Каторжник

Глава 8

Глава 8

— Эй, куда прешь? — уставилось на меня дуло ружья одного из солдат. Второй тоже развернулся, с мрачным видом преграждая путь.

— К корнету Левицкому, — стараясь говорить спокойно, ответил я. — Он просил зайти вечером, ждет меня.

Солдаты переглянулись. Тот, что встал передо мною, усмехнулся:

— Ишь ты, важная птица! Ажно цельный корнет его ждет! Не велено никого выпускать после ужина. Приказ господина офицера. Мало ли что вы тут затеяли!

— Да какой затеяли, говорю же, господин Левицкий ждет. — Я старался не показывать нетерпения, хотя внутри все кипело. — Разговор у нас.

— Ждет, говоришь? — Первый солдат чуть опустил ружье, но взгляд его остался цепким и неприятным. — И что нам с того, что он ждет? Нам за это не плотют, а вот за лишнее беспокойство… могли бы и накинуть.

Он выразительно посмотрел на меня, потом на своего напарника. Тот понимающе хмыкнул. Понятно. Обычное дело. Без взятки тут и шагу не ступишь, особенно сегодня, когда начальство злое.

Я вздохнул, мысленно пытаясь примириться с необходимостью очередного расставания с деньгами. Спорить бесполезно, только хуже сделаешь… Порывшись за пазухой, я нащупал монетку. — Вот, — протянул копейку первому солдату. — За беспокойство. Ведите.

Солдат ловко подхватил монету, и она тут же исчезла в его кулаке. Выражение его лица немного смягчилось.

— То-то же! — Он кивнул напарнику. — Ты тут постой, а я провожу. Давай, арестант, шевелись. И чтоб быстро!

Он подтолкнул меня прикладом в спину, и мы вышли из душного барака на относительно свежий воздух тюремного двора. Прошли к небольшой пристройке, где, по слухам, иногда размещали «благородных» или тех, кто мог заплатить за отдельные условия. Солдат постучал в дверь.

— Кто там? — раздался знакомый голос Левицкого.

— Арестанта к вам привел, вашблагородие! Просился очень, — отрапортовал солдат.

— А, Серж? Впустите, — последовал ответ.

Солдат открыл дверь и снова подтолкнул меня внутрь, а сам остался стоять на пороге, наблюдая.

Левицкий сидел за небольшим столом при свете огарка свечи. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них вопрос и легкое удивление.

— Что-то стряслось, Серж? — спросил он, откладывая книгу, которую читал. — Вид у тебя… встревоженный.

— Стряслось, — я шагнул к столу, понизив голос, чтобы солдат у двери не расслышал. — Беда может приключиться со всей партией после утреннего… И началось все с моей подачи, с того Устава. Вы один можете помочь… повлиять как-то на Рукавишникова, может, слово замолвить? Он ведь к вам прислушивается…

— Я, конечно, рад бы помочь, могу с ним поговорить, но даже и не знаю, что ему сказать, — развел руками Левицкий.

— Ну-у, — протянул я, — да хоть бы объясните, что если он будет так же давить, то партия действительно может взбунтоваться! Наш конвой, конечно, одолеет скованных арестантов, да только в процессе усмирения, может, кого-то и подстрелят или еще чего… В общем, он бы от греха подальше сделал какие-нибудь послабления, чтоб не шумели они! Люди оценят и успокоятся. Много и не надо, так, чтобы страсти утихли! — предложил я.

— Интересно вот только, что предложить, — озадаченно протянул Левицкий, видимо, ему эта мысль понравилась.

— Да хоть баню устроить. Люди погреются, помоются, и то хорошо, — предложил я.

— Баня, баня… Да, пожалуй, я переговорю с Александром Валерьяновичем и попробую склонить к этому. Он мне показался человеком весьма здравомыслящим, — медленно ответил Левицкий.

— Премного благодарен… — кивнул я.

— Да ну что вы, — отмахнулся он, но было видно, что ему приятно. Распрощавшись с ним, я вернулся в барак. Теперь оставалось только ждать.

С утра на перекличке было тихо, никто не бузил и ничего не требовал, и Рукавишников, напряженно следивший за партией, немного успокоился.

Как выяснилось вечером, офицер действительно внял совету, пошел нам навстречу и разрешил устроить баню.

Отгородив рогожами часть острожного барака, арестанты, возбужденно галдя от нечаянной радости, натаскали целую сажень сухих березовых дров. Чтобы пар не убегал, щелястую крышу законопатили ветошью и утеплили лапником. Принесли откуда-то железный ухват и две дюжины кирпичей, прикатили десяток тяжеленых чугунных ядер. Потом назначенные истопниками арестанты, включая меня, долго калили эти кирпичи и ядра, то и дело доставая их из печи ухватом и обдавая ледяной водой, нагоняя пар. А с ближайшего колодца таскали воду в две небольшие бочки, та была холодная, и мыться в ней не хотелось, но это лучше, чем ничего.

Наконец, раскалив кирпичи и ядра до нужной степени, мы, назначенные истопниками, объявили, что пар готов. Первыми запустили нашу, мужскую, часть партии — человек по двадцать за раз. Пространство за рогожей тут же наполнилось гомоном, плеском и фырканьем. Моя задача, как и других истопников, была следить за паром, подливать воду на раскаленные камни и ворочать их ухватом.

Стоя возле импровизированной каменки, я ощущал жар, смешанный с ледяными сквозняками. Воздух был густым и влажным. Шум стоял невообразимый: плеск, шипение, гогот, ругань и бесконечные шутки в адрес нас, истопников. Подтрунивали постоянно: то пар не такой, то вода слишком холодна, то слишком медленно работаем.

— А ну поддай еще, — расслышал я голос Фомича и плеснул воды на раскаленные камни.

— Куда еще⁈ И так дышать нечем! Ты нас сварить тут решил, что ли? — тут же возмутился кто-то.

— А жар костей не ломит! Погрейся, пока дают! — отвечали ему.

— Воды! Воды в бочку добавьте! Кончилась уже! — требовали от нас.

— Да откуда я ее возьму, из пальца высосу? Таскайте сами, коль такие прыткие! — огрызался один из наших, вытирая пот со лба.

Рядом кряхтел и отдувался Фомич, энергично растираясь. — Ну, сударик да соколик, хороша работа! — подмигнул он мне сквозь пар. — Почти как в настоящей бане! Стараешься!

— Ой, я вас умоляю! — донесся голос Изи-Зосима, который пытался греться, стоя в облаке пара подальше от ледяных брызг. — Разве ж это баня? Холодно, сыро, пар глаза ест! Да в Одессе на Привозе рыбу в лучших условиях моют! Может, скинемся по копейке, господин истопник нам хоть веничек раздобудет, а?

Это не было злой издевкой, скорее, обычным каторжанским способом выпустить пар и снять напряжение — грубоватым, но без настоящей злобы. Даже Сенька с Гришкой, быстро ополоснувшись, на выходе буркнули что-то вроде: «Смотри не усни тут у своей печки».

Между сменами партий мне удалось быстро ополоснуться самому. Ледяная вода обожгла разгоряченную кожу, но смыла пот и сажу.

Когда последние мужики выскочили, унтер скомандовал запускать женщин. Никто из нас, истопников-мужчин, не ушел — приказа не было, да и пар требовалось поддерживать. Девки и бабы с детьми гурьбой завалились за рогожу, и атмосфера мгновенно изменилась. Стало еще громче, но шум был другим — визги от холодной воды, высокий смех, перебранки.

Мы продолжали делать свою работу: подбрасывали дрова, ворочали камни, подливали воду, стараясь особо не смотреть по сторонам, хотя в такой тесноте и суматохе это было почти невозможно. Голые женские тела мелькали в клубах пара. Девки, освоившись, оказались не менее языкастыми, чем мужики, и тут же принялись подтрунивать над нами:

— Эй, истопник, который помоложе! — крикнула одна разбитная бабенка, указывая на меня. — А ну поддай парку, да так, чтоб до костей пробрало! Небось сам-то уже напарился?

— И водички бы нам теплой! Что ж вы девок морозите, ироды! — вторила ей другая.

— Смотри, как зыркает! — хихикнула третья, обращаясь к подруге, но так, чтобы мы слышали. — Испугался, что ли? Или девок голых не видал?

— Молодой ишшо, куда ему! Кроме мамкиной сиськи ничего и не видывал! — донеслось от баб.

— Дай ему ковш, пусть сам нас польет, раз такой стеснительный! — предложила очередная арестантка под общий смех.

Мне самому было не по себе от этой ситуации — столько баб и ничего не сделать, оставалось только отшучиваться. Я старался смотреть на камни, на воду, на свои руки, но все равно ловил обрывки разговоров, смех, ощущал на себе любопытные взгляды.

Когда женщины закончили мыться и последняя из них выскочила из-за рогожи, мы еще какое-то время прибирались у потухшей печи. Я вышел оттуда мокрый, распаренный, но довольный. В бараке было шумно, но атмосфера неуловимо изменилась. Арестанты выглядели посвежевшими, напряжение на лицах слегка спало.

На следующий день я опять оплатил отсутствие кандалов. Рубцы на руках и ногах еще не зажили, и я решил дать своим конечностям еще один день отдыха и заживления и прогуливался вдоль колоны, наслаждаясь мнимой свободой.

— Вот этот вот, вихрастый! Да-да, он нам баню-то сподобил! — вдруг раздались бабьи толки, и я не сразу понял, что речь идет обо мне.

— Это ты, что ли, начальство-то уговорил? — улыбаясь мне ласково, спросила женщина, шедшая с краю колонны арестантов.

— Ну, вроде того! — ответил я, не без интереса косясь на нее.

Местные женщины вообще не блистали красотою. Действительно хороша была Ольга, сестра Левицкого, которую я видел в Нижегородском остроге. А бабы из арестантской партии казались совсем непривлекательными: бледные, замученные лица, обветренная кожа. За полтора месяца, видимо, немного привык к тому, что меня здесь окружает, а может, остатки подсознания моего рецепиента имели свое мнение по поводу того, что я видел вокруг, да и молодое тело давало о себе знать и гормоны давили на мозги. Но факт есть факт: вот эта конкретная бабенка показалась мне вдруг чудо какой прелестной!

Румяная от мороза, аккуратный, чуть вздернутый носик, русые волосы, выбивающиеся из-под тюремного платка. Поверх халата — тулуп с прорехами. И, главное, улыбается мне, задорно и обещающе. Давно уже мне никто так не улыбался!

— А что ты, собственно, хочешь-то? — хмыкнув, спросил я.

— Да вот, спасибо сказать хочу, — она оглянулась на идущую рядом полноватую чернобровую бабенку, и обе залились смехом.

— Ишь, красавчик какой! — откровенно бросила она. — Ма-алоденькой!

Гм. Я вдруг задумался о том, что никогда не видел собственного лица. Я знал лишь, что молод, росту среднего, у меня светлые волосы и, кажется, курносый нос. Увы, ни одного зеркала тут я не видел, да и луж пока не попадалось, а потому иные подробности относительно собственного внешнего вида оставались для меня тайной. Ну, говорят «красавчик» — пусть будет так…

— Тебя звать-то как? — спросила тем временем улыбчивая молодка.

— Подкидышем тут кличут! — ответил я, решив не раскрывать своего имени, да и какое использовать Терентий? Иван? Сергей?

— А я Агафья, — продолжая улыбаться, сообщила русая прелестница.

О чем-то быстро перемолвившись с товаркой, она с некоторым смущением оборотилась ко мне.

— Ты не подумай, касатик, что я гулящая какая! Нет, я была мужняя жена, вот только теперь вдовствую да на чужбину бреду. Пожалел бы ты меня, горькую вдовицу!

Я поначалу не нашелся даже, что ответить, тем более даже и не представлял, о чем здесь с ними говорить и как флиртовать в этом времени. Впрочем, здесь все, кажется, было просто, заигрывали со вполне конкретными намерениями.

Сказать, что мне хотелось женщину — это не сказать ровно ничего. Вчера, пока парились арестантки, ух, как у меня дымились уши и как я себя сдерживал, чтобы откровенно не пялиться. Но весь предыдущий опыт говорил мне: осторожно! Да и венерические заболевания явно в этом времени существуют! К тому же дамочка такая веселая, могла быть слаба на передок, небось, не одному мне кидала эти недвусмысленнее намеки! Черт. Черт, черт… и хочется и колется.

Видя мои терзания, молодка, кажется, немного обиделась, однако с надеждой в голосе произнесла:

— Ежели что, завтра проси, чтобы кандалы с тебя сняли, да приходи к нашей бабьей партии, авось, о чем сговоримся!

На том и расстались.

Не видя другого выхода, я решил посоветоваться с опытным во всех делах Фомичом, про средства контрацепции спрашивать не стал, но вот насчет другого просветиться надо было.

— А срамные болезни-то присутствуют? — тихонько спросил я, дабы другие не расслышали наш разговор.

— А то! — хмыкнул старик.

— Понятно… — протянул я.

— А ты чиво интересуешси?

Ну, я и объяснил. Фомич лишь плечами пожал.

— Смотри, паря, дело твое. Только тут бабы все убивцы!

— Чего? — не совсем понял я.

— А ты думал, отчего она вдовая-то? А? Так это она сама мужа своего и ухайдакала!

— Да ну! — только и протянул я. В голове как-то не складывался образ совсем молодой еще, улыбчивой курносой девчонки и хладнокровной убийцы, хотя жизнь штука странная, а тем более здесь кого только не встретишь

— Да истинно так! Они почти все тут по этакому делу: иль мужа убила, иль ребенка своего. Аль с разбойниками якшалась, но энто нечасто выходит. Так что срамная хворь у нее вряд ли есть, разве что от мужа.

«А девчонка-то хороша», — промелькнуло у меня в мыслях, когда я поудобней устроился на нарах.

Очередные две копейки, и вновь кандалы были сняты, а я свободен, не считая солдата, таскающегося следом. Больше, чем я могу себе позволить: небогатые накопления стремительно тают, но что значат деньги, когда душа изнывает и от телесного, и от душевного холода? Заклепка, выбитая из кандалов, упала в снег, ледяные железные цепи соскользнули с ног, и я, разминая руки, шагнул в сторону женской колонны, пока вьюга завывала над нашими головами.

Агафья стояла, кутаясь в ободранный тулуп, из-под которого выглядывал уголок темного платка. Лицо ее, обветренное суровыми зимними вьюгами, показалось мне будто выточенным из камня, а в глазах светилась усталость, такая же, как и у всех нас. Когда я подошел, она посмотрела на меня с подозрением, будто уже пожалела о вчерашней откровенности: однако во взгляде ее не было ни страха, ни неприязни.

— Чего тебе? — Голос прозвучал хрипло, но не грубо.

— Греешься? — Я попытался улыбнуться, хотя губы уже и не помнили, как это делается.

— Как видишь! — Она вздернула подбородок и отвернулась, но не отошла. Я стоял рядом, вслушиваясь в треск снега под ногами охраны, в гулкие удары колокола далекой деревни. Слова дались мне не сразу.

— Говорят, за мужика своего пошла? — решил я для себя расставить все точки над i. Не стоило, конечно, так начинать разговор с девушкой, хоть и с каторжницей, но мне хотелось узнать правду и прав ли Фомич.

Я произнес это тихо, но она все равно вздрогнула.

— А ты что, судить меня вздумал? — Ее голос стал низким, словно выдох ветра, но в нем слышался вызов.

— Нет. Только спрашиваю. Правда убила?

Она посмотрела на меня исподлобья, потом глубоко вздохнула, изобразив на лице что-то похожее на усталую, ледяную усмешку.

— А сам-то ты ни к чьей смерти руку не приложил? Аль ты здесь один невиновный страдаешь? — зло донеслось от нее.

И я вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.