать покачала головой.

— Я встала на сторону Творцов, — сказала она. — А, да и стороны-то никакой не было после того, как Творцов забросали камнями! Я искала их сама, этих людей, что не боялись смерти. Нашей целью стало одно: найти детей и убить их. А время всё шло, и я теряла многих, и Великий Гончар всё не брал меня к себе. Потом, уверившись, что Творцы справятся и без меня, я отправилась к наместнику. Я очень хотела тебя отыскать и не видела иного пути. Я хотела, чтобы они все мне помогли — и люди, и твой народ.

— И ты рассказала им про источник? — спросил Сафир.

— И я рассказала. Разве они стали бы помогать иначе? Мне дали работников и свободу искать, не прячась — и я никого не нашла! Могилы опустели, хотя казались нетронутыми, а терпение наместника подходило к концу. Мастер сделал для меня две фигуры. Их зарыли, где я велела, а потом я тянула время — лгала, что пробудить вас непросто…

— Так это ты придумала, что нужна кровь?

— Ох, — с досадой сказала Добрая Мать. — Так вышло! Младших детей я не трогала, а вот бычья кровь… Старые привычки не изживёшь, особенно те, что срослись с твоей сутью. Меня заметили, вот и пришлось выдумать объяснение. Но я им велела никогда не брать людскую кровь. Никогда!

— И всё же это было сделано. Но в том лишь моя вина: я дважды мог вмешаться и дважды промолчал. Я не вступился за мальчика…

— Она помогла мне бежать, — сказал Поно, указывая на Добрую Мать. — Меня бы, пожалуй, убили, но она меня спасла!

— Был и ещё один человек, чужак с других берегов. Он стоял передо мной, стоило протянуть руку — но я не протянул, сказать слово — но я не сказал…

— Она спасла и меня, — весело сказал Мараму, и Сафир поднял взгляд и будто только теперь заметил и живых, и мёртвых, и белую арку под солнцем и дождём. — Она думала, твой народ сокрыт от такой, как она. Надеялась, тот, кто видит больше, отыщет их, если у него чистое сердце. Мы искали их.

Голос его погрустнел.

— Мы не нашли. Видно, мы никогда не узнаем, что случилось. Прости.

— Добрая Мать! — пробормотал Бахари. — Я и не думал… Думал всякое, но не это!

Он сидел на земле и слушал, подняв израненное лицо и тяжело и часто дыша.

— А! Не думал, что держал саму Добрую Мать в своём колодце? — усмехнулась старуха.

— Почему ты была в колодце? — спросил Сафир.

— Отчего бы и нет? Хорошее место, чтобы тебя дождаться. Я сделала всё, чтобы тебя привезли в Фаникию, и там бы сразу услышала о твоём прибытии. Ещё я сказала им, что нужно сокровище, чтобы пробудить каменных людей, и что оно надёжно спрятано — и не сказала, где.

Тут она спустила одежды с плеч и, повернувшись спиной, показала шрамы.

— Они меня спрашивали, видишь? Я молчала. Они думали, что держат меня взаперти, но я могла уйти, всегда могла. Чары помогли бы мне укрыться, но для этого пришлось бы отнимать чужие жизни, а я больше не хотела. А ещё, пожалуй, я всё это заслужила.

И, опять укутавшись, докончила негромко:

— Время пришло. Только, прошу, пойдём туда, на холм, к моим детям. Думаю, я так долго жила, только чтобы вернуть тебе дар. Не вижу, что ещё могло держать меня здесь столько времён.

Он поднялся. Они постояли, глядя друг на друга, а потом побрели, не отводя взглядов, и люди пошли за ними к плоской вершине.

Один из кочевников с сомнением поглядел на чашу, отбросил цветок концом меча и забросал его землёй, а чашу промыл и поставил на место. Дождь всё шёл и скоро опять наполнил её.

— Я не стану просить прощения за содеянное, — сказала Добрая Мать. — За это нет права просить прощения, как нет и надежды его получить. Теперь ты знаешь, как было, и знаешь, что я жалела, и что я исправила всё, как могла — ох, не очень-то хорошо это вышло. Но это ведь ты был вылеплен, чтобы созидать, а меня создали не для того. Тут я ничего не могла поделать. Просто дай мне покой, дай его, наконец — я так хочу покоя!

И тогда, протянув ладони, он впервые за много времён коснулся её рук, тронул глубокие шрамы, посмотрел с вопросом.

— Ох, я думала вырезать это золото! Знаешь, как оно жжёт? Да только мне его не достать.

Он провёл пальцами раз, другой — и нашёл конец золотой нити. Потянул её бережно, а потом, подняв руку, вернул золото туда, откуда оно было взято. Трещины тут же затянулись, и засияли узоры.

Он забрал и вторую нить, обвил ею свою руку, а сам всё не сводил глаз, и Добрая Мать вздохнула и улыбнулась.

— Теперь мне легко! — сказала она и опустилась на землю. — Что говорят на прощание? Я не сумела придумать.

Все смотрели на них — и никто не смотрел на Бахари, а он дополз, пробрался между ног, и, шаря руками, нащупал чашу — и поднял её, и выпил.

— Ты сказала, цветок ядовит! — воскликнул он затем. — Ты солгала?

Дождь усилился, зашумел — и воздух стал темнее; и на плоской широкой вершине соткался город, будто из тёмного серебра и дымчатого стекла. С каждым мигом он становился плотнее. Пролегла дорога, и по бокам её встали, качая ветвями, цветущие деревья, розовые и белые. Поднялся дым мастерских; раскинулись сады, и птицы в них запели на все голоса.

Тянулись к небу дома с круглыми крышами. Стены, и арки их, и колонны — всё покрывал искусный узор, а дождь теперь утихал, и небо становилось всё синее, и каменное кружево домов напитывалось синевой, пока не приобрело такой глубокий и небывалый цвет, какого не видел прежде никто из людей.

И на дорогу, ведущую к площади, где танцевал фонтан и струи его, как золотые цепи, стекали в бассейн, вышли шестеро. И седьмой, их давно потерянный брат, протянул к ним руки.

— О Сафир, — сказала, выходя вперёд, одна из женщин.

Золотые узоры горели на её груди и плечах, будто ожерелья из многих рядов, и белые камни вспыхивали в них цветными искрами, и такие же камни украшали её лоб. Золотом перевиты были жгуты её волос, что спускались на плечи. Золотое кружево покрывало руки от локтя и ноги от колена; и губы её, и ногти, и ладони были золотыми.

— Как долго ты шёл домой, о брат наш! Как долго мы ждали!

— Вы вернулись домой? — спросил он, не спеша ступать на дорогу.

— Точнее сказать, дом вернулся к нам, — ответил ему один из его братьев, что казался чуть ниже и стройнее прочих, с насмешливым лицом. — Мы слышали всё, что здесь говорилось, и я подтверждаю, что это правда. Мы лежали там, в темноте, и каждый в какой-то миг подумал о доме, и все мы по одному вернулись сюда. Твой путь был самым долгим. Иди же к нам! Наше время прошло, пора отдохнуть.

— Но ведь ещё не настал конец времён! Младшие дети нуждаются в помощи и наставлениях.

— О брат мой, думаю, они теперь научились справляться и сами. Прощайся, и пойдём.

Но Сафир покачал головой.

— Я не заслужил покоя, — сказал он. — Я ушёл и оставил вас, в самый трудный час я ушёл, а ведь в том, что случилось, была моя вина. Я забыл и о любви к младшим детям, был им плохим братом. Нет, я ещё не имею права вернуться. Столько дел там, внизу, столько всего нужно исправить, столько несчастных молят о помощи!

Тут Добрая Мать поднялась с земли и подошла к нему.

— Иди к своему народу! — велела она. — Великий Гончар отчего-то меня не берёт. Даю тебе клятву: я, я пойду за тебя по земле и буду прислушиваться к её боли. Уж это я умею! И буду стараться помочь этим людям. Если Великий Гончар даст мне время, чтобы искупить грехи, впереди у меня целая вечность!

Она рассмеялась, а потом повторила без всякой насмешки, и слова её шли от самого сердца:

— Клянусь, я буду стараться. Иди. Ты заслужил.

И она коснулась его руки, а он опустил ей на плечо ладонь, и так они стояли, глядя друг на друга в последний раз. Потом она отвернулась и больше уже на него не глядела.

— Ты, Бахари, пойдёшь со мной, — сказала она. — Ты хотел эти земли, так идём.

— Подожди! — воскликнул Фарух, когда Бахари уже кое-как поднялся и стоял на дрожащих ногах. — Я хочу сказать.

Он подошёл и встал перед ними и заговорил, взволнованный:

— Я не сержусь. Я понимаю теперь: тот, кем я был, не годился в наместники. Так вышло, что ты, не желая того, толкнул меня на путь, где я начал обретать себя. Я благодарен тебе, Бахари. Я не сержусь.

Бахари молчал. Его слепое лицо оставалось неподвижным, как прежде, и теперь даже по глазам не вышло бы прочесть, о чём он думал.

— Твоя мать гордилась бы тобой, — сказал он наконец, и это были все его слова.

Старуха дала ему руку, и они пошли прочь — и скоро исчезли из виду, будто были только тенями, и ветер развеял их.

— Тогда мне пора, — сказал Сафир, и в лице его мешались боль и радость. Он опустился на колено, и Нуру его обняла, и плакала, не понимая сама, от радости или боли.

— Я не забуду тебя, — сказала она. — Хороший мой, я никогда тебя не забуду! Я так не хочу прощаться… Но ничего, останется память, а это уже немало. Может быть, я увижу другие земли, и у меня будут дети, и я расскажу им о тебе.

— Я тоже тебя не забуду, — ответил он. — Будь счастлива.

И наконец она разомкнула руки, и он поднялся и сделал шаг назад, ещё и ещё, к своему народу. И он смотрел на неё — а город тускнел и дрожал, — он смотрел, и дальние дома исчезали, таяли сады; стали дымкой и растворились все из его народа, а потом потускнел и исчез он сам. Осталась только вершина, плоская и голая, а на ней живые и мертвецы.

Но синий город был где-то, и шестеро, братья и сёстры, обступили седьмого, который так долго не возвращался домой. Он смотрел не на них, а вдаль, хотя теперь там не было ни людей, ни горной вершины, лишь цветущая земля раскинулась во все стороны.

— Я никогда больше их не увижу, — сказал он с печалью. — Не узнаю, что с ними стало. Разве не такова ли и смерть?

— Ох, Сафир, — покачал головой Джива, его друг, его насмешливый брат. — Ох, брат мой. Ты слишком долго пробыл с младшими детьми. Идём, ты расскажешь мне всё!

И они пошли.