Каторжник

Глава 11

Глава 11

Я только открыл рот, чтобы ответить, как сразу же вперед выступил тот самый рыжебородый детина из местных, опережая меня:

— Мастер! Они первые начали! — заголосил он, тыча пальцем в нашу сторону. — Арестанты проклятые! Мы им слова не сказали, просто мимо шли, а они, как собаки цепные, накинулись! Этот вот, — палец уставился на меня, — главный их, он и скомандовал! Науськал на нас!

Его дружки тут же поддакнули, наперебой жалуясь на арестантский беспредел и требуя защиты для «честных тружеников».

— Врешь, боров! — рявкнул я, перекрывая гвалт и чувствуя, как бешенство снова готово накрыть меня.

— Эти сволочи сами полезли! С нас по пять копеек затребовали за то, что дышать тут рядом смеем!

Мастер слушал то нас, то их, и его лицо мрачнело с каждой секундой.

Чья версия ему ближе — своих работяг или «арестантской швали»? Вопрос риторический.

— ЗАТКНУЛИСЬ ВСЕ! — гаркнул он так, что даже печь, казалось, притихла. — Мне плевать, кто там первый кулаками замахал! Мне работа нужна! С меня шкуру спустят! Дело стоит из-за ваших собачьих драк!

Он ткнул пальцем в сторону местных:

— Вы — пошли отсюда! Ваша смена кончилась! Еще раз увижу здесь в нерабочее время, отправлю в углежоги!

Затем он впился в меня и моих новичков взглядом:

— А вы! Чтобы через пять минут все было убрано и работа кипела! Еще одна жалоба, еще одна драка — выпорю всех показательно, а с тебя, Подкидыш, три шкуры спущу! И за простой вычту со всех вас до копейки! Ясно⁈

С этими словами он круто развернулся и ушел в каморку, оставив нас разбираться с последствиями. Местные, злобно шипя, удалились.

— Слыхали? — буркнул я своим подопечным, подбирая брошенную кочергу. — Теперь у нас тут не только работа адова, но и «добрые» соседи. Работаем молча, смотрим в оба. А ты, Сафар… молодец!

Работа возобновилась. Жар от печи снова начал обжигать лицо, тяжелая кочерга наливалась свинцом в руках. Но теперь к физической усталости добавилось неприятное ожидание — чем ответят местные и как скоро мастер снова найдет повод для гнева.

Вопреки моим ожиданиям, следующие дни прошли на удивление спокойно. Видимо, нагоняй от мастера и наша неожиданная прыть во время драки подействовали на местных работяг отрезвляюще. Они держались поодаль, бросали косые, неприязненные взгляды, но в открытый конфликт больше не лезли. Работенка у печи шла своей адовой колеей — та же изнуряющая жара, тот же лязг железа, тот же едкий дым и пот, ручьями текущий по спине под арестантской робой.

Мы с моими тремя «казанскими» подопечными притерлись друг к другу. Двое деревенских парней оказались толковыми, хоть и не быстрыми — втянулись, молча делали, что велено. А Сафар… Сафар работал сосредоточенно, и в каждом его движении, будь то ворочание кочергой или перетаскивание чугунных чушек, чувствовалась какая-то скрытая сила и точность, та же самая, что проявилась в той драке.

Вопрос о его навыках не давал мне покоя. Как-то вечером после работы, когда мы сидели на нарах в относительном затишье барака, я подошел к нему поближе. Он как раз чинил свой лапоть, сосредоточенно ковыряя шилом лыко.

— Слушай, Сафар, — начал я вполголоса, чтобы не привлекать лишнего внимания. — Все хотел спросить еще тогда, у печи… Откуда ты так драться умеешь? Не похоже это на простую драку стенка на стенку. Четко работаешь, быстро.Башкир поднял на меня свои узкие, внимательные глаза. Помолчал секунду, словно взвешивая ответ.

— Учили, — коротко ответил он и снова уткнулся в лапоть.

— Кто учил? Где? — не отставал я.

Он снова помедлил, потом кивнул.

— Старшие учили, отец учил, дед учил. Конем владеть учили, саблей, кулаком биться. Мужчина должен уметь за себя постоять.

— Ловко тебя научили, ничего не скажешь. А сюда-то как угодил? — поинтересовался я, не надеясь на ответ, скорее так для проформы.

Сафар вздохнул, отложил лапоть.

— Землю нашу отбирать хотели. Начальство армейское с купцами сговорилось да с соседями, они всегда заглядывались. Лес под корень рубить начали, пастбища занимать. Старики наши жаловались — не слушал никто. Ну, мы, молодые, решили сами поговорить… Слово за слово, они с нагайками, ну и мы… не стерпели.

Я лишь молча кивал, слушая парня.

— Офицеру одному врезал сильно, когда он на старика замахнулся. Не насмерть, но знатно. Вот и весь сказ. А там бунт и каторга. Многих тогда забрали.

Он говорил спокойно, без надрыва, как о чем-то давно решенном и неизбежном. В его голосе не было жалости к себе, только глухая констатация факта. Стало понятно, откуда это спокойствие и точность в движениях — он привык драться не ради забавы, а когда на кону стояло нечто большее.

— Ясно, — кивнул я. — Значит, тоже за справедливость боролся… по-своему.

Мы помолчали. Кажется, между нами протянулась тонкая нить понимания. Оба — загнанные сюда несправедливостью системы, пытающиеся выжить в этом аду.

— Здесь тоже надо уметь за себя стоять, — сказал я тихо. — Понадобится — зови.

Сафар посмотрел на меня, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то, похожее на удивление или даже уважение. Он просто кивнул. Разговор был окончен, но я чувствовал, что теперь у меня появился не просто подопечный, а, возможно, надежный союзник в этом Богом забытом месте.

Мы проработали на Верх-Исетском заводе почти до конца марта, ожидая, когда схлынет обильное сибирское половодье, затем двинулись по этапу дальше. Тяжелая работа и относительное спокойствие последних недель сменились тяготами долгого пути.

У каждого работавшего на заводе арестанта набралось под пять-семь рублей заработанных денег. Мы с Фомичом разделили лишнюю сотню, так что у меня в шапке лежало десять синеватых пятирублевых ассигнатов. Сумма по здешним меркам немалая, грела душу и подкладку шапки. Как я и предполагал, часть каторжников, едва получив на руки деньги, бросилась их пропивать еще на выходе из заводского поселка, скупая ушлых местных баб и мужиков, вечно крутившихся рядом с этапом в надежде на наживу. Оттого в партии то и дело возникали пьяные ссоры и драки. Мы с Фомичом и замучились усмирять буйных сотоварищей по несчастью.

Зато мы с Титом, Чурисом и Софроном успели по совету Фомича у местных сапожников заказать нормальные сапоги — ядреные, из хорошей кожи. Встало, конечно, дорого — целый рубль за пару! — но я об этой трате не жалел потом ни разу, особенно когда началась весенняя распутица.

Первые дни пути после завода выдались сухими, и настроение в партии было приподнятое. Но, когда мы проходили через одну из крупных деревень, еще не успев углубиться в дикую тайгу, нас встретили далеко не хлебом-солью. Местные мужики высыпали за околицу, провожая нас угрюмыми, полными ненависти взглядами. Бабы плевались и крестились, прижимая к себе детей, будто мы были чумной колонной. Из одного двора в нашу сторону даже полетел камень, угодив кому-то из арестантов в спину. Конвоиры лениво отогнали мужика прикладом, но общего настроения это не изменило. Стало ясно: для вольного люда мы не просто преступники, мы — отверженные, зараза, от которой лучше держаться подальше. Даже здесь, за тысячи верст от дома, мы были чужими и никому не нужными.

Спустя день это забылись и все начали радоваться весеннему солнцу и теплу. После заводской гари и морозов апрельский воздух казался пьянящим.

— Вот ведь, братцы, наконец-то! Солнышко! Весна! — восхищался Софрон Чурисенок, щурясь на яркий свет. — Я уж думал, сосулькой стану вконец от холодрыги энтой!

Ему вторили остальные, смеялись, строили планы на будущее, словно забыв, что впереди еще тысячи верст под конвоем.

Но радость была недолгой. Сибирская весна показала свой капризный нрав. Начались холодные дожди, затяжные, пронизывающие до костей. Особенно скверно получалось, когда ледяной дождь к вечеру сменялся мокрым снегом. Мы в наших суконных арестантских робах в таких случаях буквально маялись от холода, они промокали насквозь за час. Остановиться и высушить одежду у костра нам, естественно, не позволялось. Так и приходилось брести дальше, а потом спать в мокром, нестерпимо воняющем прелой овчиной и моченой шерстью казенном обмундировании. Несколько человек на этапе схватило «лихоманку» — кашляли так, что легкие выворачивало, горели в жару. Одного бедолагу, совсем молодого паренька, осужденного за конокрадство, так и не довезли до этапа — тихо угас на телеге для больных. А на этапе Руковишников вместе с комендантом этапа ругались, что придется составлять бумагу, и сетовали, что доктора тут нет, на которого можно было бы спихнуть это дело.

Дорога превратилась в сплошное месиво из грязи и талого снега. Мы брели по колено в хлюпающей жиже, проклиная все на свете. И тут случился конфуз с Софроном Чурисенком. Он, гордо щеголявший своими новыми сапогами за целый рубль, угодил одной ногой в особо глубокую яму с грязью. Рванулся вперед, чтобы не упасть, и вылетел из ямы… но уже без сапога! Новенький, еще почти не ношеный сапог остался там, в вязкой трясине.

— Ой, батюшки! Сапог! Мой сапог! — запричитал Софрон, пытаясь на одной ноге допрыгнуть обратно к яме. Народ вокруг загоготал, несмотря на усталость. Картина была и правда комичная: Чурисенок скачет на одной ноге, а из грязи сиротливо торчит голенище его сокровища.

— Тащи его, дурень! — крикнул Фомич. Софрон попытался ухватить сапог, но лишь глубже увяз сам. Конвоир недовольно рявкнул, поторапливая. В итоге сапог так и остался в той яме — вытащить его быстро не представлялось возможным, а ждать никто не собирался. Даже я попытался, но чертов сапог лишь глубже уходил в грязь, будто его засасывала трясина.

Остаток пути до следующего привала Чурисенок ковылял босой на одну ногу, обмотав ее какой-то тряпицей, с самым несчастным видом на свете, то и дело спотыкаясь и вызывая новую волну смешков и сочувственных вздохов.

А как только дорога немного подсохла, к маю месяцу нас одолела новая напасть — мошка. Вот это был сущий ад, почище любой работы у домны! Мелкая, злющая, она лезла повсюду: в глаза, в нос, в уши, в рот, забивалась под воротник, под штанины. Тучи этой дряни вились над колонной, не давая ни секунды покоя. А руки-то у большинства скованы! Попробуй отмахнись! Изгалялись мы по-всякому: ломали ветки подлиннее, чтобы хоть как-то обмахивать лицо, держа руки на уровне пояса.

Фомич где-то раздобыл дегтя и предложил намазаться им для отпугивания — мол, верное средство. Намазались. Вонища стояла такая, что конвоиры шарахались, а мошка, кажется, только обрадовалась — липла к этому дегтю еще сильнее! Ходили мы все черные, блестящие и покусанные, как черти. Сам Фомич, глядя на результат своего «изобретения», только крякал и чесался, вызывая хохот даже у самых угрюмых каторжан. К концу дня у всех распухли лица, губы стали толстые, как вареники, кожа горела и зудела нестерпимо. В общем, тут возможность избавиться от ручных кандалов за две копейки в день, оказалась особенно ценной — хоть отмахиваться можно было по-человечески!

Как-то на привале, когда все сидели облепленные мошкой и тихо матерились, молчаливый до этого Тит вдруг выдал:

— А ведь ей, мошке этой, все едино — что вор ты, что убивец, что за правду стоишь… Жрет всех одинаково. Справедливая тварь.

Народ сначала опешил, а потом как-то нервно засмеялся — до того точно и абсурдно это прозвучало в нашей ситуации. Даже сквозь укусы и усталость пробивался этот черный юмор каторги — единственное, что помогало не сойти с ума.

Через две недели такой вот полной приключений дороги мы пришли в Тобольск. После долгого пути среди болот и мрачного сибирского леса перед нами вдруг распахнулась бескрайняя, ветреная долина реки Иртыш, на высоком правом берегу которого лежал этот древний, приземистый город — первая столица Сибири.

Нас переправили на пароме и, проведя по пыльным улицам под любопытными взглядами горожан, поселили в Тобольской каторжной тюрьме, или, как ее тут называли, в Тюремном замке. Новое место — новые порядки.

К моему удивлению, в городе оказалось немало каменных зданий. Каменным оказался и тобольский Тюремный замок, куда нас привели под вечер.

— Ты что⁈ Тобольск — это сила! Тут сам губернатор сидит! — среагировал на мое удивление многоопытный Фомич. — Ты, сударик да соколик, не сумлевайси: городок энтот — высший шик!

Тобольский тюремный замок был довольно-таки новым строением. Его закончили буквально в прошлом году. Тут, в отличие от многих других острогов, виденных мной по пути, имелись мастерские, где арестанты с утра до вечера изготовляли различную продукцию на продажу. Каторжники занимались столярной, резной работой, делали изделия из пеньки и прочее. Помимо труда в мастерских, осужденные в тюрьме привлекались на всякие хозяйственные работы: чистили снег, укладывали дрова, подвозили воду.

«Ну, хоть какая-то цивилизация, — подумал я тогда. — Может, и тут удастся пристроиться к делу, заработать копейку, а не просто тухнуть на нарах».

И это сыграло со мной злую шутку.

Нас, прибывших с этапом, поначалу определили на самую простую хозяйственную работу во дворе — разбирать и укладывать в поленницы огромные кучи привезенных еще по зиме дров. Работа несложная, хоть и муторная, но на свежем воздухе и под присмотром не самых лютых надзирателей. Я работал вместе с Сафаром и двумя другими казанскими парнями, стараясь не отсвечивать и присмотреться к местным тюремным порядкам.

Но долго присматриваться не дали. Уже на второй день, когда мы таскали поленья, к нам неспешно подошла группа арестантов из «старожилов». Вид у них был уверенный, даже нагловатый, одежда почище нашей этапной, и держались они особняком. Возглавлял их невысокий, но широкоплечий тип с плоским, будто расплющенным носом и тяжелым взглядом мутных глаз. Звали его, как я потом узнал, Крюк.

— Слышь, этапники, — пробасил Крюк, останавливаясь перед нами и скрещивая руки на груди. Его дружки встали полукругом, отрезая нам путь. — Прибыли, значит? Ну, здорово. Порядки местные знаете?

— Какие порядки? — настороженно спросил я, выпуская полено из рук. Сафар рядом тоже замер.

— А такие, — ухмыльнулся Крюк. — Новенькие завсегда делятся. Старшим уважение оказывают. У вас деньжата с завода водятся, мы знаем. И сапоги вон какие справили. — Он кивнул на мою обувь. — Не по чину этапному. Так что давай, сымай сапоги, да делитесь деньжатой, она нам нужнее здесь, — осклабился Крюк.