Клыки Доброй Матери

Глава 16. Работница

Фаникия спала под тихим дождём. Всё молчало, лишь чей-то оклик доносился порой, ему отвечал другой — и вновь только шорох по крышам да журчание вдоль дорог.

В старом доме на окраине, во дворе, заросшем кустарником, не спали, но и не жгли огня. Там кто-то негромко плакал, и кто-то его утешал.

— Я не знала, что мама ушла к Великому Гончару… Я только и держалась мыслями, что заберу вас! Я не знала…

— Ничего, — отвечал другой голос, притворно низкий. — Ей теперь хорошо. Не плачь, я о тебе позабочусь — как славно, что я тебя нашёл!

— Славно? Вот уж правда, ведь тебя едва не обвинили в воровстве! Позаботится он, как же. Не важничай! Ты младший…

— Я мужчина!

— Ты младший из нас двоих, и это я о тебе позабочусь. Но как же наши братья могли… Я не простила их за то, как они поступили со мной, но тебя… Может, ты что-то спутал? Может, они не хотели твоей смерти, лишь попросили Хепури тебя увезти, а до этого зла он додумался сам?

— Я не глупец, Нуру, и не спутал бы! Они говорили: убей. Они говорили: убей!

— Я верю, Поно, ты не стал бы лгать. Но как же трудно поверить в остальное!

В доме был и третий, но он молчал. Сидел в углу и жевал лепёшку, самую простую — мука, соль да перец. Сперва отверг её с презрением, потому что не ест грубой пищи, а потом оказалось, ест.

Дверь оставалась приоткрытой, и зверь пакари подбегал к ней, глядел в чёрную дождливую ночь, прижимая уши, и отбегал, и вновь возвращался с тонким писком. Он ждал хозяина и не понимал, отчего тот не возвращается.

— А как… — говоривший замялся, в голосе его звучала неловкость. — Тебя не обидели в доме забав? Скажи! Я найду их и всех убью, как убил Хепури.

— Не обидели. Не посмели! Но если бы не человек, о котором я говорила, я не могла бы и глаз на тебя поднять. Я и теперь жила бы в Таоне, и если бы ты отыскал меня, я не смела бы назваться твоей сестрой. Он сделал для меня много — и я сделаю для него всё!

— Но как же нам быть? Ты уверена, что тот, кого ты видела в храме, это Бахари?

— Ха! Я видела его утром у Дома Песка и Золота. О, я хорошо его рассмотрела и узнала бы, даже если б он таился — а он не таился. Я стояла в храме Рыбы, моля Великого Гончара о помощи и чуде, пытаясь успокоить сердце, и он вошёл, а с ним другие. Я говорила уже, храмовник был и рад, и опечален — и у них с Бахари была одна радость и одна печаль. Не ходи к храмовнику, братец, я ему не верю!

— Но что же тогда?.. Эй, ты, говори, к кому ещё можно пойти! Кто на твоей стороне?

Третий промолчал во тьме. Слышно было, проглотил кусок, а после сказал голосом, каким говорят люди, уже безразличные ко всему:

— Я не знаю.

— Он не знает! Хорош же…

— Не мучай его, братец. Он всё потерял!

— Ты его плохо знаешь, не то бы не жалела. Когда я привёз твоего каменного человека, он платить не стал. Велел меня бросить в колодец, и там бы я и сгнил!

— Ты говорил. Но всё из-за того, что Шаба оклеветал тебя…

— А разве он не должен был спросить, чтобы узнать истину? Нет, молчи, смотри в землю, сознавайся в том, чего не делал, а не хочешь сознаться — посиди-ка в колодце! Вот какова тут справедливость! Он сам украл, украл у меня, а над ним нет никого, кто мог бы его наказать! Справедливо ли это? Справедливо ли, сестрица?

— Великий Гончар рассудит.

— Ха! Так может, он и рассудил.

Тот, кто сидел в углу, заскулил тихонько и ударился затылком о стену.

— Поно!.. Погодите, ещё не всё потеряно, остаётся каменный человек. Мне бы только с ним поговорить, и я верю, он поможет.

— Нет уж! Нет, Нуру, ты к нему не пойдёшь! Туда не пробраться, да и я вот подумал, зря ты пришла в Фаникию. Он не станет говорить с тобой!

— Нет, он станет, я найду слова!

— Много ты слов нашла, когда тебя отдали Шабе? Твой каменный друг не помог и мне, когда меня бросили в колодец. Если у него и было когда-то сердце, оно давно пересохло и обратилось в камень, и ему всё равно! Говори что хочешь, Нуру, а к нему я тебя не пущу.

— Не обижайся, братец, но мне не нужно твоё позволение.

— Не нужно?

Голос зазвенел. Его владелец забыл, что старался говорить важно и низко.

— Ты женщина, а я мужчина! Всей нашей семьи теперь — только ты да я, и раньше ты слушалась братьев, а теперь должна слушать меня! А я говорю тебе: возьмём то, что оставил музыкант, возьмём быка, да и пойдём отсюда скорее. Пойдём сейчас, пока не рассвело!

— Нет уж, братец. В Доме Песка и Золота томятся двое, что важны для меня — я не уйду. Может, каменный человек теперь доволен судьбой, но пусть сам мне об этом скажет. Он долго был одинок, оттого мир для него нов, и он этого не понял сразу — и я не поняла, винила его. Если ему хорошо здесь, что ж, пусть остаётся. Но без Мараму я не уйду!

Из угла донеслось покашливание, а затем тусклый голос:

— У тебя дерзкая сестра. Смеет говорить в присутствии мужчин, смеет возражать. Таких дерзких женщин я в жизни не видал.

Послышался вздох, и голос окрасился болью:

— Но я бы отдал много, чтобы кто-то вот так же был на моей стороне, пусть даже и женщина!

Ближе к рассвету дождь затих. Великий Гончар спал, повернувшись на другой бок, и дыхание его не тревожило землю.

Трое сидели в заброшенном доме — двое на циновке, а один на подушках — и говорили вполголоса.

— О Светлоликий, припомни, в какой час твой работник едет на озеро, чтобы стирать.

— Откуда мне знать? Я наместник! У меня есть человек, что отвечает за работников, но даже он напрямую говорит не со мной, а с Бахари. Эти дела не должны меня тревожить.

— Ха! Как мучного червя не тревожит мир за пределами корзины…

— Поно!.. Но может быть, ты видел или слышал?

Повисло молчание. Только зверь пакари скрёбся в дверь, запертую теперь.

— Я слышал, — наконец с неохотой ответил Фарух. — Иногда я плохо сплю, и в час, когда Великий Гончар садится к печи, чтобы раздуть уголья, меня всё будило скрипящее колесо. Я приказал выпороть и прогнать работника, а телегу разрубить и сжечь, и велел, чтобы в этот час никто не выезжал со двора. Но я слышал скрип и потом, хотя Бахари клялся, что сделал, как было велено. Работники и водовозы продолжали ездить под моим окном, а он утверждал, это лишь чудится мне. Я потребовал бы лестницу, чтобы взглянуть, но это означало признать своё безумие. О, Бахари! Я придумаю тебе самую страшную смерть, клянусь!

Пакари подошёл к нему, обнюхивая, и Фарух оттолкнул его рукой.

— Не подпускайте ко мне дрянного зверя! — воскликнул он, задыхаясь. — Он мерзок, нечист, и слюна его зловонна, и он может укусить!

— Ты сам таков…

— Поно, брат мой!.. Что же, мы знаем час. Мы подождём и подкупим работника, а не согласится, пригрозим. Я проберусь в Дом Песка и Золота и отыщу каменного человека. Будет так.

— Нет уж, Нуру, лучше пойду я!

— Тебя ищут и видели в лицо, а я притворюсь одной из работниц. Мало ли их! И потом, ты не знаешь, кого искать, и каменный человек может не заговорить с тобой. Идти должна я.

— Я не согласен, — возразил Поно. — Не согласен и не пущу тебя!

— Давай-ка выйдем и поговорим снаружи, — сказала Нуру и, поднявшись, склонилась низко. — Отдохни пока, о Светлоликий.

— Ты, должно быть, смеёшься, женщина. Как я могу отдохнуть, если в этом доме нет постели?

— Ты сидишь прямо на ней, — сказал Поно, — и это постель лучше многих других! Здесь есть подушки. Тоже мне, отец земель — даже не знаешь, как живут люди!

Поднявшись рывком, он сердито толкнул дверь и вышел, и Нуру последовала за ним. Они пересекли двор, ещё тёмный и мокрый — лужа затопила упавший навес, земля вокруг раскисла, прутья разъехались под ногами, — прошли по вбитому в глину измятому ковру и, войдя в другой дом, встали у стены.

— Ты позоришь меня! — зашипел Поно, упирая руки в бока. — Позоришь перед другим мужчиной, и перед кем — перед этим мучным червём! А ещё — а ещё, Нуру, ты не сказала мне о каменном человеке, а уж я-то думал, между нами нет никаких тайн! Вот, значит, как!

— Как было сказать? — зашептала Нуру, кладя ладони ему на плечи, но Поно их стряхнул. — Я боялась, что всё выйдет наружу!

— А, думала, я разболтаю!..

— Что ты! Я знаю, ты бы не стал. Но двоих скорее заметили бы, чем одного — я и так боялась, что проследят, а ты мне помогал, каждый раз прикрывал мой уход…

— Да уж! Но хоть сказать-то могла? Я думал, ты ходишь к мужчине, которому станешь женой. Я злился на него, когда объявился Хепури и тебя стали бить и запирать. Я был так зол! Всё думал, отчего он не придёт, если любит тебя, отчего не вступится. Всё ждал, чтобы он увидел, как тебе плохо. Потом я решил, что так ему и надо, раз он побоялся Хепури. Я слушал братьев и даже был рад!

Он топнул ногой.

— Я был рад — а теперь мне стыдно, — что тебе нашли богатого мужа, и мы все заживём лучше. Я не пришёл к тебе и не помог, а значит, я виноват во всём, что было потом, и в смерти мамы. Я мужчина, я отвечал за вас и я виноват!

И он опустился на пол, спиной к стене. Нуру села рядом и обняла за плечи.

— Ты не виноват, — сказала она. — Ты лучший из братьев, какие только бывают, и ты был хорошим сыном. Ты не виноват! Ты не в ответе за то, о чём не знал, и не в ответе за зло, совершённое другими.

— Я убил Хепури. Он смеялся, что тебя научат покорности, и тогда он приедет в Таону… Я воткнул ему нож в живот, вот так! И ещё! Ты бы видела его лицо… Он так…

— Тише, братец, тише! Ты защитил меня, как понимал, и защитил себя. Может, он и без того умер бы от ран, а даже если нет, верить ему не стоило. Хепури собрался отнять твою жизнь, и доброта бы его не смягчила. Что сделано, то сделано.

— Ладно! Забудем о Хепури, пусть его. Когда мы шли с твоим каменным человеком, он велел передать, что хотел к своему народу, а ни до чего другого ему и дела нет. Не ходи к нему, лучше уедем!

Нуру покачала головой.

— Я говорила: я не оставлю Мараму, — сказала она. — Кто знает, что с ним сделают. Нет, идти нужно теперь, чтобы не стало поздно! Я упрошу, каменный человек поможет…

— Не ходи, Нуру! Я дал слово молчать… или не давал, не помню, но он просил… Он сказал, что убьёт тебя, если придёшь!

— Кто сказал?

— Твой каменный человек!

Нуру замолчала, а затем недоверчиво рассмеялась.

— Ты что-то спутал, братец! Он спас меня в ту ночь. Ты бы слышал, как грохотали камни! Великий Гончар сыпал их горстями, он что-то искал, водил рукой, и на моих глазах стены рушились и съезжали вниз. Если бы не Сафир, ложь братьев стала бы правдой: я умерла бы в ущелье.

— Ничего я не спутал, у него просто духу не хватило сказать: он поклялся убить того, кто его разбудит. А это была ты! Он не сдержал клятву, и пока мы шли, на его теле всё появлялись раны, как трещины, и из них сочилась кровь. Видней всего они были на руках — глубокие, и болели, должно быть. Он всё хмурился и молчал. Я спросил его, развалится ли он теперь на куски, а он не сказал. Должно быть, развалится! Вдруг не утерпит и убьёт тебя, чтобы самому выжить? Не ходи!

— Бедный! — ахнула Нуру, прижимая пальцы к губам. — Теперь я уж точно пойду. Теперь меня ничего не остановит!

— Я не для того сказал! — с отчаянием воскликнул Поно. — Тебе что, жизни своей не жаль? А он и так уже прожил столько, что ему хватит!

Теперь уже он протянул руки к сестре, и она отвела их мягко, но решительно.

— Он не тронет меня. Если там другие из его народа, может, они знают, как ему спастись. Зачем же он дал такую клятву, глупый! Он защитил меня, а сам умирает, да ещё, верно, думает, я сержусь — я пойду!

— Не ходи! Давай лучше я. Скажи, что ему передать, я всё передам…

Но Нуру не слушала.

Поднявшись, она заторопилась в дом, где Фарух уже крепко спал, лёжа на подушках. Его не потревожил ни тонкий визг пакари, ни звон ожерелий и бус. Нуру, порывшись в мешке, вынула нож, один из шести, и замотала в тряпицу. Поразмыслив, взяла и белую дудочку.

— Я тебя не пущу, — зашептал Поно, опускаясь рядом. — Лучше я оденусь служанкой…

— Ты никого не обманешь, братец, на девушку ты не похож. Не время спорить, нам пора. Идём!

На исходе ночи, когда Великий Гончар только думает, не встать ли ему с постели, они спустились к озеру — Нуру первой, а Поно чуть позади. Сойдя с тропы, пробрались меж зарослей, ёжась от касания мокрых ветвей, и нашли место, чтобы видеть берег. Далеко бродили ночные стражи, медленно плыли огни через мост и обратно, слышались оклики. Двоих, чей путь начался у пролома в заборе и вёл по заросшему склону, никто не заметил.

Они сидели в молчании, укрывшись под листьями. Поно порой вздыхал, будто хотел что-то сказать, и всё срывал травинки, одну за другой. Нуру ему улыбалась, неслышно и медленно разрывая лист, найденный на земле. Скоро от листа остались лишь мелкие клочки, и она взялась их перебирать, разрывая те, что крупнее.

Великий Гончар поднялся и сел у печи. В этот час небо казалось зеркалом, к поверхности которого прилипли узкие тёмные полосы засохшей глины, и озеро, ровное и гладкое, тоже казалось зеркалом. Всю свою глину, какая осталась, чёрную, напитанную водой, Великий Гончар положил с другой стороны, свалил за городом, и Фаникия будто бы стала ещё белее.

— Как мне тебя отпустить? — сказал Поно, глядя с мольбой. — Мне стыдно! Не хочу отсиживаться за твоей юбкой, не хочу за тебя бояться, а если что не так, не хочу бежать!

— И что тут бояться! — ответила Нуру, незаметно стряхивая с коленей то, что осталось от листа. — Знаешь, что говорил Мараму, братец? Он говорил, иногда мы выбираем нелёгкий путь, и, кажется, вовек его не одолеем, но нужно идти — шаг, другой. На третьем шаге найдётся тот, кто поможет. Но иногда мы сами должны быть теми, кто помогает.

Поно примолк, слушая, и Нуру продолжила, глядя в его глаза:

— Я думаю, что Мараму сделал свои два шага. И Сафир тоже, и я должна им помочь, как сумею — не кто-то ещё, а я. Довольно я ждала, что за меня всё сделают другие! А ты, братец, ты поможешь с другим делом. Слушай: если я не вернусь, возьми у пастуха чёрного быка с рогами, что тянутся вверх…

— Ты говорила, каков он, и я помню.

— Так возьми, и отвези Светлоликого на Ломаный берег. Там, за холмистой грядой, ищи поселение…

— Там же никто не живёт!

— Там живут женщины и дети кочевников.

— Разве у них есть женщины и дети? А если есть, небось такие же недобрые и не друзья нам. Зачем к ним ехать?

— Затем, что… Смотри, смотри!

От города, покачиваясь, спускалась по холму телега, запряжённая сонным быком, который шёл едва, а такой же сонный погонщик его не торопил. Он вёз корзины с бельём — придёт на берег и станет бить, полоскать и выкручивать, утирая пот со лба, — и, видно, хотел оттянуть работу.

— Затем, — зашептала Нуру, хотя здесь никто не мог подслушать, — что женщины не злы. Они с кочевниками не по доброй воле. Многих увезли из разорённых поселений, убили мужей, отцов, старших сыновей — много ли в них теперь любви? Женщины прятали Мараму и не выдали его. Теперь у кочевников новые боги, и с этими богами они хотят стать выше всех — но их боги страшны и злы. Мараму шёл предостеречь Светлоликого, но опоздал. Если я не вернусь, поезжайте на Ломаный берег, найдите Марифу, её слушают остальные…

— Марифу, — повторил Поно. — Я запомню. И всё же…

Он уже понял, что не изменит решения сестры, но всё же смотрел, умоляя о чём-то без слов, и тогда она нежно взяла его лицо в ладони и сказала печально:

— Твои глаза стали теперь другими, о брат мой. Всё, что ты пережил, оставило след. Как бы я хотела, чтобы этого не случалось!

— Ты тоже не та, что прежде. Но одно неизменно и всегда останется так: я твой брат, и я должен тебя беречь. Лучше ты поезжай на Ломаный берег!

Нуру покачала головой.

— Путь долог, — сказала она, — и опасен. Я женщина, от меня в пути ни защиты, ни помощи. Боюсь, если мне придётся ехать с наместником, я не справлюсь. А ты — ты мужчина, ты ловок и умён, ты сумеешь защитить и его, и себя. Может быть, Марифа придумает, как вам помочь. Как помочь всем нам, если я не справлюсь. Может, у Светлоликого найдутся союзники…

— Что ж, ты права. Фарух так слаб — хуже женщины! Вы и впрямь попадёте в беду. Я останусь с ним, а ты непременно вернись, слышишь? С этим твоим музыкантом или одна, но вернись, потому что…

Поно отвёл взгляд, пряча глаза. Нуру крепко его обняла.

— Я знаю, — сказала она. — Я так по тебе скучала! Вчера я лишилась всего и не знала, как жить дальше. Мне даже казалось, что смерть не так страшна. Но Великий Гончар сотворил чудо, позволив нам встретиться, и я опять вижу свой путь. Я не умру, это я знаю точно!

— Ладно, — сказал Поно, высвобождаясь. — Давай смотреть, чтобы не пропустить, когда он поедет назад.

Работник возился у берега в неглубокой яме, топтал одежду, светло-серую, как небо, и тёмно-серую, как мокрая глина. То были простые наряды. Дорогие цветные одежды, расшитые золотом, стирали не тут — и, верно, не так. Лениво потянув из ямы вещь, работник добрёл до озера и взялся полоскать.

Вдалеке загрохотало. Казалось, Великий Гончар опять сердится, но рокот не затихал, а становился всё громче. Работник выпрямился, утирая лоб, и посмотрел на дорогу — и Нуру и Поно, невольно взявшись за руки, посмотрели тоже.

То ехали кочевники, и было их не меньше сотни. Они подстёгивали чёрных быков, покрикивая на них, и брызгала грязь из-под копыт — и стражи, приставленные следить за дорогой, двинулись навстречу. Не подняли тревогу, не заступили путь, а воскликнули приветственно и повели за собой.

Работник выронил вещь, уже отжатую, и она упала с плеском и заколыхалась в серой воде, медленно отплывая прочь.

— Сестрица, теперь идти опасно! — зашептал Поно, крепко сжимая пальцы Нуру.

— Наоборот, теперь лучше всего! Бахари отвлечётся на гостей, станет их кормить, даст отдохнуть с дороги. Может, поведёт в дом забав… Он будет занят, и в суматохе никто не заметит, как я войду и выйду. Это удача! Идём, братец, идём, — время пришло!

Кочевники спешились. Кто-то взялся отгонять быков на пастбище, остальные пошли в город. Работник следил за ними, забыв о стирке, и вскрикнул, когда его тронули за плечо.

— Послушай, — обратился к нему Поно, — да не кричи! Мы не злые люди, и не нужно, чтобы сюда глядели… Слышал ты о музыканте, которого вчера схватил Бахари? Что с ним сделали?

— Откуда мне знать? — воскликнул работник, отступая в воду. — Я только стираю одежды тех, кто трудится в доме Светлоликого. Я даже не допущен в дом! Ничего я не знаю о музыканте, и знать не хочу!

— Не может быть, чтобы не знал, — сказала Нуру. — Весь город знает. Шепчутся и на рынках, и в храме…

Но работник отвернулся, не слушая, и завертелся, высматривая упущенную вещь. С женщиной говорить не хотел.

— Сам Великий Гончар послал его предупредить наместника, — упрямо продолжила Нуру. — Он показал ему, что город ждёт беда, когда приедут кочевники. Беды ждут всю Сайрилангу! Но музыканта не пустили к Светлоликому, и тот не слышал предостережения.

И, поняв, что работник не станет обращать на неё внимания, Нуру шепнула в отчаянии:

— Братец!

— Музыканта послал Великий Гончар, — повторил Поно, упирая руки в бока. — Слышишь ты?

— Ох, да слышу! — с растерянностью и досадой ответил работник, сминая выловленную из озера рубаху, и вода потекла ему на штаны. — От меня-то чего хочешь?

— Тебе, может, нравится, что сюда прибыли кочевники, и их приняли, как дорогих гостей? — продолжил Поно, задрав голову и наступая, и работник попятился. — У кочевников новые боги, жестокие, дурные, и они захотят, чтобы все мы поклонились им и забыли Великого Гончара!

— Быть не может, не верю я!

— Ну, кочевники уже здесь, ты видел и сам! Видишь, их не гонят. Это сбылось, сбудется и остальное! Нужно спасти музыканта, чтобы он и дальше нёс людям правду.

Работник замотал головой, вцепившись в мокрую рубаху так, что она затрещала.

— Не знаю, чего ты хочешь! Не моё дело, ступай прочь!

— А если я дам тебе это? — спросила Нуру и вынула из-за пазухи ожерелье с медными ногтями и серебряными пальцами. — Ты за это отвернёшься и продолжишь стирать, а после сложишь мокрые вещи в корзину и поедешь обратно, и в корзину заглядывать не станешь. А потом, в Доме Песка и Золота, отвернёшься тоже — ненадолго, только чтобы одна девушка в серых одеждах успела уйти, а ты не заметил, откуда она взялась.

Работник заколебался, протянул руку, но ожерелье брать не спешил.

— Если что не так, поплачусь жизнью, — сказал он, и в глазах его отразился блеск серебра. — Попадёшься, начнёшь болтать…

— Я прибавлю это, с камнями, — сказала Нуру и достала жёлтое, как осколки огня, ожерелье. — А боишься, так сразу уходи из города. Этого хватит, чтобы добраться до других земель и найти там новый дом.

— Хорошо, — пробормотал работник и потянул дары к себе. — Возьми одежду из той, которую я не стирал, надень и садись в корзину.

— И мне ещё дай штаны и рубаху, — потребовал Поно.

— Тебе-то зачем? Двое в корзину не влезут.

— А я не для себя беру. Давай помогу достирать, чтобы ты управился быстрее.

— А, — отмахнулся работник и огляделся. — Живо лезь, пока никого рядом! Повезло вам, что я и так думал уйти. Не так хороша эта работа, и город не так хорош, и не к добру здесь кочевники!

— Велят для них стирать и останутся недовольны, — кивнул Поно. — И бросят тебя в колодец.

Работник изменился в лице.

Нуру уже сидела в корзине, сжавшись, и он забросал её одеждой, сперва сухой, а потом мокрой. Какую-то не выполоскал, так она и осталась в глине.

— Да поможет тебе Великий Гончар, сестрёнка, — шепнул Поно, просовывая пальцы в щель между прутьев корзины, и Нуру коснулась их — такой короткий миг, страшно короткий. Потом работник прикрикнул на быка и погнал его к мосту.

Он спешил, ехал быстрее, чем должен, и корзина тряслась. В щель было видно мало, лишь низкий тележный борт, стены домов да людские фигуры, обрезанные сверху и снизу. Долетали голоса — тревожные и сердитые, раздосадованные, испуганные, приглушённые и громкие, — и все разговоры были о кочевниках. Когда работник подгонял быка, беседы рвались на обрывки, мешались с тележным визгом и с тяжёлой поступью копыт. Когда придерживал, сворачивая, удавалось расслышать больше.

— Зачем нам такой союз?..

— Видели, как глядят? Будто они тут хозяева!..

— Не так нужно было их встречать! Да ещё, говорят, мор они разносят. В Макаве от них пошла беда, потом в Таоне, а потом и торговцы из тех краёв ездить перестали, уже и не узнать…

Телега замедлила ход, потом остановилась. Что-то лязгнуло; заскрежетали ворота, работник перебросился с кем-то словами, и колёса опять заскрипели, и копыта застучали по камню. Тяжёлые створки сомкнулись с коротким грохотом. Теперь уж не повернуть назад.

Нуру невольно прижала руку к груди и нащупала дудочку. Ей стало страшно, так страшно и одиноко, и никто не мог помочь — была только эта дудочка, с которой Мараму ещё как-то умел говорить, а Нуру совсем не могла, и всё же беззвучно молила, не умея даже облечь мольбу в слова. Она не знала, о чём просить и на что она может рассчитывать, и слышит ли её человек, душа которого привязана к дереву, и не станет ли гневаться. «Не оставляй меня, — только и осмелилась она подумать. — О, не оставляй меня!»

Работник, спрыгнув, ударил по корзине ладонью и сказал вполголоса:

— Выходи, пока не видит никто!

Он помог, раскидал вещи. Нуру выбралась и сползла с телеги, растерянно осмотрела узкий двор и деревья у забора. Отсюда было видно, какой он длинный, Дом Песка и Золота, и хотя Светлоликий Фарух рассказывал, как всё устроено, Нуру никак не могла взять в толк, куда она попала.

— Что стоишь? — поторопил работник. — Иди, иди отсюда, пока не заметили.

— Подожди! — взмолилась Нуру.

— Я сделал уже всё, за что мне платили. Дальше сама, а привяжешься, позову людей и скажу, что впервые тебя вижу! Бери корзину и тащи под навес, вон туда, и развешивай бельё, а там присматривайся, куда тебе нужно. Больше я ничем не помогу!

Сгрузив корзину на землю, он повёл быка дальше, мимо навеса, мимо уличных печей, в сторону пышного сада, и свернул за угол.

Нуру огляделась, пытаясь успокоить дыхание: если кухня здесь, то через неё можно пройти в пиршественный зал, а оттуда в сердце дома, где нет потолков, только песок и колонны — и зал Светлоликого, а за ним, он сказал, комната с тремя каменными людьми… Как далеко, и повсюду работники, и кочевники, и стража. Нужна большая удача, чтобы всех обойти!

Она погладила через одежду белую дудочку, спрятанную у сердца: вроде и не одна. Тот человек, он всё-таки друг Мараму. Может быть, он проведёт, поможет…

Больше не мешкая, Нуру подтащила корзину к навесу и взялась развешивать бельё. Она старалась держаться ближе к кухне и ловила голоса, доносящиеся из-за раскрытой двери.

— Да если б мы знали, когда их ждать! — с досадой воскликнула женщина. — Упредил бы кто! Как всё успеем?

— Сказали, пришлют помощниц из города.

— Кто сказал, этот старый бездельник? Он пойдёт и забудет, за чем отправился! Лодырь, болтун, винопивец, станет время тянуть, разве о нас подумает? Тесто месить некому, за печами следить некому, в сад послать некого!..

Бросив корзину, Нуру оправила одежду, проверила, не выбиваются ли волосы из-под накидки, и встала на пороге, склонив голову.

— Да будет Великий Гончар к вам добр! Меня прислали помочь на кухне, — сказала она и подняла глаза.

— Ты ещё кто такова, откуда? — неласково спросила краснолицая дородная работница, месившая тесто, и наклонилась, упираясь крепкими руками в стол.

— Я недавно в городе, помогаю в пекарне, что близ моста…

— Вот, никого лучше не нашлось! И чего одна пришла?

— Никто не хотел идти, — сказала Нуру, пожимая плечами. — Никто не рад кочевникам и не хочет прислуживать им.

— Никто не рад! А мы рады?.. — начала работница и осеклась, оглядываясь. — А ну, не болтай да становись к столу. Давай, толки перец!

Нуру взялась за ступку. Перед ней лежала целая гора подсохших стручков, тёмно-алых и блестящих, как кровь. Она толкла, и женщины тут же сгребали готовое и бросали в кастрюли, где варился суп из чечевицы и подлива для мяса. Шкварчали в масле шарики из перемолотых бобов, дымилась на столе рыба с чесноком, мелькали и стучали ножи, нарезая вяленое мясо и зелёные кислые стебли.

Здесь правила Рахани, дородная, как поднявшаяся опара, и красная, будто только из печи. Не прекращая своей работы, она следила за каждым и раздавала указания. Никто не мешкал и не оставался без дела. Кухня вертелась, как тележное колесо.

Здесь было дымно и жарко — не помогали ни окна, ни раскрытые двери. То и дело кто-то приходил из сада, ставил корзины с травами и плодами и спешил обратно. Прибегали и из дома, оставляли пустые широкие блюда, брали взамен наполненные — с мясом, хлебами, рыбой, — и уходили степенно. Нуру всё двигалась со своей ступкой — на шаг, ещё на шаг, — пока не оказалась рядом с готовой едой.

Работник пришёл и унёс блюдо, и тогда она робко сказала:

— Не сердитесь, добрые женщины! Когда я толкла перец, он попал на сладкий пирог.

— Так смахни, — ответили ей не глядя.

— Я боялась коснуться рукой, ведь пирог украшен. А теперь его унесли…

— Да что ж ты раньше не сказала! — взвилась Рахани. — Видно, Великий Гончар лепил тебя на исходе дня, и глины не хватило ни на ум, ни на ловкие руки! Беги, беги скорее и верни блюдо!

Нуру того и было нужно. Она выскочила за дверь, осмотрелась и прислушалась.

Шумел пиршественный зал. Там звучали голоса и смех, стучали кружки и пела вайата. Пела плохо, дрожа и то умолкая, то крича, и в такт ей хлопали ладони и притопывали ноги. Сердце Нуру исполнилось надежды и тут же её утратило: нет, играл не Мараму. Его песни были как ценные камни, а это подделка.

В стороне, в высоком проёме виднелись колонны. Вдоль белых тел их шли желобки, когда-то расписанные золотом, а теперь поблекшие, и пол устилал песок. Нуру огляделась — нет, никто не видит! — и заспешила туда.

Она шла, озираясь, и держала руку у сердца. Бледно-жёлтый песок, ещё не просохший от дождя, сохранял её следы среди отпечатков других ног — все в сандалиях, только она босая. Здесь было тихо, лишь дыхание Великого Гончара, лёгкое и прохладное, овевало лицо.

Добравшись до зала Светлоликого, Нуру ахнула. На возвышении, к которому вели ступени с наброшенной на них шкурой раранги, стояло кресло, и его окружали колонны из чистого золота и камней, и весь проём за ним был заткан алыми перьями рауру. Плясало пламя в открытых светильниках на высоких ногах, курились благовония, и по стенам тянулись узоры, и пол устилали ковры. Она никогда не видела такой красоты и роскоши, даже не могла вообразить, и глаз её не мог найти того, что здесь несовершенно.

Откуда-то донеслись голоса — Нуру не поняла, откуда, но поспешила укрыться, сжалась в сумраке меж стеной и колонной. Вскоре люди показались, и она узнала Бахари. Он шёл, высокий и хмурый, и трое сопровождали его. Он торопился, и края алых одежд развевались и летели за ним, как дрожащее пламя.

— Время на исходе, — сказал он. — Сейчас всё решится. Если каменный человек не примет его кровь, что же, пусть за дело берутся боги кочевников.

Нуру подождала немного и, тая дыхание, последовала за ними в отдалении. В зале без потолков — только свет и колонны — она отстала, моля Великого Гончара, чтобы её не разглядели, серую, чуждую этой белизне и стёртому золоту. И хорошо, что отстала: другие пришли откуда-то со стороны. Они вели под руки пленника, окровавленного, избитого — даже не вели, а тащили, он едва шёл, — и грубо толкали в спину.

— Мараму! — ахнула Нуру, зажала рот рукой и села в песок у подножия белой колонны. Нащупала нож — но что она сумеет, одна против всех? Тронула дудочку. Пальцы дрожали.

Но дудочка не дала ей силы, не подсказала, что делать. Нуру поднялась, не чуя ног — она не могла идти, не могла! — и, ничего не понимая от страха, всё же сделала шаг.

— Прими его кровь, о Старший Брат, — говорил Бахари, склонив голову. — Прими его кровь! Проснись, откликнись на мой зов, и я расскажу, что было, пока ты спал!

Мараму держали рядом. Он тоже клонил голову, но не в знак почтения, а потому, что едва мог стоять.

— Сафир! — зашептала Нуру непослушными губами, прижавшись к колонне. — Молю тебя, встань, останови их… Молю тебя, встань! Молю!..

Бахари поглядел в сторону и кивнул.

Мараму ударили в грудь. Нуру услышала короткий стон, увидела, как подогнулись его колени. Он ещё пытался стоять, но ноги не держали.

Его опустили на камень, и он застыл. По белой опущенной руке стекала кровь, кровь текла по ногам Сафира, а Бахари замер, вглядываясь, и ждал. Он ждал напрасно, и Нуру ждала напрасно.

— Молю тебя, встань! — беззвучно шептала она неизвестно кому. — Молю тебя, встань, молю, встань…

Один из людей отряхнул нож.

— Я вернусь к гостям, — сказал Бахари. — Унесите тело.

— В зале убрать?

— Долго. Оставьте как есть.

И добавил с досадой:

— Хотел бы я справиться сам, но время! Времени не хватило.

Он убрался. Прошёл мимо, не зная, что Нуру сидит за широкой колонной, кусая пальцы, чтобы не закричать.

Она отползла и проследила, как Мараму без жалости волокут по песку. Ему больше не была нужна ничья жалость, ничья помощь — стало поздно для того и другого. Он выбрал свой путь, сделал шаг, сделал второй — а на третьем его подвели. Одна оказалась слаба и глупа, а другой…

Нуру не помнила, как дошла до зала и встала перед каменным человеком. Он сидел, равнодушно глядя, а песок взялся коркой от пролитой крови, песок отсырел до дна, и смердело, как у сорных ям в дни забоя скота, и мухи роились и пили кровь, свежую кровь на каменных коленях.

— Как ты мог, — сказала Нуру, проводя рукой по кровавому следу, и опустилась без сил. — Как ты мог! Слово сказать, шевельнуть пальцем… Ты мог его спасти, но ты не стал!

Её ладони всё собирали кровь, ещё горячую, а сердце разрывалось, но слёзы не текли.

— Разве ты такой? — спросила она. — Видно, такой. Видно, я тебя не знала. Придумала себе друга… Шла, тревожась, что тебе плохо здесь, что ты ошибся, что страдаешь — шла в Фаникию за тобой! Я шла, хоть ты меня бросил. Меня продали в дом забав, а это судьба не лучше, чем быть женой Хепури, и человек, чья кровь на твоих коленях, защитил меня. Он заботился обо мне, но сердце его тревожилось и об этих землях, хоть он родом с других берегов. С тех, где, ты говорил, живут дрянные люди!

Голос её задрожал. Подавив короткое рыдание, Нуру продолжила:

— Ты сам дрянной. Ты просто мёртвый камень! Сердце твоё жило долго, но не узнало жалости и доброты. Я считала тебя своим другом с давних пор, но тот, кто знал меня несколько дней, сделал для меня больше. Я слышала, каменные люди заботились об этих краях, но вот ты сидишь, весь в чужой крови, а он — странник с других берегов! — умер за эту землю. Лучше бы ты рассыпался на куски, лучше бы мне не находить тебя вовек!

Она умолкла, прижавшись к коленям, ещё хранящим тепло чужой крови, и опустила голову на руки, а каменный человек молчал. Только мухи гудели, да где-то далеко-далеко вздохнул Великий Гончар, и дыхание его пронеслось над Фаникией, тревожа деревья в садах.