Каторжник

Глава 7

Глава 7

— Жрать хочу, а из-за этих полудурков еще голодным оставаться, — хмыкнул я и продолжил путь.

Сзади раздалась какая-то возня и я услышал шаги

— Ей, Тит, а ты-то куда лезешь? — вновь раздался сзади возглас Фомича.

— А я тоже есть хочу! — буркнул наш здоровяк.

Возле печки уже собралась кучка зевак. В центре стоял один из новеньких, что присоединились к нам в Нижнем, и смотрел на всех исподлобья. Звали его, кажется, Трофимом. Перед ним замерли двое здоровенных мужиков: Сенька и его дружок Гришка. Оба из нашей партии, оба привыкли считать себя первыми парнями на деревне и решать все вопросы кулаками. И, видимо, после дневной драки решили взять реванш.

— Ну чо, ты так и не понял, что здесь наше место? — Сенька толкнул Трофима в грудь. — Мы те вчера по-хорошему, а ты, видать, все не поймешь!

Трошка, хоть и был щуплым, не отступал:

— Общее здесь место, кто успел, тот и сел! — И несколько возгласов из толпы его поддержали.

— О, смотри-ка, заговорил! — засмеялся Гришка. — Да мы тебя…

Я втиснулся между ними, аккуратно отодвинув щуплого нижегородца за спину.

— Утихните уже, расшумелись.

Сенька ухмыльнулся:

— О, кто тут вылез из-под лавки! Да я тебя одной соплей перешибу! О, точно! Соплей и будешь! — и Сенька расхохотался.

Толпа загудела. Кто-то крикнул:

— Да дай им, Сенька!

Другие перешептывались, ожидая развязки.

— Это ты ошибаешься дружочек, — оскалился я.

Гришка фыркнул:

— Ой, Подкидыш такой смелый! А ну-ка, «сопля», покажи, как ты в своей деревне хвосты коровам крутил!

Он сделал выпад, пытаясь схватить меня за грудки.

Я заблокировал его руку и тут же, скрутив корпус, прописал ему правый боковой, полностью вложившись в удар, который пришелся прямо в челюсть, Гришка поплыл и зашатался, а после и рухнул на пол.

Пока он заваливался, я уже стремительно разворачиваюсь к Сеньке: в этом деле скорость важнее всего! Тот уже замахивался, но я успел поймать его руку, резко дернул на себя и ударил коленом в живот.

— Уфф!

Сенька сложился пополам, Гришка, же поднявшись на заплетающих ногах, с криком бросился снова.

Уклон в сторону, захват за шею сзади — и его же собственным весом вталкиваюя лицом в нары. Раздался глухой стук.

Тишина.

Все так и смотрели на меня выпученными глазами

— Все, — демонстративно вытер ладони о штаны. — Кто еще хочет ужин потерять?

— Ну ты и хват! Здоров кулаками махать, паря! Я в жизни такого не видывал! — донеслось из толпы.

Сенька, держась за живот, злобно пробурчал:

— Да ты… ты же…

Тут же к нему подошел уже Тит и пристально так посмотрел, а Фомич, уже стоявший в толпе, вдруг громко рассмеялся:

— Заткнись, дурак, пока цел! Сейчас тебе один объяснил, а может, и все обчество приголубить!

В этот момент дверь барака со скрипом открылась. На пороге стоял унтер с двумя солдатами, тащившими котел с кашей.

— Чего тут у вас? — Унтер прищурился, окидывая толпу взглядом.

Тит, стоявший рядом, невозмутимо ответил:

— Да так… беседуем. Ребята грелись да поскользнулись, — он показал на Сеньку и Гришку, которые как раз пытались подняться.

Унтер фыркнул и внимательно прошелся по всей толпе взглядом, понуждая арестантов опускать перед ним глаза, а после кивнул солдатам ставить котел:

— Ладно, разбирайтесь сами. Только чтоб к утру все ходить могли!

Когда конвой скрылся, Трофим робко тронул меня за руку:

— Спасибо, братец. Вот не ждал!

— Да ты и сам не из робких, — хлопнул я его по плечу.

Фомич, разливая кашу по мискам, хрипло рассмеялся:

— Смотри, сударик да соколик! Теперь ты у нас и кашу делить будешь, и драки мирить. Не иначе, в «иваны» метишь!

— В «иваны» — нет, — улыбнулся я, забирая свою порцию. — А вот кандалы бы сменил — это да!

В углу, где сидели «поскользнувшиеся», кто-то злобно буркнул:

— Щас мы тебе кандалы сменим, жди…

Но даже он умолк, когда Тит, не отрываясь от еды, протянул в его сторону ложку — словно штык.

А Изя-Зосим, наблюдавший за всем из-за своих круглых очков, философски заметил:

— Ой, ну я вас умоляю! Разве можно так драться? Это же не по-людски! Надо было просто дать им по рублю — и все были бы довольны!

Народ заржал. Даже Сенька с Гришкой невольно ухмыльнулись.

Так и сидели — кто с синяками, кто со смехом, но все с полными мисками и сытые.

С утра после переклички я вновь заплатил унтеру две копейки и избавился от кандалов, стеречь меня поставили уже другого солдатика. Многие смотрели на меня с откровенной завистью и злобой. Зато Левицкий, увидев меня без кандалов, вновь гостеприимно пригласил в свои сани, где мы и продолжили коротать путь за беседой. Мне было любопытно узнать, как он здесь очутился, но тут не принято спрашивать. Кто захочеть, сам расскажет, да и корнет об обстоятельствах своего осуждения отзывался очень скупо, обмолвившись лишь, что на каторге он проведет следующие пятнадцать лет, если раньше не помрет от чахотки или иной болезни.

Уже подъезжая к очередному острогу, я вспомнил о нашем еврейчике, настоятельно рекомендовавшем ознакомиться с Уложением о каторжанах.

— А вы, корнет, могли бы со своей стороны оказать мне содействие? Нет, речь не о деньгах, — тут же поправился я, когда Левицкий вздернул бровь. — Вы общаетесь с нашим офицером, Рукавишниковым. Он держит вас за равного, да и в острогах коменданты тоже с вами считаются! Может, у них найдется экземпляр Устава о содержании под стражей. Очень уж хочется ознакомиться с таким важным для нас документом, — и вопросительно посмотрел на дворянина.

Левицкий наморщил лоб, не сразу ответив мне.

— Интересная просьба, Серж, да и что сказать, неожиданная! Постараюсь что-нибудь сделать, но, сами понимаете, обещать не могу, — задумчиво произнес он.

— Мне и этого более чем достаточно, — улыбнулся я.

И действительно, в первом же попавшемся нам остроге — в Чебоксарах — комендант оказался весьма любезен с нашим привилегированным арестантом. И предоставил ему книгу, а там и я смог до нее добраться и, продираясь через «фиты» и «яти», ее прочитал. И открыл для себя много нового!

Не вся книга была полезная, но кое-что нам сгодится, например: вес кандалов для мужчин должен быть от пяти до пяти с половиной фунтов. А мы таскаем тяжеленые полупудовые железяки! Было там и про кружку для пожертвований, которую каждый раз по поступлении в город партии арестантов опустошается и деньги пускают на вспомоществование арестантам. Да и про довольствование говорилось, арестантам благородного звания выдаются кормовые по двадцать копеек в сутки, а у остальных устанавливается солдатское довольствие. Если же выдачу пищи по каким-то причинам не производили, должны были выдать по десять копеек на нос, дабы каторжные могли купить себе что-нибудь сами у мелких разносчиков-торговцев. Да вот только ничего из этого мы не видели!

— Вот же ж суки жадные, — сквозь зубы протянул я, с благодарностью вернул книгу Левицкому, и он проводил меня в барак.

Прежде чем что-то предпринимать, я решил посоветоваться с Фомичом. Тот, выслушав все, выразительно крякнул, а затем с хитрым прищуром в лукавых глазах посоветовал:

— Ты, паря, особенно перед начальством-то не распинайся! А то, чего доброго, отомстит тебе охфицер-то! Пусть обчество теперь пошумит, авось что и выговорим себе со сквалыги этого! А ты, сударик да соколик, теперя сховайси и на рожон не лезь. А от обчества тебе наше удовольствие: вишь, каку важную бумагу нашел! Наш брат арестант ни в жисть до такого не дотумкал бы!

— Таки да, но ради священной истины хотелось бы напомнить окружающим, что мысль такою подал не кто иной, как Изя Шнеерсон, то есть таки я! — тут же выскочил Изя-Зосим.

— Ладно, никшни! — добродушно ответил ему Фомич. — Надумать-то мы много всего можем, а ты попробуй-ка сделать! Я вот, к примеру, надумал намедни хрустальный мост через море Байкал перекинуть для обчества нашего, и генеральшу какую за толсту жопу потрогать, да тока где тот Байкал и где та генеральша?

— Да, генеральшу бы не помешало… да хоть бы и полковничиху! — загомонили, посмеиваясь, арестанты, оставив безо всякого внимания идею с мостом.

Тем временем в партии усилиями Фомича началось брожение. Арестанты прослышали, что нам явно недодают паек и вообще притесняют. Начался ропот.

— Слышь, наш подкидыш-то читал вумную книжку, что нам должны паек солдатский давать, раз в неделю мясную порцию, чарку тож… — рассказывал всем желающим Софрон Чурис.

— Все в карман себе кладут, гады! — авторитетно подтвердил Фомич. — Как есть, зажимают нас. Самим бы им пудовые железа наши надеть!

Слухи поползли, и напряжение начало нарастать. Утренняя перекличка пошла не совсем в обычном русле. Вместо четкого и ясного выкрикивания своих имен, арестанты вдруг начали гудеть, поднимая невнятный шум, из которого доносились отдельные выкрики:

— Кормют плохо!

— Отчего голиц нам нет?

— Бараки вечно нетопленые!

— Кандалы долой! Тяжесть таку таскаем!

— Это что такое? — нахмурившись, спросил Рукавишников и грозно окинул взглядом передние ряды арестантов. — И кто тут жалуется?

Каторжники смешались. Я понял задумку офицера: он хотел увидеть зачинщиков беспорядков, чтобы потом примерно их наказать. Арестантам, понятно, этого не хотелось, и потому все старались горланить из-за спин товарищей, чтобы начальству не было видно кричащего.

— Богослужений чего нет? — пискнул кто-то из задних рядов. Солдаты тотчас бросились искать кричавшего, но все, понятное дело, отнекивались.

— Вспомоществований от благотворителей в глаза не видим! — тут же донесся выкрик с другого конца строя. — Куды все деваетси?

Глядя на все это, Рукавишников покраснел, глаза его налились кровью.

Кровь, прилившая к лицу Рукавишникова, сделала его похожим на помидор. Ноздри раздувались, а рука легла на эфес сабли — верный признак того, что офицер был на грани.

— Молчать! — рявкнул он так, что даже солдаты конвоя вздрогнули. — Я спрашиваю, кто недоволен? Шаг вперед! Ну!

Он вперил горящий взгляд в первые ряды, пытаясь выхватить глазами хоть одного смутьяна. Но арестанты, хоть и притихли на мгновение от грозного окрика, вперед не выходили. Вместо этого гул возобновился, чуть тише, но упрямее. Голоса по-прежнему доносились из глубины строя, теряясь в общем шуме.

— Паек где наш, на ровню как со служивыми? — донеслось снова откуда-то справа.

Рукавишников побагровел еще сильнее.

— Бунт⁈ Решили бунтовать, сволочи⁈ — Он шагнул вперед, прямо к строю. — Унтер, взять зачинщиков! Видишь кого — хватай! Всех поркой проучу!

Унтер и несколько солдат шагнули было вперед, растерянно оглядываясь. Но кого хватать? Толпа стояла плотно, лиц почти не разобрать, а кричали явно не те, кто стоял впереди. Я видел, как Фомич в третьем ряду незаметно кашлянул и подмигнул соседу, гул тут же слегка усилился. Офицер метался взглядом, понимая, что выдернуть наугад — значит, спровоцировать еще больший беспорядок, а зачинщиков не видно.

Я стоял, стараясь не привлекать внимания, но чувствовал, как по спине ползет холодок. Понимал: моя затея с Уставом стала детонатором, и, если Рукавишников узнает, кто принес эту «заразу» в партию, мне не поздоровится. Он задержал на мне взгляд на секунду, но тут же его внимание отвлек новый выкрик про холодные бараки.

Наконец, поняв, что сиюминутно ничего не добиться, Рукавишников резко обернулся к унтеру:

— Ладно! Поговорим иначе! — прошипел он сквозь зубы. — После перехода разберемся. Всех переписать! Шагом марш! Живо!

Он зло сплюнул и отошел в сторону, давая дорогу. Унтер скомандовал, и колонна каторжан неохотно тронулась с места. Перекличка закончилась, но напряжение висело в воздухе плотнее утреннего тумана.

Шли молча. Обычные пересуды и шутки стихли. Слышен был только лязг кандалов да тяжелое дыхание. Солдаты конвоя шли по бокам, заметно подобравшись, их взгляды стали жестче, а руки крепче сжимали ружья. Чувствовалось, что приказ «разобраться» они восприняли всерьез.

В этот день я даже и не думал выкупать освобождение от кандалов, слишком уж рисково будет.

День тянулся бесконечно долго. Тишина в колонне была тяжелее железа. Каждый понимал: утренний протест не прошел даром. Рукавишников не простит такого неповиновения. Вопрос был лишь в том, когда и как он нанесет ответный удар. И кто окажется под этим ударом первым?

К вечеру мы добрались до очередного этапного острога — грязного, пропахшего сыростью и отчаянием места, ничем не лучше предыдущих. Усталость после долгого перехода под пристальным и злым надзором конвоя смешивалась с глухой тревогой. Никто не знал, чего ждать от Рукавишникова.

В бараке было тише обычного. Даже самые горластые приумолкли. Арестанты разбирали места на нарах, жевали скудный ужин — все ту же размазню — и старались не встречаться взглядами с солдатами, которые сегодня заглядывали в барак чаще обычного, словно выискивая что-то или кого-то. Сенька с Гришкой сидели в углу, злобно перешептываясь, но открыто задираться не лезли — видимо, тоже чувствовали общую опасность и не хотели лишний раз попадаться на глаза начальству.

Дождавшись, когда основная масса каторжан займется едой, я подошел к Фомичу, который устроился на нарах подальше от входа. Софрон сидел рядом, молча ковыряя ложкой в миске.

— Ну что, Фомич, как думаешь, пронесет? — тихо спросил я, присаживаясь рядом.

Фомич перестал жевать, посмотрел на меня своими хитрыми глазами.

— Пронесет — не пронесет… кто ж его знат, соколик. Охфицер нонича, как собака, зол. Видал, как он на тебя зыркал? Ты ему кость в горле с Уставом энтим.

— Что делать-то будем? Ждать? — задумчиво произнес я.

— А что нам остается? — вмешался Софрон, до этого молчавший. Голос у него был ровный, но тяжелый. — Шумнули утром — и будет пока. Надо переждать. Рукавишников пар выпустит, накажет кого для острастки да поостынет. Главное — под горячую руку не лезть. Особенно тебе. — Он кивнул в мою сторону.

Фомич согласно крякнул:

— Софрон дело говорит. Схоронись пока. Не высовывайся. Обчество пошумело, показало, что не совсем скоты бессловесные. Может, чего и добьемся помаленьку, если с умом подойти. А щас — тише воды ниже травы. Про Устав пока забудь. Время придет — напомним.

— А если он решит всех наказать? Или пайки урежет? — не унимался я. Мысль о том, что моя затея приведет к ухудшению положения для всех, не давала покоя.

— А вот тогда и будем думать, — пожал плечами Фомич. — Может, тогда и обчество снова голос подаст. А пока сиди тихо. Ты свое дело сделал — показал нам, где правда писана. Теперь наша забота — как этой правдой воспользоваться, да чтоб без большой крови.

Я помолчал, глядя на свои руки. Свободные от железа. Фомич прав, Софрон прав. Сейчас лезть на рожон — чистое самоубийство. Рукавишников ищет повод, и я — идеальная мишень.

Сам эту кашу заварил, сам и расхлебаю, надо что-то такое придумать, что успокоит партию и Руковишникову не дать вызвериться, и это можно провернуть только через одного человека, Левицкого.

Со вздохом поднявшись, я направился на выход из барака.

Возле двери дежурили двое солдат с ружьями наперевес.

— Эй, куда прешь? — тут же уставилось на меня дуло.