Клыки Доброй Матери

Глава 11. Жертва

Я сидел в Доме Песка и Золота, жалея, что дышу. Я хотел уснуть, но сон не шёл.

Всё немногое, что имел, я отдал за право находиться здесь. Отчего же круглый зал, просторный и светлый, казался темнее ущелья?

Под ногами моими лежал песок, бледный, просеянный сотни раз. Высились стены из белого камня, подогнанного так старательно, что в щели не прошло бы и лезвие ножа. Золотые ноги тонких колонн поддерживали купол, и свет лился оттуда, тоже просеянный и бледно-золотой. Если бы мог, я выбрал бы тьму.

По левую руку сидели двое, напоминая о том, как я заблуждался. Не приглядываясь, я мог представить, что это Дахабу и Яспи, брат мой и сестра моя. Лишь теперь я понял, как сильно по ним тоскую. Кто и зачем вытесал из камня их подобия, украсил золотом и камнями, прикрыл наготу одеждами, которых мы никогда не носили?

Однажды я ушёл. Я не думал, что некому будет встретить меня, когда я вернусь. Я оставил Наккиву, забыв, что долгая жизнь городов однажды подходит к концу, и потерял время, отпущенное ей. Не осталось ни братьев, ни сестёр, ни мира, который я знал. Сердце моё опустело. Я был одинок.

Послышались шаги. Ко мне пришли: человек, высокий и тёмный, в алых одеждах, и с ним другие. Он повелевал, они слушали.

— Лейте кровь! — приказал он и встал, скрестив руки, сухой и прямой, точно вырезанный из тёмного дерева. Пальцы его были длинны и ровны, и только они жили, а лицо оставалось недвижным — ни радости, ни печали, ни следа прошедших годов. Он весь был — прямые линии и углы. Волосы и борода его были так жестки и густы, что не шевелился и самый малый волосок.

У ног моих поставили кадку, полную свежей крови, маслянистой и тёмной, и, наполнив черпак, плеснули на грудь.

— Моё имя — Бахари, — представился тёмный гость, глядя мне в глаза. — Услышь нас, о Старший Брат, и дай знак, что слышишь. Укажи нам путь в свой город, а мы расскажем, что было, пока ты спал! Пробудись, и мы вернём тебе твоё!

Я молчал, и он воскликнул:

— Лейте ещё, пусть он напьётся досыта!

Черпаки погрузились в кадку. Зал был светел, но я не мог различить лиц работников, — только блеск меди, только мерные движения рук. Безликие серые тени качались, качались. Они уйдут. Уходит всё, исчезнут и они.

Я чувствовал кровь, ещё тёплую, густую, на руках, на спине. Она текла неторопливо, будто липкие пальцы скользили по коже. Я хотел их стряхнуть, но не стал.

— Укажи нам путь в свой город! — повторил человек. — Отведи нас к источнику вечной жизни, и получишь всё, чего желаешь!

Я видел его, красного и чёрного, сквозь багровую пелену крови, что текла по моему лицу. Она пахла удушливо сладко, а на вкус была солона.

Гнев и страх овладели мною.

Паи-Ардхи, наш синий город, сокрыт; мы вернёмся туда в конце времён, а до того можем только ждать. Мы говорили о нём — о, мы могли вспоминать бесконечно! — и младшие братья слушали и расспрашивали, но прежде никто из них не осмелился бы просить, чтобы его отвели туда. Вот отчего я разгневался.

Мы говорили о городе, но об источнике — никогда, никому. Мы обещали вернуться не раньше, чем истечёт наше служение. Мы знали это твёрдо. Мы умели держать обещания.

Но теперь младшие дети знают, знают, потому что один из нас не сдержал слова. Выдал тайну, свою и чужую, предал свой народ, забыл волю отца. Хорошо ещё, что не указал путь, — но проговорился об источнике, и теперь младшие дети его ищут.

Я знал отступника: им был я сам.

Я, проживший много жизней, видевший, как уходят горы и реки, я, весь свой век только одному и учившийся: отпускать, — однажды я нашёл то, что пожелал сохранить. Мне больно вспоминать и теперь. Злые чары всему виной… нет, нет, неужто мне не хватает смелости даже перед собой? Виновен лишь я один.

Я утешался лишь тем, что путь к источнику так и остался тайной — я не успел показать дорогу и никого не отвёл в синий город.

Я ушёл, чтобы время исправило всё, а потом никак не решался возвратиться на берега, где был так счастлив. В своём тяжёлом и долгом сне я думал порой, что же случилось, когда я ушёл, хотел и не хотел знать о том.

Теперь знаю: я посеял зерно, и оно проросло. Лишь одни уши слышали об источнике, одни уста клялись о том молчать, но теперь знают и другие. Я ушёл, и все эти годы они искали.

Я ушёл; я думал о многом, но об этом подумать забыл, и пришёл запоздалый страх: открылось ли это братьям и сёстрам? Никто не искал меня, никто не явился — может, не потому, что меня не хотели тревожить, а потому, что больше не считали братом?..

— Укажи нам путь! — взывали люди. — Укажи! Мы дадим тебе, чего желаешь. Пробудись!

Я видел: они верят в то, что делают, и сказанное для них исполнено смысла. Но что они могут мне дать? Все эти земли мои, и всё, что в них, даровано мне и моему народу. Все горы и реки, и побережья, и пески, камни и золото; всё, что можно взрастить и возвести, всё, что родится и умрёт. Мы хозяева этих земель, а прочие — лишь гости, но вот хозяева ушли, и гости забыли, чьей милостью здесь живут.

Они забыли. Я мог заставить их склониться предо мной, мог повелеть, и они рассказали бы всё, что знают. Но я видел: они ничего не знали. Они совсем забыли, каким был мой народ.

Они лили кровь, пока не опустела кадка, пока песок под моими ногами не промок, и просили поодиночке и хором, чтобы я встал и указал им путь. Наконец тот, кого звали Бахари, отослал других и остался один.

— Ведь ты не такой, как те, — сказал он, подойдя, и прищурил чёрные глаза. — Светлоликий счёл тебя подделкой, но я чую: из троих только ты настоящий. Я знаю, ты слышишь. Скажи, чего тебе нужно? Скажи! Я могу всё, и я сделаю всё.

Он ждал, вглядываясь, не привыкший, чтобы ему отказывали, но пока не утративший терпения.

— Молчишь, — вздохнул он. — Видно, я что-то сделал не так. Может, ты долго спал, и теперь нужно больше крови?..

— А может, бычья кровь не годится? — донеслось от входа, и Бахари вздрогнул. Он замер на миг, а затем улыбнулся и повернулся к вошедшему.

— О Светлоликий, — сказал он, склоняя голову. — Видеть и слышать тебя — радость. Присутствием своим ты озаряешь…

Юноша в пурпурных одеждах махнул рукой.

— Брось, — приказал он, глядя на меня. — Мы старые друзья, Бахари. Сколько раз я тебе говорил: не нужно пустых слов… Значит, ты веришь, что этот каменный истукан — настоящий?

И он, подойдя ближе, осмотрел меня, морщась то ли от вида, то ли от запаха крови. Волосы, тёмные и гладкие, зачёсанные назад, поддерживал золотой обруч в виде птицы, раскинувшей крылья — только это и было сделано хорошо. Ноги, тонкие, искривлённые, годились лишь на то, чтобы носить слабое тело из комнаты в комнату. Лицо покрывали щербины, будто Великий Гончар, лепя его, уронил, и, не разгладив следы от песка и мелких камней, так и запёк. Небольшие глаза сидели близко к горбатому носу, но глядели умно.

— Для мудрого не бывает пустых слов, — возразил Бахари. — Слова возвеличивают, наполняют сердца благосклонностью…

— Моей благосклонности тебе добиваться не нужно: я знаю и так, что нет человека вернее, чем ты. Но твои слова уводят нас всё дальше, а я спросил о каменном истукане. Ты думаешь, он настоящий?

— Может быть. Я сделаю всё, что мы пробовали с другими.

Юноша перевёл взгляд на каменные статуи, подошёл к ним неторопливо, заложив руки за спину.

— Я всё думаю, — сказал он, хмуря густые брови, — что, если отец и дед не ведали всего? Они вызнали, что нужна кровь, и особые слова, и особое время — но ты не дождался времени. Ещё не ночь, и небесная лампа в эти дни стоит боком. Нам виден только край, а не вся она целиком.

— Ты мудр, о Светлоликий. Так же подумал и я, оттого не стал дожидаться ночи. Может быть, время не имеет значения.

— Я думаю, нужна людская кровь. В колодце сидит вор — убей его!

— О Светлоликий… — осторожно начал Бахари.

— Ты хочешь мне возразить? Не смей! Мне жальче быков, чем это дурное семя. Если кровь злодея не поможет, так и быть, режь быков, но не раньше.

— Припомни, о Светлоликий, — сказал Бахари, подходя ближе. — Старшие дети Великого Гончара всегда приглядывали за младшими. Он не будет рад, если для него убьют человека. Может, он разгневается, а тогда не станет нам помогать.

— А может, эта смерть его порадует! Старшие дети в немилости у Великого Гончара. Разве не обижены они на младших?

— Я знаю только, что и впав в немилость, они не чинили младшим зла. Просто ушли, оставили эти земли. Никто никогда не слышал, чтобы один из каменного народа пролил чью-то кровь. Я боюсь совершить ошибку, которую мы не исправим.

Юноша замер, кусая тонкие губы.

— У нас ещё будет время… — продолжил Бахари.

— Время! — воскликнул юноша. — Мой дед верил, что у него есть время. Отец верил, и где они теперь? Стали глиной, и Великий Гончар, должно быть, уже пустил её в дело. Этого дождусь и я!

Облизнув прокушенную губу, на которой выступила кровь, он продолжил с жаром:

— Храмовники только и твердят, что Великий Гончар поменяет местами голодных и сытых, когда придёт время! А я, рождённый выше всех, — кем я стану? Что он сделает со мной?

— Ты выше других, о Светлоликий, — твёрдо сказал Бахари, — и выше храмовников. Ты Первый служитель Великой Печи. Кому, как не тебе, знать, что всё это сказки для бедняков? Пусть трудятся и не ропщут! Нет ничего удобнее, чем обещать работникам награду, которую они получат после смерти: недовольные оттуда уже не вернутся.

Юноша слушал, дёргая углом рта, а после тихо спросил:

— Но что, если это правда, Бахари? Что, если мы пируем и смеёмся, а после Великий Гончар призовёт нас к ответу? Я не хочу к нему уходить!

Бахари улыбнулся. По едва заметному движению бровей, по усталому взгляду я понял: он слышит это не в первый раз.

— О Светлоликий, — сказал он, склоняя голову. — Великий Гончар не глуп и не жесток. Это он сделал бедняков бедняками, а тебе дал твоё место. Такова его воля, так за что ему судить тебя? Ты там, где он захотел. Поднятый так высоко, ты не падёшь низко. Ты достойно продолжаешь дело отца, о Светлоликий. Беднякам — их труд, тебе — твой, и не думай, что твоя ноша легче. Ты отец земель. Прочие думают о себе, ты — обо всех.

Юноша слушал нетерпеливо, стискивая пальцы, комкая дорогую ткань пурпурного наряда, и наконец велел советнику умолкнуть, вскинув руку.

— Довольно! — приказал он. — Ты говоришь хорошо, но твои слова не несут мне покоя. Я помню, как уходил отец. Уже видя что-то, незримое другим, он кричал — я и теперь слышу этот крик! А ты слышишь? Помнишь, как он звал людей, чтобы его защитили, как хватался за чужие руки, чтобы его удержали? Он ушёл в страхе, он ушёл — а страх остался со мной! Я не хочу умереть, как он. Я не хочу умереть! И ты, Бахари, сделаешь всё, что можешь.

Он бросил на меня взгляд, кривя искусанные губы, и докончил:

— Ты сделаешь всё. Я наделю тебя правом поступать так, как сочтёшь нужным, только заставь его заговорить! Разожги лампы и не оставляй работу. Завтра я спрошу, что у тебя вышло, и надеюсь, тебе будет о чём рассказать!

Бахари склонил голову и не распрямлялся, пока юноша не ушёл, не растаял в сумрачных коридорах. Тогда, выпрямившись, он посмотрел мне в глаза.

— О Старший Брат, — сказал он. — Светлоликий Фарух юн и порывист. Может быть, ты не хочешь открыть нам, где Паи-Ардхи, твой город, из страха, что недостойный отопьёт из источника? Знай, этого не случится. Если бы ты заговорил, я рассеял бы твои тревоги… но ты, должно быть, спал много времён, и нужно больше усилий, чтобы тебя пробудить. Я сделаю всё, но и ты сделай всё!

Он стоял, скрестив руки на груди, с недвижным лицом. Тревожится ли он, жаждет чего-то или примет любой исход, я угадать не мог. Всё, о чём думал, Бахари надёжно спрятал, только пальцы постукивали по локтям.

Он не стал разжигать лампы и ушёл, вопреки воле Светлоликого Фаруха. Пришла тьма, и я остался один.

Если мне суждена боль, я приму её. Моё тело покрывается трещинами, и если мне суждено уйти, я приму и это. Мой народ вечен, но, может, наша вечность подходит к концу. Может, я пережил остальных. Пережил места, которые знал и любил, и реки, и рощи, и тех, кому был нужен. Я пережил всю эту землю, я больше её не знаю, я ей чужд.

Но больше я не стану тем, кто предаст свой народ и свой город.

Мы возвели его, город, равного которому нет, и ушли бродить по земле. Мы знали, что где-то нас ждут дома, сотканные из каменного кружева, и золотые дороги, вдоль которых на цветущих ветвях распевают птицы. Там ветер лёгок и душист, там бродят звери, не зная вражды, там бескрайняя синь — и камни, осколки неба, горят в узорах стен и колонн, и голубые бассейны прохладны. Мы знали, что однажды вернёмся, но не спешили. Мы возводили другие города, а дом носили в сердце.

Я видел его, мой синий город, когда закрывал глаза. Я видел его, и он придавал мне сил. Мне не нужно было возвращаться — только знать, что есть куда вернуться.

Мы дали слово, что вернёмся лишь тогда, когда будут кончены наши труды в этих землях. Но младшие дети всегда нуждались в присмотре, нуждаются и теперь. Срок ещё не настал. Ещё не пришёл конец времён.

Мой город…

Так долго я, отступник, боялся даже помыслить о нём, а теперь подумал с тоской — и вдруг он встал передо мной, пугающий, чёрный под серым небом. Бассейны высохли, растрескалась плитка, и земля покрылась коркой. Мёртвые птицы сидели на голых ветвях, и лопнули синие камни, осыпались тусклыми искрами.

Я увидел, как кружево камня дробится в пыль, как дороги идут буграми и пропадают в песках. У дорог чернели тела зверей с проступившими рёбрами, и дома, сами как умирающие звери на подкосившихся ногах колонн, ещё пытались устоять, тянулись за помощью. Как умирающих зверей, их можно было только добить. Я смотрел, лишившись дыхания, как гибнет мой город, и бессилен был помочь ему.

Огонь разгорелся во мраке. Кто-то шёл сюда с лампой, и видение рассеялось, но боль и страх терзали меня.

Я тосковал о Наккиве, но все города этих земель — лишь тень моего синего города. Если он мёртв, то мёртв и я. Меня больше нет. Нас больше нет.

— А, Бахари ушёл, — сказал мой ночной гость и поставил лампу на песок. — Я велел ему заняться тобой, но он ушёл спать. А вот мне не спится!

Проведя ладонью по кровавой корке песка, он сел в стороне, уткнув подбородок в колени — не владыка земель, но испуганное дитя, ищущее утешения. Он пришёл не к тому. Я сам был — дитя, выросшее дитя, за спиной которого больше никто не стоит, и некого звать на помощь.

— Ты можешь представить, что однажды уйдёшь к Великому Гончару? — с коротким смехом спросил мой гость и принялся грызть костяшки пальцев. — Представь, что стоишь перед ним, а он смотрит гневно, и протягивает руку, и сминает тебя, а ты — ты слышишь треск собственных костей, и задыхаешься от боли, и вместо крика изо рта твоего льётся кровь, кровь идёт носом, и пальцы Великого Гончара скользят, но он не бросает работу. Он смотрит сурово, и ты понимаешь, что мёртв, что тебя уже не спасти — но пока он смотрит, это ещё ты, и вся эта боль — твоя до последней капли.

Тяжело дыша, он подался ближе и зашептал горячо и торопливо:

— И ты ждёшь, ты молишь, чтобы эта мука кончилась — молишь беззвучно, потому что голоса нет, — и когда он наконец кладёт палец тебе на лицо, ты уже почти рад. И приходит блаженная тьма, но потом… Потом ты просыпаешься — опять. Не тот, кем был прежде. Впереди страдания без конца, побои и голод, унижения — всё, что только можно вообразить. Ты слаб, ты слабее всех, и каждый по праву сильного делает с тобой, что хочет. Представь, если можешь! Вот что я вижу каждую ночь, стоит закрыть глаза. Вот что я вижу — и я не хочу умирать!

Он поднялся, не в силах сидеть, и принялся ходить по залу, увязая в песке. Лицо его, подсвеченное лампой снизу, казалось нечеловеческим и странным.

— Я не хочу умирать! Отведи меня в свой город. Я… я наместник Великого Гончара — кто, как не я, заслужил вечную жизнь?

Так он спросил, но в голосе его я не слышал уверенности. Затем он подошёл и вынул нож.

— Тебя должна пробудить людская кровь. Мой отец всё пытался узнать, как заставить вас говорить, а до него пытался дед, и кто-то сказал им, что людской крови не нужно. Они даже не пробовали, боялись, боится и Бахари, но я не боюсь. Мы узнаем сейчас!

Зажмурившись, он провёл ножом по ладони. Провёл слабо, не оставив следа, и посмотрел с досадой, облизывая губы. Затем, сжавшись от предчувствия боли, провёл сильнее — и приложил ладонь к моему колену.

— Оживи! — велел он. — Говори!

Меня терзали собственные тревоги. Оставленный всеми, утративший всё, я не мог вместить чужую боль и не мог жалеть других. Я хотел, чтобы этот юноша с искусанными губами и пальцами ушёл, ушёл со своим страхом, душным, заразным, как хворь.

— Оставь меня, — сказал я. — Моего города больше нет, и нет источника. Мне некуда тебя вести. Иди себе, дитя, и отринь страх: Великий Гончар добр. Ты увидишь сам, когда придёт твоё время.

Он отшатнулся, едва не упав, и выставил руки перед собой.

— Ты… Ты говоришь! Я был прав, а они не хотели слушать. Не смей отказывать мне, отведи!.. Ты отведёшь. Я дам тебе всё, о чём только попросишь!

— Слышал ли ты, дитя? Источника больше нет.

— Не слышал и не желаю. Веди! Укажи место, и мои люди раскопают источник. Указывай! Мы отправимся в путь немедленно.

Я пожалел, что заговорил, но сделанного не воротишь. Я молча глядел на юношу, а он — на меня, дрожа от нетерпения и кусая губы.

— Что ты молчишь? — воскликнул он. — Твоё дело вести, о прочем будут думать другие. Скажи, что тебе нужно — ты всё получишь!

Что он знал? Всё, чего я хотел — вернуться назад, в тот день, когда ото всех ушёл. Не бежать должен был я, а найти в себе силы, чтобы признаться братьям и сёстрам: я слаб, я едва их не предал. Едва не пустил зло в эти земли, я, приставленный быть их защитником, едва не разрушил всё, над чем трудился Великий Гончар и что с такой любовью взращивали мы, старшие дети.

Я должен был оставаться с ними рядом, и что бы ни ждало их, разделить эту судьбу. Теперь не пришлось бы гадать, куда они пропали. Не пришлось бы доживать одному, и впервые бояться смерти, и бояться того, что будет потом.

Но разве это дитя способно вернуть меня в давно прошедший день? Этого не сумел бы и сам Великий Гончар.

— Говори со мной! — повелел юноша, вскинув голову: глаза прищурены, ноздри раздуты. — Не захочешь по-хорошему, велю развести огонь у твоих ног. Ты ощутил моё прикосновение — может, почувствуешь и боль, даром что каменный! Решай, я зову людей.

И он бросился прочь, крича:

— Бахари!.. Найдите мне Бахари!..

Я остался, глядя на жёлтый круг забытой лампы, моля её не гаснуть прежде, чем придёт рассвет. Я боялся, что вновь увижу во тьме мёртвый город — а может, братьев и сестёр, поверженных в прах. Я боялся увидеть холодный укор их мёртвых глаз, их строгие лица, покрытые трещинами, из которых сочится кровь.

— Кровь! Почему ты не слушал меня? Как я и сказал, его подняла людская кровь!.. Я приказал тебе оставаться здесь, а ты ушёл, Бахари. Что же, тебе всё равно, что будет со мной? Тебе нет дела до того, о чём я прошу?

Они вошли — взволнованный юноша и его спутник в простой одежде и грязных сандалиях; на колене темнел мокрый след. В этом месте, белом и золотом, где он нашёл грязь?

— О Светлоликий, я виноват перед тобой безмерно, — сказал он, опустив голову. — Я вышел ненадолго.

— Где ты был? — с подозрением спросил юноша. — Спал? Ты спишь спокойно, зная, что я не могу?

— Для ритуала нужна была кровь. Я отлучился, чтобы всё подготовить, ведь без этого не вышло бы продолжить. Так тебе удалось услышать его, о Светлоликий? Что он сказал?

— Неважно, — кривя губы, ответил юноша и поглядел на меня. — Теперь ты его спроси! Ну, говори, каменный истукан, чего ты хочешь за услугу.

Я промолчал.

Я хотел бы уснуть. Забыть обо всём, ничего не слышать, не чувствовать боли, и так, во сне, тихо рассыпаться на куски. Уйти и не знать, что ушёл.

— Выпытай у него, что он хочет! Залей его кровью, а не будет слушать, жги его огнём! Жги! Пусть скажет, куда нам идти!.. Почему он молчит? Пусть скажет! Я дал свою кровь!

Светлоликий Фарух, наместник Великого Гончара и отец земель, кричал, брызжа слюной, и указывал на меня с гневом. Бахари протянул руку, но не осмелился коснуться его плеча. Рука опустилась.

— О Светлоликий, будь милостив, выслушай, — начал он и умолк, ожидая, когда юноша обернётся, а затем продолжил:

— Ты угрожаешь тому, от кого ждёшь услуги. О Светлоликий, прошло время, когда я поучал и наставлял тебя, но, прошу, прими совет — не как от наставника, но как от друга. Сильному не нужно доказывать свою силу: он говорит, и его слышат. Он не верещит, раздуваясь, подобно зверю кушикамана, который не умеет решать споры иначе…

— Теперь ты оскорбляешь меня? — воскликнул юноша. — Берегись, Бахари! Время поучений давно прошло, в этом ты прав. Больше терпеть их я не стану. Поучая, не забывай: это со мной, а не с тобой он заговорил, хотя ты думаешь, что знаешь, как вести беседы. А если считаешь, что ты лучше меня в этом деле, то вот моя воля: к часу, когда Великий Гончар растопит печь, вызнай, где его город, и заставь его отвести нас туда! Я не пожалел своей крови, чтобы он заговорил, и уж точно не пожалею твоей.

— О Светлоликий, — сказал Бахари, склоняя голову. — Я сделаю всё, чтобы рассеять твою тревогу, и если придётся, не пожалею ни крови, ни собственной жизни. Свой долг я знаю, но даже не он движет мною, а нечто большее. Ты знаешь, как я предан тебе.

— Смотри же! Пока от тебя было не много пользы, Бахари, — сказал юноша, но голос его смягчился. — Я помню твои заслуги и знаю, ты сделаешь, что должен. Ты ни разу ещё меня не подводил.

— Отрадно слышать, что дела мои не забыты. Справедливость делает тебе честь, о Светлоликий.

— Хорошо! Мы друзья, Бахари, а друзьям лесть ни к чему. У друзей бывают размолвки и споры, но за ними следует примирение. Теперь я оставлю тебя, и когда мы увидимся вновь, я надеюсь, ты порадуешь меня.

Он ушёл туда, где качались за порогом тени, шелестя чуть слышно, поджидая его, чтобы сопроводить. Бахари проследил за ними взглядом, дождался, пока все уйдут, а затем повернулся ко мне.

— О Старший Брат, — сказал он, склоняя голову, — проживший дольше всех, ты мудр. Мы пред тобой, что дети — даже я, служивший ещё отцу Светлоликого… Вместе с ним мы объединили разрозненные земли, и они процветают. Только берег Соли и Ломаный берег не в нашей власти. Может быть, ты знаешь о том.

Заложив руки за спину, он прошёлся, взглянув на другие фигуры, и вернулся ко мне.

— Почему ты заговорил с ним, а не со мной? — спросил он. — Светлоликий Фарух не сознался, что слышал, а значит, твои слова ему не понравились. Ты отказал ему в помощи, прогнал его? О Старший Брат, лучше бы ты доверился мне, ведь у нас одна цель. Прежде чем твой народ впал в немилость, вы бродили по этим землям, стремясь принести добро. Того же хочу и я.

Он задумался, хмурясь едва заметно, и продолжил:

— Много жизней люди пытались найти ваш источник, но не нашёл никто. И к лучшему! Горе, если безрассудный получит вечность. Вечности недостоин и тот, кто несмел и слаб. Я знаю Светлоликого с рождения: я наставник его, я друг, я покорный слуга. И, зная его так долго и хорошо, я вижу, что страхи его не рассеются, и боль его не утолит вода из дивного источника. Он и дальше станет бояться за собственную жизнь и ждать предательства. Тому, кто думает о себе так много, некогда думать о других. Я тревожусь, что страх приведёт его к безумию, а что хуже, чем безумец во главе земель? Только вечный безумец, которого даже Великий Гончар не возьмёт…

Бахари обернулся, прислушиваясь к шорохам, и быстрым шагом дошёл до выхода. Осмотревшись, он ничего не заметил и вернулся ко мне.

— Я сказал много, о Старший Брат, я сказал довольно, чтобы лишиться жизни. Но я не предатель и не ищу корысти. Много времён твой народ заботился об этих землях; вы устали. Может, настал час передать эту ношу тому, кому она по силам? Тому, в чьём сердце довольно мудрости, тому, кто доказал не словами, но делом, что жаждет блага для этих земель и людей, в них живущих?

Должно быть, он говорил о себе. Никто так не думает о себе, как те, что твердят об общем благе. Но источник, из которого мы испили однажды, дарован был нам, и воля Великого Гончара была мне ясна. Я едва не нарушил её, чтобы вынести урок, забыть который не хотел и не мог.

— Я знаю, у вашего народа что-то было отнято, но не знаю, что, — продолжил Бахари. — Укажи мне, что искать, и я отыщу пропажу. Укрыватель — всё равно что вор — в моих руках, но он молчит. Если бы я знал, что искать, нашёл бы и без него!

Бахари ошибся. Вся эта земля была нашей, даже когда младшие дети называли её своей — и всё, что под землёй и на земле, принадлежало нам. Никто ничего не мог отнять. Мы владели всем — и ничем, позволяя сущему оставаться там, где должно, меняться и уходить. Вору, даже самому ловкому, нечего было у нас похищать, и что бы ни взял, он спрятал это на нашей земле. Оно оставалось нашим.

— Я дам тебе время, — сказал Бахари. — Не пытать тебя я хочу и не требовать, но говорить как с равным. Я ищу твоей помощи, это верно, но и мне есть что тебе дать. Я хотел бы заключить такой союз, чтобы каждый остался доволен, о Старший Брат.

И он, поклонившись низко, ушёл и унёс лампу с собой.

Небо уже золотилось меж белых колонн, и я слышал, как весело перекликаются птицы. Одна или две сели на край стены за моей спиной, чтобы почистить перья и, встряхнувшись, направиться дальше.

Так же, как птица, я мог подняться и уйти. Кто удержал бы меня? Но куда мне идти, не имея цели, с разбитым телом, мне, познавшему страх смерти — куда идти, не зная, сколько дней впереди? Нет, пусть тут, в этом доме, возведённом однажды моим народом, и кончится мой путь. Должно быть, из всего, созданного нами, осталось лишь это место — а из всех остался только я.

На белых стенах я видел затёртые пятна. Что-то отмывали и скоблили, оставив царапины, и чем дольше я смотрел, чем сильнее хотел разглядеть, тем отчётливее становился рисунок.

Это были мы, Дахабу и Яспи, Зумар и Таймана, Лулу и Джива — и я, ушедший, но не забытый ими, стоял рядом, плечо к плечу, во всём величии. Золотые узоры текли по моим рукам, по лбу и груди, и синие камни горели. Братья и сёстры не знали, что я пал и лишился всего. Они не забыли меня, хоть я и не помогал возводить Дом Песка и Золота. Узнав о моей слабости, не отреклись. Сквозь время они подали мне знак: пока они были здесь, я оставался одним из них.

Всё затуманилось и поблекло. Люди встали у стен, закрывая дорогие мне картины. Впереди стоял человек с золотым обручем на тёмных волосах, таким же, как у Светлоликого Фаруха, и в накидке из алых перьев рауру. Он виделся мне так ясно, что я не мог понять, он и вправду здесь, или это лишь видение, тень далёкого прошлого, осколок того, что свершалось в этом зале в такой же золотой рассветный час, безмятежный и тихий.

Двое вошли — Джива, мой друг, мой брат, и с ним Таймана, сестра моя. Не люди склонились перед ними, а они преклонили колени и опустили головы, они, поставленные Великим Гончаром выше прочих. Человек в алой накидке, вскинув голову, заговорил — я не слышал ни слова, но видел, как он сурово глядит. Никто в зале не улыбался. О, если бы мне понять, что за речи велись!

Брат мой и сестра моя слушали, не возражая, обвинённые и признавшие вину, а после встали и вышли, и люди ушли за ними. Мне больно было видеть их униженными и покорными. Я не верил, что они заслуживали этого — они, много жизней отдавшие служению младшим детям, совершившие столько добра!

Как Великий Гончар допустил такое? Я спросил бы его, если бы мог. Но он, однажды давший нам поручение и пустивший в этот мир, никогда больше нам не являлся. Он не сомневался, что мы справляемся, и никогда не спрашивал, этой ли жизни мы хотим. Не сомневались и мы.

Погрузившись в горькие мысли, я не заметил, как вернулся Бахари, величественный и суровый. Что-то разгневало его и встревожило. Он глядел из-под бровей, а люди, идущие следом, ловили каждый взгляд. Они походили на псов, уже получивших пинка, но готовых, скуля и визжа, лизать руки хозяина, если он протянет их в знак примирения. Поджимая хвосты, они скалили друг на друга зубы и смотрели виновато, и каждый надеялся, что гнев падёт на другого.

— Я думал, закончу прежде, чем прибудут кочевники, — сказал Бахари, скрестив руки на груди, и голос его оставался спокоен, будто ничего не случилось. — Где они сейчас, Нибу?

— В Куте или на пути к ней, — склонившись, ответил ему невысокий человек с морщинистым, не по годам изношенным лицом.

— Хотел бы я знать, — задумчиво сказал Бахари, — как четверо, которым досталась самая лёгкая работа из тех, что я даю, не справились с ней. Погляди в записи, Нибу. Узнай, кто поручился за них. Я всех призову к ответу.

— Я… я проверю…

— Теперь идите и займитесь делом. Идите, я отпускаю вас.

Люди ушли, а Бахари шагнул ко мне, но ничего не успел. Из коридоров донеслись голоса. Бахари застыл, обернувшись, и низко склонился, когда в зал вошёл Светлоликий Фарух, нечёсаный и наспех одетый.

— Хоть сейчас ты там, где я приказал! — воскликнул он. — Что за шум во дворе?

— Тебя потревожили, о Светлоликий? — с тревогой и заботой спросил Бахари. — У людей вышла ссора. Я уже наказал виновных. Час ещё ранний, тебе стоит отдохнуть. Прислать целителя в твои покои?

— Я уже не усну, и это твоя вина, ведь это ты подбираешь людей… Но что с делом, которое я поручил тебе?

— Не гневайся, о Светлоликий, но дело займёт больше времени, чем тебе бы хотелось.

Юноша поглядел зверем, и Бахари вскинул руки, упреждая его слова.

— Тебе удалось добиться ответа быстро, о Светлоликий, но это был не тот ответ, которого ты желал, иначе ты не нуждался бы в моей помощи. Как видишь, спешка не всегда хороша. Попробуем иной путь…

— Моему терпению есть предел, Бахари, — негромко сказал юноша, подходя ближе, — и лучше бы тебе не испытывать его. Я дал тебе дело, а ты сдвигаешь сроки, да ещё и хочешь сказать, что я справился плохо? Со мной он заговорил — ты не смог добиться такого, мой отец не смог, дед не смог!

— Ты совершил небывалое, о Светлоликий, — сказал Бахари без насмешки. — Нас всех сдерживал страх. Однажды было сказано, что людскую кровь жертвовать нельзя… Но когда Старший Брат заговорил с тобой, не предостерёг ли он от чего-то?

— Нет! Он ничего не сказал о крови. В колодце сидит вор и даром ест мой хлеб. Он сознался в убийстве торговца, потому ему отрубят руку и побьют камнями, так возьми его кровь для дела, Бахари! Не дай ей пропасть!

— Мы ещё не расспросили его, о Светлоликий. Я и в этом не хотел бы спешить.

— Может, мне самому сделать это? — спросил юноша, кривя рот. — Мне взяться за нож, раз некому больше и раз никто здесь меня не слушает, будто моя воля ничего не значит?

— Всё будет исполнено, — сказал Бахари, склоняясь, — но позволь мне прежде попробовать бычью кровь.

— Попробовать! Ты уже пробовал. Я дам тебе срока до темноты, а потом ты должен будешь признать, что я прав, и сделать, как я велю!

Бахари согласился.

Однажды я пал. Я утратил своё величие и с тех пор приношу только беды всем, кто рядом. Нуру, бедное дитя, поверившее, что я её спасу — где она теперь, не плачет ли о своей судьбе? Торговцам, что хотели меня продать, я не принёс удачи, и мальчик, так похожий на Нуру, обвинён напрасно.

Меня поливали кровью, и Бахари всё говорил, пока не охрип, всё взывал ко мне, а я думал: нужно встать. Нужно вступиться за мальчика, так будет правильно. Стоит подняться, и меня не оставят в покое, но я должен…

Был душный день. Кровь напитала песок и уже не сохла. Мухи роились вокруг, садились на черпаки, на потные лбы, ползали по моей спине. Мухи гудели, и гудели люди — всё сливалось в один невнятный гул. Я боялся уснуть. Я ждал, когда приведут мальчика, чтобы встать.

Вот пришёл Светлоликий Фарух и с ним другие, и остались у входа, не пошли дальше. Зал, ещё недавно белый и золотой, выглядел хуже, чем двор мясника. Воздух загустел и уже подёрнулся запахом тлена и гнили. Я приготовился, я собрал все силы. Сейчас.

— Прости нас, о Светлоликий, — сказал Бахари, склонившись. — Ничего не вышло. Старший Брат молчит. Ни бычья кровь, ни людская его не пробудила.

Я не мог понять, о чём он говорит. Я пытался, но мысли гудели, как мухи, разлетались… Он сказал что-то важное. Мне стоило это понять, но я никак не мог вернуться к мыслям. Что-то вершилось, звучали слова, а я, скованный странным спокойствием, будто глядел издалека, и меня ничего не трогало.

— Так ты уже взял людскую? — спросил наместник.

Он готов был гневаться оттого, что его приказание опять не исполнено, но теперь гнев утих. Хмуря брови и кусая губы, Фарух глядел озадаченно.

— Вот она, в кадке, и кадка почти пуста. Может быть, это дурная кровь и она ни на что не годится…

Я медлил, и стало поздно.

Я устал от одних только мыслей о том, что придётся втолковывать этим людям, я тянул — и теперь мне незачем вставать. Я предал Нуру, я предал её дважды, и кровь мальчика с синими глазами теперь на мне.

Пусть я и покрываюсь трещинами, может, я проживу достаточно, чтобы время успело исправить всё. Уйдёт всё, свершённое и не свершённое мной. Уйдут в прошлое и эти младшие дети — их быстрые жизни мелькнут, и станет неважно, на сколько вдохов они могли быть длиннее. Новые дети не узнают о моей слабости и трусости, но как быть с тем, что об этом знаю я сам? Как быть с тем, что я никогда не забуду?

Светлоликий Фарух ушёл, ушли и другие. Позже всех убрался Бахари, спросив напоследок задумчиво:

— Может быть, о Старший Брат, кровь должна быть отдана тебе добровольно? Или только кровь Светлоликого угодна тебе?

Я не просил крови. Я никогда её не просил! Мне не нужна ничья кровь — но я остался один, и некому было услышать меня.

Великий Гончар сердился. Снаружи стало черно, и хлестала вода, но она не попадала сюда и не могла смыть моей вины. На гончарном круге вспыхивали трещины, освещая кровавый зал.

Мне почудилось, что пришла Нуру с ведром, как раньше. Улыбнувшись, она окатила меня водой — и пропала.

Я заплакал.