Клыки Доброй Матери

Глава 2. Наккива

Холмы молчали, безмятежные, как серо-синяя вода. Их вершины алели, и лёгкая розовая дымка, как тончайшая ткань, текла над ними. Песок дышал зноем, и не верилось, что этой ночью Великий Гончар размачивал глину водой, недовольный своей работой.

Редкие пучки сухой травы, будто косматые зверьки, сбились в стайки, окружили бурый валун, вросший в землю. Здесь, в тени у дороги, сидел мужчина с кожей красной, как макушки холмов, безволосый и нагой. У ног его, не двигаясь, лежала смуглая девушка.

Но вот она пошевелилась, дёрнула пряди волос, застрявшие в траве, приподнялась и огляделась.

— Я не сплю? — спросила она хрипло и закашлялась. — Не сплю, и мне не кажется, и я не умерла?

— Ты пришла в ущелье в бурю. Ты и правда едва не умерла, Нуру, и не стоило тебе поступать так.

Она улыбнулась, и светло-синие глаза её засверкали, такие чистые на смуглом лице, испачканном каменной пылью и кровью. Отведя со лба спутанную прядь, тоже серую от пыли, Нуру протянула руку.

— Зато ты ожил! Посмотри, разве не хорошо — вот полосатые холмы, о которых я столько раз говорила тебе, и синее небо над ними — ни пятнышка на гончарном круге! В ущелье ты был серым и бледным весь, даже губы и глаза, а теперь ты такой красивый. Знала бы, раньше дала своей крови. Скажи, ты рад?

— Я и был живым. Ты напрасно сделала это, Нуру.

— Ну что ж, а я рада! — сказала она, тряхнув головой. — Та часть ущелья, где ты был, обрушилась, и я навсегда потеряла бы тебя. Теперь ты жив — даже у Светлоликого Фаруха нет живого каменного человека, а у меня есть! Мы вернёмся домой, и они не посмеют отдать меня Хепури. К нам будут ходить, чтобы смотреть на тебя… Какую плату с них брать?

— Нуру…

— Я думаю, двадцать медных ногтей, не меньше. Но только чтобы смотреть! А если кто захочет расспросить тебя о давних временах, пусть даёт серебряную фалангу за один рассказ. Мы хорошо заживём, каменный человек! Построим новый дом из глины, высокий, с острой крышей — лучше, чем у всех!

— Я не вещь, дитя, не то, что выставляют напоказ. Я не принадлежу никому, и у меня есть имя: Сафир. Идём.

Он поднялся, и Нуру поднялась тоже, глядя растерянно. Она едва доставала ему до груди, и ей пришлось вскинуть голову.

— Но ведь ты спал много времён и ничего не знаешь о мире. Конечно, ты останешься со мной. Тебе некуда идти, и тебе нужна одежда, а значит, нужно работать. Ты мог бы собирать скарп и молотить листья, а я бы плела верёвки, но это глупо, так глупо, если можно просто показывать тебя за медь и серебро!

— К чему мне одежда, разве не знаешь ты, что мой народ её не носит? Мне не нужно серебро, Нуру, и не нужно золото.

Он стоял, тёмный против ясного неба, сложив руки на груди, и говорил устало.

— Я уйду к своему народу, но перед тем отведу тебя в Наккиву, город у реки. Ты хочешь домой, и, может, братья не тронут тебя, пока я рядом, но я уйду, и тебя забьют камнями. Даже если я возьму слово, его не сдержат. Идём в Наккиву, идём к реке Мау. Я попрошу, и тебе дадут приют.

— К какой ещё реке? — воскликнула Нуру, хмурясь. — И города я такого не знаю. К нам наезжают торговцы из Куты и Таоны, из Макавы, но я не слышала о Наккиве! А камнями бьют тех, кто отнял чужую жизнь, но ведь я никого не убила.

— Ты ослушалась братьев. Идём. Город, должно быть, поменял имя, так бывает, но я помню путь. Там, за рощей, мы выйдем к берегу извилистой Мау, а к поре, когда Великий Гончар завершит работу, будем в Наккиве.

Он пошёл, а Нуру осталась стоять.

— Каменный человек! — окликнула она, но, видя, что он не слушает, побежала. Она нагнала его на дороге, жёлтой и пылящей. — Стой же, каменный человек! В той стороне нет рощи, и нет реки, и мама тревожится, а братья хоть и сердиты, но никогда — слышишь, никогда! — не побьют меня камнями. Мне нужно домой, и тебе нужно со мной. Идём же!

Она взяла его за локоть двумя руками, пытаясь удержать, но он шёл, и Нуру волей-неволей бежала следом.

— Мне тяжко, Нуру, — сказал он и вздохнул. Тёмные глаза его в тёмных ресницах, обведённые чёрным, глядели грустно. — Я давно не ходил, и каждый шаг теперь даётся мне с трудом. Боюсь, если остановлюсь, не найду сил идти дальше. Мне нужно успеть отвести тебя в Наккиву. Скоро Великий Гончар раскалит свою печь и примется за работу, но нам придётся идти. Если поторопимся, к жаркой поре доберёмся до рощи, там будет легче.

— Но там нет рощи! — воскликнула она. — Нет и не было, сколько я живу.

— Должно быть, засохла. Жаль, но идти нужно. Отдохнём у реки.

— И реки там нет!

— Разве ты бывала в той стороне, Нуру? Я думал, ты не ходила дальше ущелья.

— Даже если не ходила, что с того? Торговцы ездят туда и назад, а их послушал — всё равно что сам побывал. Они говорят, то долгий путь через пустынные земли, и нужно идти с запасом воды. Ближайшие поселения в двух днях отсюда, если ехать на повозке, запряжённой быками. А мы идём, и идём без воды — мы не дойдём!

— Не тревожься, — сказал он. — Я знаю путь.

Двое шли по дороге. Пыль клубилась, и жёлтое марево дрожало над холмами — казалось, их макушки тают от зноя. Там, наверху, Великий Гончар ставил фигурки в печь, и жар её раскалял землю.

Ветер гнал песчаные волны. С лёгким шумом летели они над дорогой, прозрачные, и захлёстывали ноги, но не дарили свежести, а лишь сушили и кололи кожу. Песчинки набивались в глаза, в рот, хрустели на зубах.

Нуру шла, прикрываясь рукой и держась за локоть спутника. Она почти не раскрывала глаз и то и дело спотыкалась.

— Раньше ты нравился мне больше, — жалобно сказала она. — Ты упрям, ты делаешь всё не так, как нужно. Даже голос твой не такой, как я думала!

— Мы склонны выдумывать, дитя, оттого и страдаем. Ты ведь знаешь притчу о юноше и птице?

Нуру фыркнула от попавшего в рот и нос песка, отмахнулась от ветра рукой и потребовала:

— Расскажи!

— Одного юношу будило по утрам чудесное пение. Думая о птице, он вообразил, что она золотая с алым хвостом и гребнем, с синими ногами и лазурными подкрылками. Юноша выносил ей зерно, но птица умолкала и пряталась. Тогда и он затаился тоже, и увидел, как к зерну слетела крошечная серая пташка, и рассердился, и бросил камень, чтобы её отогнать. «Не для тебя я ставил зерно!» — вскричал юноша.

— Это была та самая птица?

— Да, это она и была. Серая пташка села на ветку и запела, и юноша понял ошибку, но она, закончив песню, улетела и никогда не вернулась. После юноша купил другую птицу на рынке, самую красивую, какую только нашёл, но она пела нехорошо.

— И это всё? — спросила Нуру. — Что же он не послушал, как поёт птица, прежде чем купить?

— Он увидел её и подумал, что знает, каков её голос.

Нуру примолкла, хмуря брови.

— Эта притча и про тебя, — сказала она затем. — Ты вообразил, что знаешь дорогу, и она приведёт нас к роще, реке и городу. Ты уже видишь, здесь только холмы да песок, но идёшь упрямо. Когда ты признаешь, что ошибся?

— Я не ошибся. Там, на холме, прежде шумела роща. Поднимемся и увидим реку. Прислушайся: разве не чуешь в ветре её дыхание, запах ила и шелест тростника? Разве не слышишь крики мужчин — они везут грузы на плотах из зелёных стеблей, отталкиваясь от дна шестами. Поднимемся и увидим, как пригибаются они, проплывая под мостом, и подойдём к рыболовам у берега, возьмём еды и воды для тебя, и постоим на мосту. Ты отдохнёшь, и пойдём дальше, и в сумерках будем в Наккиве.

— Если это путь к городу, отчего же дорога не идёт на холм? Ты видишь, она лежит в стороне, нет даже узкой тропки!

— Значит, дорога изменилась, но мы пойдём на холм, чтобы не сбиться с пути. Не бойся, Нуру. Одни дороги растут, другие засыпает песком, и умирают рощи, и города меняют имена, и вода, разливаясь, топит поселения. Но реки живут долго, и пока жива река, будут и люди рядом с нею. Добрые люди помогут тебе.

Великий Гончар отворил заслонку печи, и жар хлынул на иссохшую землю. Ветер ушёл, раскалился песок, даже воздух стал горячим и жёлтым.

Нуру отпустила руку спутника и брела за ним след в след, стараясь зарывать ноги глубже, но скоро поняла, что и там не отыщет прохлады. Иссохшая трава росла здесь редкими пучками, и, жёсткая, ранила даже подошвы, не привыкшие к обуви. Земля жгла, как угли.

Наконец, Нуру упала на колени и заплакала, но и слёзы высохли в глазах. Сафир обернулся и, подойдя, протянул руки.

— Мы почти у реки, — сказал он. — Я донесу тебя.

— Ты горячий, — стонала Нуру, отбиваясь. — Ты жжёшься, жжёшься!

Всё же он взял её и понёс, бережно подвернув края одежды, чтобы не касаться кожи. Скоро она перестала бороться и затихла.

Непрочный склон осыпался, и ноги теряли опору. Раз или два Сафир упал на колено, но поднимался и шёл дальше. Он взобрался на холм, опустил свою ношу на камни и жёсткую траву и замер, глядя вдаль.

— Где же… твоя река? — прошептала Нуру, поднимая голову. — Где плотовщики и рыболовы, где тростник?..

Пустыня расстилалась перед ними, жёлтая и тихая. Лишь песчаные волны колыхались в жарком мареве, и белое небо, выцветшее к этому часу, растянулось от края до края.

Сафир молчал, приглядываясь. Заметив что-то, он пошёл, быстрее и быстрее, и почти сбежал с холма, оставив Нуру одну. Не сразу, но она сумела подняться и, сделав несколько шагов, скатилась с коротким стоном к подножию. Дальше Нуру ползла, и жёлтые рогатые ящерицы следили за ней из нор, издавая горлом короткий сухой треск.

— Не оставляй меня… — прошептала она, вытянув руку, и Сафир скорее почуял этот зов, чем услышал.

— Реки не умирают так быстро, — сказал он, вернувшись. — Что же случилось? Вон плоский камень там, впереди — то мост, и его занесло песком. Мау была полноводна и глубока, кормила города и поселения. Много раз я ходил вдоль этих берегов, я любил этот край, и он лишь расцветал со временем. Куда же ушла река?

— Я говорила тебе: тут нет реки… Вернёмся…

— Наккива должна стоять. Там были колодцы. Потерпи, дитя, я отнесу тебя в Наккиву.

Он брёл с нею на руках, и песок сковывал шаги. Он рассказывал Нуру о прежних днях: о сборщиках тростника, и о плетёных корзинах в воде, где плескалась рыба. О том, как люди плыли через реку на зелёных плоских лодках из стеблей, и как трижды возводили мост, и как Мау, разливаясь, сносила его. Он говорил о полях у берегов, о жирной земле, вскормленной илом.

Он говорил, как везли камень на длинных телегах, запряжённых быками, везли издалека, от горного хребта, отделяющего Ломаный берег от Тёмных Долин. Тогда разводили ещё белых быков, которых потом не стало — крепких, но не быстрых. Неторопливо шли они, качая тяжёлыми рогами, и лениво кричали погонщики.

Сафир помнил, как всё было, потому что и сам шёл с караваном. Помнил скрип колёс и мычание быков, и зелёные поля, и рощи. Помнил, как люди из прибрежных селений окружали караван и становились на колени, чтобы он подарил им счастье, прикоснувшись пальцем ко лбу. Они верили в это, и он не отказывал. Они бы завидовали той, которую он несёт на руках.

— Молчи, — стонала Нуру. — Мне трудно дышать, я будто в печи, голова болит… Так больно! Я не могу, не выдержу больше…

Сафир говорил о том, что его ждали везде, везде ему были рады. Многое менялось, но не это. Колодцы Наккивы глубоки и холодны, и Наккива жива, какое бы имя теперь ни носила.

— Я умру, — шептала Нуру пересохшими губами, и в трещинах запекалась кровь. — Я умру, я хочу умереть, убей меня! Мне больно, мне плохо… Не могу больше, прошу, не могу…

— Потерпи, дитя, — упрашивал Сафир. — Великий Гончар кончил свою работу, печь остывает, и скоро придёт прохлада. Эту ночь ты проведёшь под крышей, на свежей постели, но прежде напьёшься. Потерпи.

Она умолкла, безвольно запрокинув голову и свесив руку, лишь ветер колыхал тёмное полотно её волос. То Великий Гончар, закончив дела, приглядывался к этим землям. Вдохнув жизнь в свои поделки, искал им место, а заодно смотрел, где возьмёт новую глину для завтрашних трудов.

— Не забирай её, отец, — попросил Сафир. — Ещё не время. Я обещал, что отведу её в Наккиву.

Великий Гончар сдвинул лампу и поставил заслонку, но свет проходил сквозь множество крошечных дыр. На границе неба и земли желтела полоса — угли в печи ещё тлели, но Великий Гончар уже лёг, и сонное его дыхание несло прохладу. Зашуршали ящерицы, выбираясь из нор, вскрикнула птица в сухом кустарнике.

В час, когда угли догорели и ночная лампа стояла высоко, Сафир пришёл в Наккиву, и город встретил его тишиной.

Не было огней, ни смеха, ни голосов. Ни мычания быков, ни сонного квохтанья кур. Не было площади и колодцев, и тенистых улиц, — ничего. Лишь песок да сухие кустарники у разрушенных стен.

Сафир застыл, оглядываясь. Медленно добрёл до плоской крыши, которая была теперь вровень с коленом, опустил свою ношу и сел, уронив лицо в ладони. Нуру пошевелилась.

— Где мы?.. — хриплым шёпотом спросила она. — Скоро придём к воде?..

— Я не знаю, дитя. Прости меня.

— Это и есть твой город?

— Это Наккива, — с горечью сказал Сафир.

Нуру подняла голову и, привстав на локте, осмотрела камни, тёмные в ночи.

— Когда бы я ни приходил, — продолжил её спутник, — меня встречали песни и смех, и каждый звал меня в свой дом. Даже псы были приветливы, и смеялись женщины, и дети несли мне цветы. Я уходил и возвращался, и тех детей вели под руку их внуки, и меня снова касались их пальцы, непослушные, загрубевшие, но радость в глазах была прежней. Наккива росла, и бывало, я не находил домов, где раньше отдыхал, и вместо старых улиц появлялись новые, но тут всегда была жизнь.

Сафир повёл рукой.

— Была жизнь, и шумели поля, и стрекотали ночные жуки-келеле, дрожа телами, и пели птицы, возвещая приход нового дня. Тут, на берегах Мау, я провёл лучшие дни, и тут, неподалёку, я сел отдохнуть. Я любил это место, я скучал по нему. Что же с ним стало?

Нуру подползла ближе и легла головой на его колени.

— Река ушла, — сказала она, — и люди ушли. Все, кого ты мог бы спросить, умерли. Я тоже умру, ещё день пути я не вынесу.

— Здесь бывал не только я. Другие из моего народа любили этот край. Я найду их и спрошу, что случилось, когда я ушёл.

— Ты не найдёшь их. Разве не слышал, я говорила: каменных людей не осталось. Лишь у Светлоликого Фаруха есть двое, мужчина и женщина. Они спят и никогда не просыпаются. Светлоликий Фарух — он правит этими землями — готов щедро платить за каменных людей, а до того их искал его отец, а до него дед. Но за долгие годы нашли только двоих.

— Ты ошибаешься, Нуру. Может быть всякое — высыхают колодцы, поселения уходят и рождаются новые, — но это земля моего народа, и мой народ жил тут всегда. Мы старшие дети, мы пришли до начала времён.

Сафир возвысил голос.

— Мы были здесь прежде, чем появились вы, младшие. Я был здесь, когда земля разделилась, и время, что я провёл в ущелье — лишь миг для меня. Как вышло, что за этот миг не стало реки, и города, за которым приглядывал мой народ, и моего народа не стало? Как вышло, что последних из нас покупают, как товар?

— Я не знаю, — устало сказала Нуру и поёжилась от ночного холода. — На моей памяти так было всегда. Так колодцев здесь нет? Тогда у меня осталась только ночь. Мы никуда не успеем дойти…

Сафир промолчал. Она пошевелилась и заглянула ему в лицо, едва различимое сейчас.

— Расскажи мне, как было раньше, когда ты родился. У тебя есть мать и отец?

— Я вышел из красной глины с берегов Вануи. Великий Гончар обжёг меня в печи и опустил на землю, как каждого из моего народа. Но прежде он сделал себе братьев: Одноглазого, чтобы тот освещал землю ночью, и Двуликого, чтобы ходил с лампой днём. Ещё был Трёхрукий. Одной рукой он брал, второй давал, а третьей опирался на посох, бродя по земле.

— Я слышала от мореходов, в этих богов верят на дальних берегах. А про Великого Гончара не знают…

— Так вышло. На дальних берегах живут плохие, негодные люди, но всё же Великий Гончар не оставил и их, отправил братьев присматривать.

— Плохие, почему?

Сафир помолчал, глядя перед собой. Опустив руку на голову Нуру и перебрав её волосы, заговорил.

— Было так, — начал он. — Однажды Великий Гончар увидел, что красной глины почти не стало, и впервые смешал её с белой, с берегов Нокори. Так появились вы, младшие дети. Он впервые понял, что глина может кончиться, оттого вы меньше ростом и всегда возвращаетесь к нему, чтобы он мог лепить новых. Оттого вы спешите жить, и всегда вам кажется, что можно успеть больше за ваш короткий век. Вам всего мало — власти, земли и славы, и вы делите землю, а мы глядим снисходительно, потому что земля наша. Мы позволяем её делить, раз это даёт вам счастье, но потом вы уходите, всегда уходите, а земля остаётся, и новые дети считают её своей.

— Ха! — сказала Нуру. — Ты и правда казался мне совсем другим, когда молчал. Я знала тебя всю жизнь, и всё же не знала. Лучше расскажи о людях с дальних берегов, только рассказывай не скучно. Дай мне забыть о боли и жажде.

— Было так: пришло тёмное время, когда Вануи иссякла, и Великий Гончар в гневе бил по земле, но больше не мог отыскать красной глины. Земля стонала, раскалываясь на части, и куски её падали в море. Великий Гончар оттолкнул их ногой и ушёл, а мы, его дети, ждали, что будет.

— Так появились дальние берега?

— Да, дитя. А после Великий Гончар сотворил людей из одной только белой глины, но они не понравились ему, и он отсадил их подальше. Хуже всех вышли люди из остатков: в белую глину случайно попала синяя. Они некрасивы и оттого злы, и могут убить за один только взгляд, если им покажется, что ты насмехаешься.

Сафир провёл рукой по волосам Нуру и продолжил:

— Великий Гончар убрал пятнистых людей к белым и с этой поры лепил только рыб, зверей и птиц. Но и о неудавшихся детях не забыл, отправил своих братьев, чтобы приглядывали. И люди, живущие далеко, стали почитать его братьев как богов, а о Великом Гончаре забыли. Вот потому, знай, на дальних берегах живут плохие люди, и плохие звери, и плохие рыбы и птицы. Все, на кого он не хотел смотреть. На те земли Великий Гончар вытряхивает золу из печи, холодную и белую, и всё живое замерзает.

Нуру примолкла, задумавшись.

— А я мечтала, поплыву туда, — сказала она печально. — Мечтала, мы поплывём вместе. Ты слышал меня тогда? Я думала, что радую тебя, а вышло наоборот, да?

— Я видел и знаю достаточно, дитя. Я давно уже не мечтаю.

— И другом ты мне быть не хотел. Наверное, и дождаться не мог, когда я уйду… нет, когда мой короткий век пролетит, и я оставлю тебя в покое. Так назойливая мошка летает вокруг, жужжит… Как болит голова, и дышать больно! Всё бы отдала за воду…

Сафир молчал. Он глядел, не шевелясь, вдаль, где уже разгорались угли. Великий Гончар готовился к новому дню — скоро уберёт заслонку и сядет за работу, а печь будет греться. Тогда мёртвый город станет плохим местом — ни воды, ни тени, — но до других поселений далеко, слишком далеко…

Нуру взяла его за руку, слабые пальцы скользнули к запястью.

— А что ты всегда сжимал? — спросила она. — Ты что-то держал в кулаке?

Ладонь раскрылась, и Нуру тронула её пальцем, присматриваясь.

— Что это, два камешка? Нет, знаю — клыки! Чьи они?

— Страшнейшего из творений, дитя. Не верю, что Великий Гончар такое создал. Может, кто-то другой в тот день пробрался к печи.

— Порождения песков? — спросила Нуру, но Сафир не ответил. Она взяла клыки с его ладони, чтобы лучше рассмотреть, и он не возразил.

Прохлада ещё держалась, но печь уже грелась, и волны тепла лились на этот край. Стали желты пески и небо. Темнели ошмётки глины на гончарном круге, и золотились их тонкие края.

Город, засыпанный по горло, молчал. Кое-где чернели пустые глазницы окон, и лежали там и сям мотки спутанной травы. По крышам угадывались очертания площади, где под песком — кто знает, сколько времён — спали колодцы.

Нуру устала разглядывать клыки, села и поёжилась.

— Мне страшно, — сказала она. — Умирать больно и долго. Жар не убивает сразу, он сводит с ума. Кажется, сердце вот-вот лопнет, и кровь кипит в жилах, и голова как в тисках. Каждый вдох — мучение. Сделай так, чтобы я не страдала, каменный человек.

Она ждала, закрыв глаза и кусая губы, но Сафир сидел неподвижно.

— Почему ты молчишь? — вскричала Нуру, обернувшись. — Ты опять уснул, бросил меня — сейчас! Как ты мог?

Она плакала и била его в грудь, но то, что ещё недавно было плотью, стало камнем. Глаза тускнели всё больше, и кожа бледнела, делаясь серой. Сафир ушёл далеко — кто знает, слышал ли он хоть что-то.

Нуру легла, дрожа, у его ног. Она ещё хотела плакать, но не могла, лишь слабый стон временами срывался с губ.

— Разобью голову о твои колени, — пробормотала она, — а ты смотри. Смотри! Я говорила, тут нет города и нет реки, глупый каменный человек с каменным сердцем… Я говорила, но ты привёл меня сюда, и вот, тебе даже не хватило смелости остаться со мной в последний час!

Нуру примолкла, слушая рогатых ящериц — те уставились на неё из-под крыши, где нашли приют, и места там хватило бы лишь для таких маленьких созданий, — и две злые слезы скатились с её ресниц.

Но вот засвистела птица, усевшись неподалёку, и ей ответила другая. То были желтогрудые птицы-кочевники, прозванные так за то, что сопровождают людей в пути. Рассевшись на бычьих рогах и спинах, они ловят мошек, и пьют с быками на привале, и кричат протяжно и тонко, выводя в конце «чок-чок» — издалека слышны их голоса. Бывало, Нуру угадывала, что едут торговцы, по этому свисту.

Она подняла голову, и птицы смолкли, упорхнули. Поднявшись на ноги, Нуру проследила, куда, и увидела дорогу невдалеке и крытую повозку, запряжённую парой быков. Мгновение она постояла, прижимая ладонь к забившемуся сердцу, и с хриплым криком бросилась наперерез, оскальзываясь на песке. Падала, но опять поднималась и бежала, размахивая руками.

Возница остановил быков, увидев её, и Нуру застыла, лишь теперь разглядев его лицо.

— Нет, нет! — прошептала она, попятилась, развернулась и кинулась обратно. Трое, спрыгнув на песок, заспешили за ней.

Добежав до Сафира почти без сил, Нуру сжалась, пытаясь укрыться за его спиной. Нож был потерян в ущелье, и она раздирала поджившие раны ногтями, тёрла окровавленную руку о камень.

— Проснись, молю, проснись! — повторяла она. — Там Хепури, он нашёл меня, он заберёт меня — почему я раньше не умерла! Всё зря… Проснись!

Но Сафир сидел не шевелясь, а трое уже были здесь, босые мужчины в светлых одеждах, с головами, укрытыми белой тканью.

— Ишь ты, не зря тащились, — присвистнул один из них, невысокий, худой и тёмный, весь будто высушенный солнцем. Усмехнулся тонкими губами, и жёсткие заострённые уши шевельнулись.

Второй, человек средних лет, рослый, с грубым лицом, встал за его плечом, сложив руки на груди. Третий, помоложе и крепкий, шагнул к Нуру и отвесил такую пощёчину, что она упала.

— Ндани! — простонала она, протягивая руки в мольбе. — Брат мой, пожалей, не отдавай меня ему!

— Умолкни! Ты опозорила нас…

— Оставь её, мальчишка. Лучше посмотри, что за находка — каменный человек! Представь, сколько золота за него дадут.

— Он мой! — вскричала Нуру и поползла, стараясь преградить мужчинам путь. — Я давно его нашла, он мой, не смейте его трогать!

Её отшвырнули ногой, и пока она кашляла на песке, Сафира осмотрели со всех сторон.

— Он мой… — повторила Нуру и поднялась, шатаясь.

— Не лезь, — зло сказал её брат. — Если ты знала о нём раньше, почему молчала? Мы могли продать его и зажить. Не гнули бы спину, может, и мать бы не болела!

— Он мой друг. Друзей не продают!

— Всех продают, девочка, — нехорошо усмехнулся остроухий. — Друзей, детей, сестёр. Я заплатил за тебя, а ты сбежала — ох, как плохо. Я не за то платил, чтобы надо мной смеялись, и не за то, чтобы тратить день, идя по твоему следу. Мне обещали, ты будешь покорна, а теперь все знают, что от Хепури сбежала жена.

Ндани занёс кулак, но торговец поднял руку, остановил его.

— Ничего, — сказал он. — Я продам каменного человека, и это золото меня утешит.

— Моя сестра нашла его первой, — нахмурился Ндани. — По праву он наш.

— А что, разве у тебя есть телега? Как ты его довезёшь? Всё равно просил бы меня или кого-то ещё, и пришлось бы делиться. Мы разделим на троих — каждому хватит.

Голос торговца стал мягким и вкрадчивым.

— Я не стану мстить за нанесённую обиду, и можешь не возвращать мне коз, которых я дал за твою сестру, и зерно, и серебро — всё оставь себе. И заботы о том, как доставить этот груз в Сердце Земель, я возьму на себя. Уговор?

— Уговор, — кивнул Ндани. — А её ты получишь, только сперва я вобью в неё покорность.

Он сжал кулак, и Нуру отшатнулась, но Хепури опять вмешался.

— На что мне та, которую придётся держать на цепи? С этим золотом я найду себе другую, посговорчивее.

— Её жизнь твоя, — сказал Ндани и отошёл.

Нуру, которая ещё недавно боялась брата, теперь, вскрикнув испуганно, потянулась к нему, но он только сплюнул.

Хепури подошёл медленно, взял подбородок Нуру цепкими пальцами, заставил поднять голову и посмотрел, прищурясь. Она застыла не дыша и на миг зажмурилась, но потом решила смотреть ему в глаза. Время растянулось на целую вечность, и в этой вечности был шёпот песка и сухой травы, мычание быков от дороги, треск ящериц и птичий свист. А Хепури только смотрел, пока Нуру не задрожала и не стала давиться собственным дыханием.

— Убивать её я не стану, — оскалясь, сказал он тогда. — Сделаем так: Шаба отвезёт её в Таону и продаст в дом забав. Эти синие глаза — редкость даже для Жёлтого берега, и она нетронута. За такую дадут три золотых пальца, по одному на каждого.

— Да будет так, — сказал Ндани.

— Отвезёшь матери лоскут одежды. Скажешь, её завалило камнями в ущелье, тело достать не смогли. Шаба, сделай — вот тут, где кровь.

Молчаливый великан, стоявший за спинами, прошёл вперёд и вынул нож. Рванув к себе одежды Нуру, поддел. Ткань затрещала.

— Не двигайся, — приказал он девушке, быстрым движением срезал подол и протянул его Ндани. — На.

— Брат мой! — взмолилась Нуру. — Пожалей нашу мать! Что станет с ней, когда она услышит, что я умерла?

— Разве ты её жалела? — зло воскликнул Ндани. — Разве жалела, когда нашла каменного человека и решила его утаить от всех? Жалела, когда сбежала и покрыла семью позором? Хотела рассорить нас с Хепури, вогнать в долги — такова твоя любовь к матери?

— Прошу, прости меня! Я буду работать сколько придётся, ни одной жалобы ты больше не услышишь от меня, но дай мне вернуться домой!

— У тебя больше нет дома, — сказал Ндани. — Ты сама из него сбежала, никто не гнал. Теперь забудь, что я твой брат, и имя своё забудь, и откуда ты, забудь тоже. У той, кем ты станешь, не может быть никого, кто гордился бы родством. Если в тебе есть хоть немного уважения к семье, будешь молчать.

Нуру опустила голову, дрожа, и упала на колени. Не оттого, что надеялась вымолить пощаду, а потому, что держаться на ногах уже не могла.

— Возьми быка, Шаба, — велел Хепури, — и дай ей воды, чтобы довезти живой. Три золотых пальца, помни и не дай себя обмануть. Мы управимся с грузом и поедем, нужно сменить повозку и взять людей для охраны. Нагонишь, дорогу ты знаешь.