Иуда

Глава 6

Если бы я мог наблюдать за ситуацией со стороны… Но по сравнению с нашим временем восемнадцатый век предоставляет очень мало возможностей для широкого кругозора. Он доступен считанным людям — монархам, их приближенным да немногим пока ещё видным учёным и начинающим энциклопедистам.

Именно поэтому я спал более-менее спокойно… Наивный человек. Впрочем, и Иван Степаныч тоже подуспокоился, перестал ныть. Может быть, ему тоже хотелось поспать, кто знает. Ни он, ни я и предположить не могли, какой узелок сейчас завязался на условном «дереве» истории…

Читая это письмо, он не знал, что и думать.

Рука — ведома. Слог — совершенно иной, будто чужой человек писал. Да и передали ему сию цидулку столь секретно, что поневоле задумаешься. Стоит ли видеться с тем, кто записку свою к сей цидуле приложил? Просит о встрече, притом о тайной: мол, не с руки прилюдно показываться, покуда всё не прояснится.

Риск Александр Данилович любил, но в меру. А послание от гетмана было столь таинственным, что хотелось получить ответ на каверзный вопрос: от кого он таится и для чего сия игра? Потому ради встречи обрядился светлейший князь в мундир преображенский, привесил на портупею шпагу, да пистоль за пояс заткнул. Что бы там ни было, а бережёного Бог бережёт.

Его выдержке мог бы позавидовать кто угодно, однако даже Меншиков не ожидал увидеть этого человека в одеянии средней руки казака. Живым и не в оковах. Рука невольно легла на рукоять пистолета.

— Какими судьбами, Василий Леонтьевич? — тщательно взвешивая каждое слово, сказал князь. — Слышал, будто тебя государь отправил гетману в железах, а ты, я гляжу, вольным человеком ходишь.

— То дело меж мною да гетманом, — без особого удовольствия ответил Кочубей. — Он меня к тебе и послал с тем письмом. Читал?

— Читал, — Меншиков тоже без особенной радости убрал руку с пистолета. — Писано было, будто личность посланца многое скажет, чего бумаге доверить не можно. Не ошибся гетман. Видать, дела у него хуже некуда, раз тебе доверился.

— Пояснения надобны?

— Валяй, Василий Леонтьевич. Я тебя слушаю…

Рассказ надолго не затянулся. Меншиков знал о том деле, из-за которого Кочубея с Искрой осудили. А теперь именно доносчика Мазепа и присылает с письмом…нет — с криком о помощи. И тем дает понять, что всё, сказанное Кочубеем на допросах — истинная правда. Вот только причины сего показались совсем в ином свете.

— … и требуют, чтоб гетман прилюдно объявил о переходе Малороссии в шведское подданство, — продолжал казак. — И чтоб провиантские магазины, что для армии государевой собраны, шведу передал. Открыто отказать им гетман не может — убьют. Оттого и помощи просит.

— Каковая помощь ему потребна? — тут же поинтересовался Меншиков.

— Ты, князь. И полки твои. Гетман тебя в Батурин зовёт, о том сказал на словах передать.

— А коли лжёте вы оба — и ты, и гетман?

— Коли брешу, так коли меня шпагой, — мрачно сказал Кочубей. — На мне и без того царёв приговор, едино лишь милостью гетмана жив. Невеликого я разума муж, однако ж давно смекнул, чего он хочет. Думай и ты.

— Видать, мы с тобою об одном и том же помыслили… Добро. Мне отъехать надобно, а тебя отослать некуда, чтоб тайну сберечь — Каролус на пятки наступает. Слыхал небось?

— Про Головчино — слыхал дорогою. Стало быть, некогда тебе ни с кем совет держать, сей час решать треба.

— Тогда со мною поедешь.

— К государю? А ну как меня слушать не пожелает?

— А мы, Василий Леонтьевич, тебя не сразу государю покажем. Сперва я с ним говорить стану. Появилась у меня мыслишка…

Хорошо быть большим начальником. К тебе с разными вопросами — а ты вызываешь подчинённых и грузишь их работой. Вот и я поступал ровно так же. И кстати, нисколько не погрешил этим против здешних неписанных правил. Гетман не занимается вопросами посевной и уборочной, а также распределением продовольствия и доходов — у него для этого есть генеральный обозный и генеральный писарь. Дело гетмана — разруливание «тёрок» между старшиной, то есть внутренняя политика, и переписка с самодержцами и чиновниками иных держав, то есть политика внешняя. Я старательно придерживался распорядка дня, к которому привык Иван Степаныч, и подражал ему во всём — в походке, манере речи, гастрономических пристрастиях. Разве что от наливочек отказался — мол, недосуг, дел много. А ведь гетман их весьма уважал — наливочки. Не казацкую горилку, а сладкие ликёрчики, правда, с количеством перебирал. Вот этот кайф я ему и обломал.

Время шло, и я уже начал волноваться, когда Орлик прислал с нарочным цидулку: мол, так и так, гетман, пропали твои посланцы, не доехали до Варшавы, и на север не поехали — верные люди ни по дорогам, ведшим на север, ни при царском дворе, ни при ставке Меншикова никого похожего не видали. В ответной записочке я довольно правдоподобно изобразил гнев пополам с беспокойством: мол, а ты куда смотрел? Почему только одного сопровождающего дал? Ведь они такое везли, что попади это к царю… Велел обшарить все дороги, найти, где их видали в последний раз, и разведать, не пристукнули ли их разбойнички. Кочубею-то уже давно не двадцать лет, а его сопровождающий как боец был, мягко говоря, не очень.

В связи с некоторой нервозностью, которую спровоцировало такое интересное событие — а я, собственно, этого и ждал — отдал приказ собирать манатки и двигать в сторону Батурина. Ибо август уже на дворе, самое время провиантские магазины доверху набивать. А коли кому надобность будет видеть нашу ясновельможность, пусть тоже держит курс на Батурин.

И здесь я снова поступил так, как должен был поступить сам Мазепа — если бы не был паталогическим иудой. Он ведь тщательно коллекционировал вокруг себя таких же иуд, самым ярким представителем этой развесёлой компании был как раз Пилип Орлик. Потому под самыми благовидными предлогами я их всех рассовал по разным пунктам назначения. Мол, дело важное, кому ещё довериться, как не тебе… и всё такое. Словом, в Батурин я ехал практически в гордом одиночестве, в сопровождении одного лишь Скоропадского. Этот тоже, мягко говоря, не особо надёжен, но его хотя бы можно переубедить. Или банально купить, благо размер личного состояния гетмана обеих сторон Днепра позволял провернуть и сей кунштюк.

Оставалась только одна проблема: Мотря Кочубей. Сидела бы себе в Белой Церкви и не высовывалась, так нет, намылилась тоже в Батурин. А это, дорогие мои, последнее, чего я бы хотел — встречи с влюблённой в Ивана Степаныча женщиной. Эта меня мгновенно раскусит. Пусть и не заподозрит истину, это запредел, но поймёт, что «серденько» её больше не любит. А нет врага страшнее, чем бывшая возлюбленная. От любви до ненависти всего один шаг ведь. А оно мне надо? Потому пусть любит, но на расстоянии. Напугал её сложной криминогенной обстановкой на дорогах — время-то военное, мало ли что. Вроде в последнем письме проявила благоразумие, писала, что будет ждать и молиться за меня… то есть, за Ивана Степаныча. И слава Богу. Хотя не исключаю, что по приезде в Батурин меня будет ждать сюрприз в юбке: женщины — они такие. Хоть мою жену взять, тоже могла преподнести нежданчик.

Скучал ли я по семье? Безумно скучал. Но каждый раз, когда я начинал предаваться унынию, мне снился один и тот же сон: стоп-кадр. Жена в ванной, а я всё так же сижу на кухне с телефоном возле уха. Если всё это правда, то я готов пробыть здесь до самого конца жизни Мазепы — а осталось ему около года. Пусть так и будет в моём родном мире — стоп-кадр. Кто его знает, может, и правда ума наберусь за это время…

«Хе-хе. Невелика доблесть — чужим умом своего наживать, — ехидничал в глубинах моего сознания Мазепа. — Ты попробуй как я — набей шишек, пройди весь путь сам, от начала до конца…»

«У меня свой путь, — ответил я, старательно делая вид, будто озираю окрестности с высоты седла — дело было как раз на полпути к Батурину. — Чёрт попутал, ввязался в эту историю, теперь выгребаю».

«Тогда послушай умного человека, Георгий…»

«Тебя, что ли?»

«А хоть бы и меня, всё ж я старше тебя вдвое. Рисковое дело ты затеял. Всё одно я поделать ничего не могу, токмо увещевать тебя, да надеяться, что ты наконец услышишь сии увещевания. Не доверяй москалю. Меншиков тебя трижды продаст, и ты же ему ещё винен останешься. И добро бы он был пан природный — поговаривают, едва ли не из мещан московских. Такому верить нельзя…»

«А я, сволочь ты поганая, тоже не из ясновельможных, предки из простых казаков. Так что не верь мне, я тебя обману… с преогромным удовольствием».

«Но послушай…»

«Заткнись, не мешай думать».

Я давно раскусил его цели. Он не мог управлять собственным телом, а я не мог заткнуть ему рот. И в этом была самая большая проблема: он умел убеждать в своей правоте. Если смог заморочить голову такому человеку, как Пётр — а тот умел в людях разбираться — то талант красноречия Мазепа имел солидный. И временами я чувствовал, как его вкрадчивые слова, словно кислота, начинают разъедать мою убеждённость. Единственное, что мне оставалось — это грубость. Ивана Степаныча она зело обижала, и он на какое-то время замолкал, оставлял меня в покое. Но «звоночек» — его влияние на меня — был нехороший. С этим надо было что-то делать.

А что я мог сделать? Только одно: поставить Мазепу в такую ситуацию, чтобы у него не оставалось иного выбора, кроме как действовать…по моему плану. Пока я рулю этой старой развалиной — а здоровьишко у гетмана ни к чёрту, хоть и хорохорится ещё — всё будет как я скажу, а не так, как он хочет.

На минуту пожалел, что не в Карла Двенадцатого меня тот незнакомец «подселил». Ох, я бы развернулся на месте шведа. Европа вскоре увидела бы такой альянс, от которого ей на век вперёд тошно стало. Но, как говорится в старой присказке, «что имеем, то и пьём». Мазепа — значит, Мазепа.

— Эпистолу сию и впрямь будто иная персона писала, мин херц.

— Вижу, — государь был хмур: конфузии последних месяцев вынуждали его ускорять сбор армии, ибо генеральная баталия приближалась неотвратимо. — Хочу понять, что сие означает, и разумения не имею, что стряслось… И с Кочубеем прислал?

— Сам дивлюсь, государь, но именно так.

В комнате повисло молчание, которое, тем не менее, было наполнено неподдельным изумлением обоих собеседников.

— Кочубея, надеюсь, привёз?

— Явлю его тебе по первому же знаку, государь.

— Давай, являй. Поговорим. И гляди, чтоб лишних ушей не было…

Вот и Батурин. С моей точки зрения — деревня деревней. Есть крепость, в крепости склады, в складах припасы, которые продолжают активно пополняться. Вот уж что, а умеет Орлик снабжение организовать на должном уровне, мне только и остаётся, что приказы отдавать. Хорошо устроился Иван Степаныч, это признак отменного руководителя какой-нибудь небольшой фирмы — когда ты только генерируешь идеи, а реализовывают их люди из твоей команды. Вот только здесь вам не фирма, а целая Малороссия, и думал Мазепа в молодости, ни много, ни мало, о собственной державе с наследственным гетманством. Однако с возрастом остепенился, сообразил, что не по нему кусок при наличии сразу трёх мощных сил в округе. Да и с детьми не сложилось — была дочка, да и та умерла маленькой. И стал Иван Степаныч мечтать о хорошем небедном маетке…

«Решил, что сможешь купить себе тихую старость, отдав родину на разграбление?» — спросил я у него, когда наш мысленный диалог — уже в Батуринской крепости — свернул на эту тему.

«Батькивщина, отечество, ойчизна — тут как ни назови, а смысл один, — ответил Мазепа. — Ну, есть она. И что толку, ежели с того пользы никому нет?»

«То есть?» — у меня, если так можно выразиться, отвисла виртуальная челюсть.

«То есть польза со всего быть должна, Георгий, — Иван Степаныч стал втолковывать мне свои истины, словно неразумному мальчишке. — Коли с отечества есть польза, то и добре. А коли одно беспокойство, то кому оно такое надобно?»

То, что я ему ответил, не пропустит ни один антимат, потому цитирование своей мысленной речи я на время отключил. Цитата получилась очень длинной. Зато всё встало на свои места: наконец до меня дошёл смысл деяний Мазепы. Я-то, дурак, думал, будто он и впрямь хотел свою независимую державу поднять, а швед его мордой об стол и вассальной клятвой по темечку. Тут хотя бы мотив был бы понятен: хотел, да не вывез. Но чтобы вот так? Чтобы свою землю и свой народ рассматривать исключительно как…товар? А он точно считает этот народ СВОИМ? Или свой он только в смысле «свой собственный»?

«Слушай, ты!..» — начал было я, когда ко мне вернулась способность выражаться без нецензурной лексики, но меня невежливо перебили. В частности, доверенный парнишка — джура, что-то среднее между денщиком и адъютантом.

— Пане гетман, — войдя в дом, он снял шапку и поклонился. — До вас поп латинский, сказал, по делам семинарским с вами говорить треба.

Я устремил на мальчишку хмурый взгляд.

— Письма на моё имя были? — спросил сразу.

— Были, пане гетман.

— Неси. Латинянин со своей семинарией подождёт.

Джура быстренько смотался за письмами. Всего-то три, негусто. Впрочем, два из них как раз из Варшавы, от моих, кхм, друзей при дворе «круля Стася». Княгиня Дольская… Ну, да, был у неё романчик со старым гетманом. И работа у дамы интересная, с большим кругом общения, а Иван Степаныч этого не понял, сходу в «медовую ловушку» вляпался. А когда дошло, было уже поздно… Ладно, эти письма хоть и интересны, но срочного ответа не требуют. Третье письмо оказалось… от Александра Данилыча. Слышал, будто своей рукой он писем не писал, диктовал секретарю, хотя читать умел. Ну да Бог с ним. Главное, что именно он тут сообщает. А сообщает тоже интересное: мол, слыхал, будто недужен ты, пан гетман, так жди меня к концу сентября, приеду с дружеским визитом, и лекаря хорошего привезу… Хитёр Алексашка. Понимает, что письмо могут и посторонние люди прочесть, оттого и ни словом не упомянул о нашей тайной переписке. Но довольно прозрачно дал понять, что мне следует делать.

Да, вот именно: заболеть. У меня сейчас такой возраст, что это никого не удивит. А когда он приедет, тогда и поговорим всерьёз, без лишних свидетелей.

Зато теперь я знаю, что говорить тому попу латинскому. Знаю я, кто прибыл, и о какой «семинарии» говорить станет.

Чёрт бы тебя побрал, Мазепа. Ты же сам заварил эту кашу, да так, что любой из твоего окружения тебе кинжал под ребро загонит. А я должен это расхлёбывать.

— Михайло! — позвал я джуру.

— Чего прикажете, пане гетман? — мальчишка тут же нарисовался в дверях.

— Зови попа. И скажи, чтоб стол накрыли, повечеряем.