Каторжник

Глава 18

Глава 18

Ледяная вода сомкнулась над головой, мир звуков сменился глухим, давящим гулом. Поток тащил меня, как тряпичную куклу, швыряя из стороны в сторону. Холод сковал тело мгновенно, парализуя волю.

«Только бы не башкой о камни!» — мелькнула последняя мысль, прежде чем легкие обожгло ледяной водой и сознание начало мутиться…

Не помню, как выбрался. Кажется, чья-то сильная рука — Тита или Сафара — рванула меня из стремнины на скользкий берег. Я откашливался, выплевывая грязную воду и куски льда, пытаясь отдышаться. Вокруг был сущий ад: крики, стоны, барахтающиеся в воде люди, которых уносило течением, мечущиеся по берегу конвоиры, пытающиеся согнать уцелевших в кучу. Несмотря на ледяную воду, кожа горела.

Спасать утопающих? Тут бы самому копыта не отбросить! Охрана быстро пересчитала поголовье — недосчитались больше двадцати человек. Списали на стихийное бедствие и производственные издержки. Подумаешь, двадцатью каторжниками больше, двадцатью меньше — бабы еще нарожают! Нас, мокрых и дрожащих, как цуциков, погнали в барак — сушиться и радоваться жизни.

— Иди уже, Подкидыш, — прохрипел рядом Фомич, тоже мокрый с головы до ног, но державшийся молодцом. — Верно, сегодня работа отменяется — вишь чего учудилось-то!

Уже в «уютной» атмосфере нашего барака, развешивая смердящую мокрую одежду на камнях у очага, мы узнали все подробности катастрофы. Ледяная запруда не выдержала напора воды. Кто бы мог подумать! Поток смел все на своем пути, завалив камнями и льдом тех, кто копался в ямах. Двадцать три трупа. Из нашей артели тоже минус один — Васька, тот самый нелюдимый мужик, которого приписали для ровного счета. Не свезло парню. Впрочем, кому тут везет?

Два дня работы не велись — официальный траур и разбор полетов. В бараках только и разговоров было, что о трагедии. Винили, конечно, начальство — Климцова, Разгильдяева и всю их шайку-лейку. Но обвинять можно было сколько угодно — а толку-то?

На третий день траур, видимо, закончился. В барак без стука ввалились надзиратели, а следом несколько арестантов вкатили тачки, доверху набитые… кандалами! Ножными и ручными. Здрасьте, приехали!

— Это шо за новости⁈ — прокатился по нарам возмущенный гул. — Мы теперь в железах вкалывать будем⁈ Ироды! За золото Христово готовы родную мать продать!

— Молчать, падаль! — рявкнул один из надзирателей, но шум не утихал. Барак роптал.

Тогда вперед вышел Климцов. Лицо темное от злости, в руке — кнут-семихвостка. Он медленно пошел вдоль нар, останавливаясь возле самых горластых и пристально, не мигая, глядя им в глаза. Тяжелый, нечеловеческий взгляд, от которого мороз по коже. Взгляд, говоривший без слов: «Ну? Пикнешь? Я тебе хребет этим кнутом перешибу». И это действовало лучше любых криков. Шум постепенно стихал. Арестанты, еще минуту назад готовые бунтовать, понуро опускали головы, сдергивали шапки и покорно протягивали руки и ноги под кандалы.

Я же сразу не поднимал головы, ибо знал: сорвусь, вот прям сейчас сорвусь и начну его рвать жестоко, возможно, зубами.

«Нельзя. Рано. Рано!» — бились в голове мысли.

Бунт был сломлен, еще не начавшись. Ваштейгер прошелся до середины барака, сурово поглядывая на всех и каждого, затем развернулся и направился к выходу.

— Приступайте! — негромко, но так, что было слышно в гробовой тишине, бросил он надзирателям, даже не обернувшись.

— Вот же зверюга! — тихо прошипел рядом Фомич. — Видать, хорошо его жизнь поучила… теперь он других учит.

Когда экзекуция «окандаливания» закончилась и мы снова почувствовали на себе знакомую тяжесть железа, нас выстроили на плацу. С одной стороны — наш гостеприимный барак. С другой — шеренга солдат 15-го Восточно-Сибирского линейного батальона, чьи штыки на фоне далеких сопок выглядели особенно зловеще, отрезая нас от мира, от воли, от всего.

Долго ждали начальство. Мерзли на пронизывающем ветру, гремя цепями и дыша на закоченевшие пальцы. Наконец солдаты зашевелились, унтеры забегали, и на плац выплыло несколько господ в горных мундирах.

— Шапки долой! — рявкнул надзиратель. Мы послушно обнажили бритые и не очень головы.

— Кто есть кто? — шепотом спросил я у Захара.

— Вон тот толстый, в цигейке — главный инженер Попов, правая рука Разгильдяева, — так же шепотом ответил старик.

Горный офицер, тот самый Попов, развернул бумагу и торжественно, с выражением начал читать приказ «его превосходительства господина Разгильдяева»:

— «Рабочие Карийского прииска! Возлюбленные чада мои!» — начал он елейным голосом.

Я чуть не поперхнулся. Чада⁈

— «Страдаю от того, что многих из вас вовсе не увижу…»

«Еще бы, сами угробили!»

— «Других нахожу в больницах или слабых от болезни. На три дня я вас увольняю от всех работ. В эти дни поблагодарим бога, помолимся о благоденствии царя…»

«Ага, щас!»

— «…и за здоровье начальника края, столь отечески пекущегося о судьбе вашей. Отслужим панихиды об усопших товарищах ваших, насыплем большие курганы над могилами умерших и обойдем с иконами наши жилища и работы — отдохнем, возвеселимся духом и затем с новыми силами и бодростью примемся за работы!»

— Это что, нам отдых, значит, полагается? Три дня⁈ — недоверчиво выкрикнул кто-то из толпы, пока Попов с самодовольным видом сворачивал бумагу.

— Ну, два дня вы уж отдыхали, пока трупы вылавливали и начальство думало, что делать, — снисходительно пояснил офицер. — Один день остался. Сегодня. А завтра — работать! И с удвоенной нормой, чтоб неповадно было плотины ломать! Кандалы, так и быть, снимем.

Народ заволновался, загудел. Лицемерие и наглость этого приказа переходили все границы. Разгильдяев — сволочь, демагог и ханжа! Иметь наглость писать такое людям, которых он же загнал в могилу! Да еще и разгильдяй, каких поискать — так бездарно организовать работы, угробить столько народу из-за жадности и тупости…

— Да чтоб он сдох, собака! Урод! — не выдержал кто-то.

— Да успокойтесь, все хорошо будет! Работайте усерднее — и бог поможет! — попытался встрять местный доктор, старикан с козьей бородкой. Но было поздно.

Кто-то швырнул камень в сторону начальства. Потом второй. Воздух напрягся, запахло кровью.

— Бей их, гадов! Смерть разгильдяям! — раздался дикий крик сзади. — Все равно нам тут подыхать — так хоть не от цинги!

И началось… Стихийный, отчаянный бунт голодных, замерзших, доведенных до предела людей. Кто-то вцепился в надсмотрщика, кто-то кинулся на солдат. Один арестант вырвал у солдата ружье, но выстрелить не успел — его тут же проткнули штыком. Вокруг меня — крики, вой, проклятья, лязг железа, глухие удары. Кровь брызнула на грязный снег.

Раздались выстрелы — солдаты, опомнившись, начали палить по толпе. Трое упали сразу. Кто-то рядом завыл, зажимая рану.

Я не стал ждать, чем кончится этот праздник непослушания. Рухнул в грязь, под ноги, притворился мертвым и лежал, не дыша, пока выстрелы и крики не стихли.

Бунт был подавлен быстро и жестоко. Но что-то изменилось. В воздухе повисло понимание: отсюда надо бежать. Любой ценой. Как можно быстрее.

Несколько дней после бунта прошли в напряженном молчании. Нас гоняли на работу еще злее, били по любому поводу, кормили еще хуже. Но страха в глазах людей я уже не видел. Была тупая злость и глухая решимость. В бараках стало тише, но это была тишина перед бурей. Мы смотрели друг другу в глаза — и понимали без слов. То, что тлело под пеплом отчаяния, готово было вспыхнуть.

И очень скоро мы — семь оставшихся в живых членов нашей артели — начали шепотом обсуждать план побега. Ночами, под вой ветра и кашель соседей по нарам.

— Лес — он кругом. Тайга, — неожиданно начал Сафар. — Если до перевала дойти — там села. А дальше — воля…

— А караул? А кандалы? — спросил Фомич.

— Снимут через пару дней-то, а караул нынче часто в караулку греться бегает, — сказал Захар.

— Летом надо бежать, — мрачно заметил Фомич.

— Так-то оно так, — согласился старик. — Да только как снег сойдет — нам всем сразу железа на ноги повесят до осени али зимы. Вот и беги! Нет, если бечь — то сейчас надо, пока кандалов не будет!

Я не сразу стал говорить вслух свое мнение, до поры прислушиваясь. Слушал, прикидывал, сравнивал. Неудачная попытка может стать в жизни последней. Побег не шутка: тут одна ошибка — и все, смерть в тайге или от штыка солдата. А один ссучившийся предатель — и всех нас, как вшей, к ногтю.

Наконец я сказал:

— Раз тут такие дела, то надобно бежать, братцы. Только тут ведь дело-то какое… Нас не сильно и охраняют, потому как знают — далеко, особенно зимою, не убежишь. Нужно оружие, нужны запасы, лошади и сани.

— Дак где же энто все взять-то нам, сударик да соколик⁈ — ехидно спросил Фомич.

— В этом-то все и дело! Взять это негде. Ни купить, ни украсть — никак. Выход тут один.

— Какой же? — хмыкнул Фомич.

— Бунт. Мы должны поднять бунт! И все взять!

— Так был уже бунт, — хмыкнул Фомич.

— Был, но глупый! Мы свой сделаем. Все продумаем, подготовимся. Да и не одни мы тут застряли и не ходим подохнуть. Найдем людей, — чеканил я каждое слово.

Начали с малого. Слушали толки каторжан, подсчитывали смены караула. Запоминали, кто где дежурит, у кого есть слабина. Один солдат, новобранец из Тамбова, вечно стоявший на часах у амбаров, шибко тосковал по дому. Фомич с ним заговорил про лето, про реку Цну, а бывший солдат Софрон — про нелегкую долю служивого. Скоро мы поняли: душа у парня мягкая.

— Не пойдет с нами, но в нужный час может отвернуться, — приговорил Фомич.

Отлично. Это уже немало!

Другим делом было устроить волнения, что смогли бы отвлечь внимание надзирателей и конвоиров. Из барака в барак пошла молва: готовится буча. Слух этот пожаром пробежал. Мы разговаривали тихонько, аккуратно, намеками, с теми, кто здесь надолго и кому доставалось от администрации, с тем, кто с ней не связан. Захар и Фомич шныряли среди людей, толковали и уговаривались, убеждали, обещали…

Уже вскоре разговоры эти дали свои плоды. Порой приходили и те, кого мы не звали.

Наш башкир, Сафар, ловко прятал хлеб, под одним из камней вырыв тайник. Захар тайком изготовил снегоступы — без них по заснеженной тайге и версты не пройти. Изе Шнеерсону было сказано избавиться от всего тяжелого товара, закупив поболее продовольствия, и быть наготове. Он, понятное дело, вволю постонал про договоренности и гешефты, но после успокоился.

Владимир Левицкий, пристроенный писарем в конторе, по моей просьбе спер там осьмушку бумаги и нацарапал план — схематичный, примитивный, но с главными пунктами: где застава, где просека, казачий разъезд.

Я решил, что пора поговорить с ним начистоту. Снова пришлось умаслить охранника, чтобы попасть в его каморку.

Левицкий встретил меня настороженно. После бунта и расстрела атмосфера на прииске была тяжелая.

— Серж? Опять вы? Что-то срочное? — спросил он, отрываясь от бумаг.

— Можно и так сказать, Владимир Сергеевич. И важное, — сказал я, понизив голос. — Мы уходим. Готовим побег.

Он побледнел.

— Побег? Сейчас? Зимой? Вы с ума сошли! Это верная смерть!

— А оставаться здесь не смерть? — усмехнулся я. — Вам сидеть пятнадцать лет. Пятнадцать лет на Каре! Вы верите, что доживете?

Он молчал, глядя в стол. Его руки слегка дрожали.

— Здесь нет будущего, Владимир Сергеевич. Ни для меня, ни для вас. Мы готовим бунт, чтобы прикрыть побег. У нас есть план, кое-какие припасы. Шанс маленький, но он есть. Оставаться здесь — шансов нет.

— Но… куда бежать? Как? Я… я не приспособлен к тайге, к лишениям… — Голос его дрогнул.

— Никто не приспособлен. Но лучше умереть свободным в тайге, чем рабом на руднике. С нами Сафар — он знает лес. Фомич и Захар — опытные бродяги. И другие. Вместе мы справимся. Или погибнем вместе. Мы предлагаем вам идти с нами. Бросать вас здесь… не по-людски как-то.

Левицкий долго молчал, обхватив голову руками. Я видел борьбу в его глазах — страх, отчаяние, но и проблеск какой-то безумной надежды. Он был дворянин, привыкший к другой жизни, но каторга и его ломала, напрочь стирая сословные границы.

— Это… безумие, — наконец прошептал он.

— Возможно. Но это единственный выход, — твердо сказал я. — Решайте. Времени мало. Если идете — будьте готовы. Если нет… что ж, прощайте.

Он поднял на меня глаза. В них была решимость, смешанная со страхом.

— Я… я не знаю… Вы правы, здесь… здесь — смерть. Но и там…

— Там есть шанс, пополам на пополам. Здесь — точно, — отрезал я. — Мы уходим, как только представится случай. Дайте знать, если вы с нами.

Я вышел, оставив его одного со своими мыслями. Не был уверен, согласится ли он. Слишком велик риск, слишком чужд ему этот мир насилия и отчаянной борьбы за жизнь. Но я должен был предложить.

На следующий день он сам подошел ко мне и шепнул:

— Прииски охраняет Восточно-Сибирский линейный батальон и сотня Верхнеудинского казачьего полка. Если от солдат уйдете, казаки уже не страшны. Снег глубокий, кони по нему никак не пройдут. Да и вообще, вернее всего, нас никто не будет искать. Решат, и так в тайге замерзнете!

В один из вечеров, сидя у стены, я заметил, как смотрит на нас Осип Гринько — бывший писарь, а ныне лизоблюд надсмотрщика. Глаза у него юркие, суетливые, и вечно улыбается — противно, как хорек.

— За ним смотреть надо, — прошептал Захар. — Трется с надзирателями и всегда сытый ходит, ажно рожа лосниться. Причиндал![1]

Так пришлось думать и о стукаче. Захар взял это на себя.

План вырисовывался. Жестокий, рискованный, почти безумный. Но это был шанс. Мы решили ждать удобного момента — новой вспышки недовольства. Под шумок захватить немного еды из амбара, оружие — хотя бы одно ружье у зазевавшегося часового, топоры, ножи, кайло — и рвануть всей артелью в тайгу. А там будь, что будет.

Погода стояла мерзкая — низкое небо, туман, промозглый ветер. Настроение у всех было на нуле. На разводе пятую артель снова повели на экзекуцию — не выполнили урок накануне. Когда зазвучал набат, сзывающий всех на плац для «науки», в бараках началось глухое брожение.

— Не пойдем! — сказал я своим. — Все солдаты там. Начинаем! Оружие готово?

Софрон показал нож под тулупом. Тит сжал в руке обрезок цепи. Остальные схватили кайла и заступы.

— Ну что, господа арестанты! — сказал я, глядя в горящие глаза товарищей. — Были мы рабами, торгашами, мастеровыми. Попробуем стать бунтарями!

— Или покойниками, — хмуро добавил Захар.

— Тоже вариант! — зло усмехнулся я. — Всяко лучше, чем здесь!

Мы сгрудились у двери. Снаружи послышался шум, шаги, стук прикладов.

— Все по местам! Фомич, ложись, стони! — только и успел крикнуть я, как двери со скрипом распахнулись, и в барак ворвался вашейгер Климцов с двумя надзирателями.

— Вы чего, рвань⁈ Почему не на плацу⁈ Бунтовать вздумали⁈

[1] Причиндал[1] — сучившийся, доносчик, проклятый!