Каторжник

Глава 3

Глава 3

— Ну, Сидорчук, ты же православный? — начал я вкрадчиво и тут же получил кивок.

— Во-от. — И я воздел палец. — Все православные братья во Христе, а некоторые даже сестры, — кивнул я на женщину, закутавшуюся в шаль.

— Хах, — хмыкнул он, будто хохму, остальные же слушали меня с интересом.

— А как звать-то тебя? — переключился я.

— Петруша, — протянул он.

— Петр, значит, — заключил я, и солдат даже горделиво расправил плечи. — Так вот, Петр. День был длинный и холодный, все устали. Как мы, так и вы! Вот только в караул тебя поставили, еще полночи надо охранять, дабы всякого не было. — И я повертел рукой в воздухе.

— Ну и? — хмуро кивнул он и смерил меня взглядом.

— Вот! А охота же отдохнуть. Давай поступим так, ты поможешь нашей сестре во Христе, не оставишь ее на погибель. Ты на нее глянь — она же здесь насмерть замерзнет, но не пойдет! А мы, каторжные, поможем тебе, — предложил я.

— И как же ты можешь мне помочь-то? — с сомнением и в то же время с заметным интересом спросил он.

— Так не только я, а, почитай, все обчество. Коли чего в бараке начнется — так мы сами и утихомирим буянов, а коли не справимся, вас кликнем, и будет тебе спокойная ночь. Чего, поможем бабоньке-то? — оглядел я каторжников.

— Поможем, чего не помочь-то, — хмыкнул один из моих соседей.

Сидорчук ответил не сразу и, внимательно оглядев нас, с сомнением произнес:

— А ежели унтер углядит? — наконец выдал он и поежился.

— Мы в уголок ее спрячем. А под утро она уйдет, никто и не приметит. Сейчас же ее дровами загрузим да за спинами спрячем, а ты и не оглядывайся, ежели чего не видел. Зато ночь будет спокойна и ты православную душу спасешь, — закончил я.

— Я за тебя молиться буду, Петр, ну помоги, а? — подключилась женщина с мольбой в глазах.

— Ах, ну смотри! Коли достанется мне, то и тебе несдобровать! — сдался солдат. — А ну пошевеливайтесь! Чего застыли⁈ — прикрикнул он.

Нагрузившись дровами по самые глаза, мы обступили со всех сторон женщину и двинулись в обратный путь за Сидорчуком.

По дороге наткнулись на нашего офицера, стоявшего у распряженных саней. Он разговаривал с какой-то чудной личностью в арестантской форме:

— Корнет, ну что же вы в общий-то барак? Извольте к нам, вон к Николаю Карловичу в пристрой, вы там совершенно покойно устроитесь! — увещевал наш офицер этого странного типа.

Человек этот и вправду отличался от нас: вроде одет примерно так же, как и остальные каторжные, но тюремная форма на нем явно из хорошей ткани, а поверх весьма приличный тулуп. Кроме того, никаких кандалов на нем не было и в помине.

— Буду весьма признателен, господин капитан, однако не обременит ли это вас? И не послужит ли мой визит в караульное помещение какой-то дискредитации? — очень вежливо ответил необычный арестант.

— Ах, оставьте! Какие счеты! Буду рад услужить образованному человеку! — возмутился конвойный офицер.

Дальнейшего я не услышал: мы с поленьями вошли в наш заиндевелый барак. Тут же высыпали дрова возле печки, я схватил женщину за руку и увел в самый конец, на нее косились с интересом, но никто ничего так и не сказал. А там пару минут розыска, и ее не путевый мужичок нашелся.

Был он невысокого роста, худощавый, сутулый и с большой растрепанной бородой.

— Глашка, — едва слышно прошептал он, замерев на месте. — А ты тут чего? А как же хозяйство?

— А вот так! — И она, шагнув, обняла его, тут же положив голову на плечо. — А чего хозяйство, на старшего оставила. Собралась да за тобой. Куда ж ты без меня, друг мой сердешный! Куда ты, туда и я!

Они так и замерли, обнявшись, отчего на душе у меня как-то потеплело. Однако надо было еще устроить, чтобы потеплело и тело, так что пришлось возвращаться к печке.

Не без труда разожгли мы огонь, печь действительно отчаянно дымила, к тому же в ней не было ни вьюшки, ни топочной, ни поддувальной дверки. Зато когда дрова все-таки разгорелись, все арестанты с удовольствием смотрели на ярко-красные угли, несущие такое долгожданное тепло.

Вскоре объявился Сидорчук, а с ним и пара ссыльных, которые, надрываясь, втащили в барак огромный закопченный котел с пшеничной кашей. Ее разложили на множество солдатских котелков. Не теряя зря времени, арестанты тотчас достали деревянные ложки и бросились шуровать ими. У меня же ничего подобного не оказалось.

— Накося, держи! — протянул кто-то мне широкую щепку. — Ей черпай! — И пришлось мне подцеплять кашу, стараясь уберечь язык и губы от случайных заноз.

Несколько солдат задержалось с нами. Я воспользовался этим, чтобы подробнее расспросить — куда попал и как зовут местное каторжанское начальство.

Оказалось, нашего конвойного офицера звали капитан Рукавишников. Солдат Сидорчук охотно рассказал, что офицер он боевой, отличился под Севастополем, имел ордена, но по ранению был отправлен служить в конвойную службу.

— Как же его с орденами так сильно понизили? — удивился было я, но Петр не согласился.

— Ты што, милой? Охфицеры тут доброе жалование получают! Служба, конечно, тяжелая, но и доходная очень: им и кормовые, и с арестантского содержания вашего кое-чего небось перепадает… Почитай, раза в три больше получают конвойные-то, чем в обычном линейном батальоне!

— А ваш брат чего имеет? — продолжил я расспрашивать, пользуясь минутной словоохотливостью конвойного.

— Не, у нас одна служба. Только и знай, что с вами, варнаками, шарахаться туда-сюда. Ну, мы-то дальше Нижнего не пойдем, сдадим вас там в острог, да и марш-марш обратно. А вас дальше Нижегородский линейный батальон поведет. Только капитан пойдет с вами до самого Нерчинска! Хотя, бывает, и нас гоняют, когда больше некому.

— Слушай, а кто это был, что с капитаном разговаривал? Не пойму, одет как арестант, а с ним на вы….

— Дворянин это осужденный, — пояснил Сидорчук. — Им поблажка есть: дозволяется в санях кататься, не своим ходом до Сибири чапать, да и другие послабления есть

Меня это, конечно, удивило. Не знал, что дворяне тоже ссылаются в Сибирь с простым народом. Нет, про декабристов я, конечно, слышал, но думал, что это была разовая акция, а тут, оказывается, это обычное дело.

— И за что его?

— Да кто знает? Он с нашим братом не откровенничает! — отмахнулся солдат.

Ночью сидя на нарах, когда суета улеглась, я остался один наедине со своими мыслями. Попытался уложить в голове, что нынче у меня новая жизнь, и я оказался в прошлом. И никакой надежды на возвращение нет, а мне вспомнились последние мгновения моей жизни. Так-то весьма интересно могло сложиться, если бы я попал в какого-нибудь дворянина и имел деревеньки крепостных.

«Мне бы водки речушку да баб деревеньку. Я бы пил потихоньку и любил помаленьку» — вспомнился мне стих Есенина, а на губах заиграл улыбка.

С утра, пока еще нас не подняли, Глашку вытолкали на улицу, прежде чем заявился унтер.

Палицын с утра выглядел невыспавшимся, злым и вовсю раздавал зуботычины, что арестантам, что солдатам. Судя по всему, ночь его прошла не так интересно, как он рассчитывал. Нас вывели во двор и начали сковывать, приклепывая к длинной общей цепи, пронизывающей весь строй арестантов.

— Так, а у этого ведь нету кандалов! Николай Карлович, не найдется ли у вас пары вериг для этого молодца? — заметив меня без железа на запястьях, обратился к коменданту Рукавишников.

— Александр Валерьяныч, ножные у нас есть с того, беглого… — начал было Палицын, но капитан, обернувшись, так яростно посмотрел на унтера, что он тотчас заткнулся.

— Раз есть, так не морочьте мне голову! Надеть на него, и вся недолга! — проскрипел офицер.

— Слушаюсь! — тут же выпрямился унтер.

Я же молча наблюдал за происходящим, а в голове лишь мысли бегали, что и к офицерику у меня счет есть, да еще и немалый.

«Ничего, и до тебя доберусь, морда ты офицерская. На всю жизнь меня запомнишь», — со скрытой злобой смотрел я на него.

Меня сковали в одной четверке с Викентием, которого все коротко и уважительно звали Фомич, рыжим балагуром Софроном, которого все звали Чурис, и молчуном-кузнецом по имени Тит. На ноги мне сначала накрутили кожаные ремни «подкандальники», а поверх повесили тяжеленые, килограмм, наверное, в восемь, ножные кандалы.

Как водится, сборы заняли очень много времени, но, наконец, мы двинулись. Как же неудобно оказалось идти! Цепи на ногах ощутимо резали шаг, полоски кожи подкандальников не очень-то защищали от холода, и железо, остывая на морозе, буквально обжигало холодом, а иной раз еще и натирали так, что сдиралась вся кожа до мяса. И никакие жалобы не принимались! Хочешь не хочешь, а двигаешь ногами — ведь все привязаны к общей цепи, или, как ее тут кличут, к шнуру.

— Это еще добрые порядки теперяче, что на цепь всех сажают! — рассказывал нам бывалый Фомич. — Раньше-то нас на прут сажали. Вот беда-то была! Он жесткий, кованый, с гранью: и как идет кто невпопад, так пиши пропало — одни дергают, другие тормозят, третьи тащут… А как по городу идешь, иной раз и не завернуть: не изогнуть прут с ходу-то. Так что цепь — это, братцы, милое дело. И не заметишь, как до Тобольска дотопаем!

— А что Тобольск? Нас там оставят? — спросил я.

— Ни! У кажного свое место определенно еще в судебном присутствии было. А ежели нет — в Тобольске распределят. Так что ты того, поинтересуйси, куда тебя отправят-то. А то Сибирь, знаешь, большая, и живут там люди ох как по-разному!

Два дня мы шли в Нижний Новгород. За это время я успел перезнакомиться с большей частью команды. Народ тут был самый разный, но большинство — крестьяне или дворовые. Был купец, Еремей Парамонов, подвергнутый торговой казни, лишению всех прав состояния и ссылке. Зосим Новиков, из духовного сословия, не признававшийся, в чем виноват, но вроде бы укравший какой-то ценный крест у протоиерея и обвиненный за то в святотатстве и богохульстве. А также варнак Фомич, бежавший когда-то с пожизненной каторги и водворяемый теперь обратно

Ну и наконец был таинственный для нас, простых колодников, корнет Левицкий, ехавший отдельно от партии, в санях.

Потянулись улицы нижегородских предместий. Набежали дети и тут же бросились швырять в нас снежками. Взрослые, особенно женщины, напротив, подходили ближе, подавали хлеб и мелкие деньги. Арестанты истово, со слезой в голосе благодарили дарителей.

— Давай-давай, пожалостливей вой, бабы — оне такое любят! — учил неопытных арестантов Фомич. Я же лишь кривился в ответ на такое.

Наконец показалась застава: изба с полосатым шлагбаумом, обозначавшая въезд в город. После долгой переклички нас пустили внутрь, и по немощеным улицам мы побрели туда, где возвышался каменный нижегородский тюремный замок. На наших арестантов вид округлых каменных башен произвел самое лучшее впечатление:

— Гляди, гляди, цельный дворец для нас тут заготовили! Вот уж где разместимся в лучшем виде! — пробежал по рядам возбужденный говор. И только опытный Фомич не разделял этих восторгов:

— Не, робяты, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! Ишшо неведомо, как оно там унутри-то будет! Я, помнится, в прошлый-то раз тут неделю стоя спал…

И он, увы, оказался прав.

Здесь нас поместили на несколько дней. И, несмотря на внушительный вид этого острога, теснота тут оказалась просто неимоверная! Конечно, тюремный замок поражал своими размерами, наша партия могла запросто разместиться тут с полным комфортом. Однако, как оказалось, острог уже был забит собственными нижегородскими узниками, да так, что не оставалось ни одной свободной камеры! И вот, когда мы, гремя цепями, вошли на тюремный двор, пришлось ждать не только когда нас раскуют, но и когда местное начальство освободит для вновь пришедших несколько помещений, распихав сидевших в них арестантов по соседним камерам.

Когда нас наконец-то развели по камерам, оказалось, что места в них хватает лишь для того, чтобы стоять. Двое солдат буквально утрамбовали нас, как в автобусе, и оставили. Действительно, здесь почти всем нам пришлось спать стоя, как лошадям. Ноги затекали мгновенно, а спать стоя было то еще мучение.

Увы, не оправдались и надежды на тепло. Каменные стены острога буквально источали ледяной зимний холод. В довершение всего, в остроге нам принялись брить полголовы, как положено арестантам.

В одно утро загремели засовы, и в камеру вошли капитан Рукавишников, еще два каких-то чина и тюремный доктор. Мы все, как положено, сдернули шапки.

— Отчего же они у вас не стрижены? — удивился один из местных офицеров.

— Да вот, в Москве в Бутырском замке не стали их брить! — пожаловался Рукавишников. — Такой уж попался там доктор — страшный либерал, отказал наотрез! Заявил, что по правилам на зимних этапах стричь их нельзя. Мол, головы у варнаков мерзнут! Я говорю, а зачем же им тогда шапки? Нет, ни в какую! Так и не стали их брить, а у меня под Гороховцом один так и сбежал… — Тут он покосился на меня — насилу отыскали и обратно водворили!

— Ну, хоть посекли для острастки? — добродушно спросил один из нижегородцев.

— Да посечь-то милое дело, но ведь не всегда же их поймаешь! Они и неклейменые нынче почти все, и чего? Он скинул бубновый халат, и все, почитай, честный поселянин! А так, ежели полголовы обрито, всем и каждому сразу понятно, что за птица. Любой, кто посмелее только, сразу же его на съезжую и поволочет!

— Ну, дело ваше. Желаете побрить — мы сделаем! — отозвался врач.

Постриг арестантов устроили в коридоре. Явились два местных сидельца, один с овечьими ножницами, другой с довольно-таки тупой бритвой, сделанной из осколка косы, и принялись без мыла драть наши головы. Как освободились арестантские лбы, я и заприметил у Фомича выжженную букву «О». Почти стершуюся.

— А «В» и «Р» у меня на щеках. Под бородой-то и не видно! Вот «О» на лбу, эт да — пришлось выводить, — рассказал он. — Мне тогда наколку порохом сделали, так я, как сбег, чтобы вывести, значит, энтот порох раскаленной иглой поджигал. Больно было — страсть! Но ничего, почти не видно под патлами-то было.

Увы, Рукавишников распорядился обновить ему татуировку, и вскоре буква «О» красовалась на лбу старого арестанта новыми красками, синяя на сизом фоне отекшей от клейма кожи.

— Ништо! — не унывал Фомич. — Господь не выдаст, свинья не съест! Зато все видят теперя, што не простой я мужик!

Так всем нам выбрили правую половину головы. К счастью, после этого начальство решило устроить нам баню, что было очень кстати — мы все уже обросли грязью.

— Эх, а в солдатчине-то после бани нас к девкам водили! — пожаловался Чурис.

— Так что же ты сбежал из солдат-то, ежели там так привольно? — хмыкнул Фомич, но Чурис ничего не ответил отвернувшись.

Из-за тесноты в камере я постоянно думал, как бы оказаться где-нибудь, где хоть немного свободнее. И, когда в камеру вошли, ну, как «вошли» — открыли ее и встали у порога, с сожалением разглядывая людское месиво, — надзиратели, один из них выкрикнул:

— Кому чистить снег охота, выходи!

Я вызвался в числе первых. Подышать свежим воздухом и помахать лопатой — что может быть прекраснее после душной, пропахшей камеры?

Ночью прошла сильная метель, и свежевыпавший снег на тюремном дворе покрывал его белоснежною девственно-чистою пеленою. Взявшись за неудобные деревянные лопаты, мы недружно скребли плац, откидывая кучи рыхлого снега поближе к стенам острога. Кто-то даже затянул тюремную песню. Тут, оглянувшись во время короткого передыха по сторонам, я заметил нечто необычное: ворота острога отворились, и в них, влекомая четверкой почтовых лошадей, въехала частная карета на санном полозу.

С трудом преодолев заснеженный двор, карета остановилась у главного тюремного корпуса. С запяток сошел лакей в добротной шубе и, оглядевшись, открыл дверцу.

На пороге кареты, с ужасом осматривая окрестности тюремного двора, появилась очаровательная красавица в пышной серебристо-серой шубке и горностаевом манто. Рассеянно скользнув взглядом по нашим нескладным фигурам, она тотчас обернулась к спешно подошедшему к ней тюремному офицеру.

Барышня эта заинтересовала меня. Не каждый день встретишь такую красотку, особенно если таскаешь на себе кандалы в полпуда весом! Кроме того, красивая и добротная карета, слуги и то обстоятельство, что ей позволили заехать на тюремный двор, недвусмысленно говорили, что дамочка эта непростая.

«Может, это дочка начальника?» — подумалось мне, и я начал разгребать снег в сторону этой кареты, приближаясь.

Вскоре я оказался шагах в десяти. Барышня как будто кого-то ждала, наконец дверь тюремного корпуса отворилась, и на пороге появился… узник Левицкий! Тот самый дворянин, что шел с нашей партией в качестве заключенного. За ним вышел прежний конвойный офицер, но если корнет бросился к девушке, раскрыв объятия, то Рукавишников, напротив, закурил папироску и остался топтаться у двери.

— Вольдемар! — воскликнула барышня и бросилась Левицкому на шею.

Корнет обнял ее, и они что-то быстро и бурно начали обсуждать на французском.

«О как. Интересно, а я их пойму? Сильно ли мой французский отличается от их?» — мелькнуло в голове.

И я, шваркая лопатой по плацу, подошел к ним все ближе, что, впрочем, нисколько не смущало молодых людей. Разумеется, они считали, что никто из этих скотов в серых халатах не может знать французского. Конечно, они были бы правы, не будь тут меня, но я-то здесь!