Иуда

Глава 2

Я совершенно не склонен к истерикам, иначе на работе давно бы уже застрелился. Наверное, только это и спасло меня сейчас от полноценного «сдвига по фазе».

Нужно было осознать положение и вспомнить всё-всё-всё, что было известно и об этой, прошу прощения, личности, и о фактах, связанных с его действиями в 1708 году. В том самом году, когда ему удалось полностью зачистить оппозицию в своем ближнем кругу и уже со спокойной душой открыто перекидываться на сторону Карла.

Да, вот именно, что со спокойной душой. Покопавшись в памяти персонажа — он активно возражал, но поделать ничего не мог — я обнаружил, что Мазепа действительно свято верил в непобедимость шведов. Аргумент был примерно следующий: раз уж если он победил польское и саксонское воинства, то уж Петра-то точно размотает, сколько бы там солдат в его армии не было. Ну, то есть, Иван Степаныч мыслями всё ещё пребывал в 1700 году. Он не верил, что Пётр сумел за восемь лет сделать из своей армии хоть что-то путное. А значит — что? Правильно: как говорил персонаж известного кинофильма — «Вовремя предать — это не предать, а предвидеть».

«А не предал бы — так и помер бы в славе, полновластным гетманом Левобережья. И продолжал бы предавать», — мысленно поиздевался я над персонажем, поделившись с ним послезнанием.

«Реципиент» благоразумно промолчал. Приходилось как-то уживаться с этим «голосом в голове». Он не мог управлять собственным телом и перекрыть мне доступ к своей памяти, а я не мог заставить его заткнуться. Иван Степаныч то и дело заводил со мной мысленные беседы, пытаясь склонить на свою сторону. Я сходу огорошил его плохой новостью: мол, зря ты на Карла поставил, он проиграет, это известно совершенно точно. С этого момента разговоры насчёт «а давай со мной к шведам» прекратились. Ставить на проигрывающую сторону гетман не хотел. Собственно, в этом и крылся главный мотив его тайной, а затем и явной присяги Карлу Двенадцатому. Теперь же, в новых обстоятельствах, Иван Степаныч то и дело заводил беседы на тему: «А может, Августу Второму присягнём?» Не стоит приводить слова, которыми я охарактеризовал своё отношение к такому феерическому идиотизму. Судя по всему, старый интриган и профессиональный иуда уже не мог жить без предательства. Судорожные поиски господина подальше от своей резиденции, чтобы не мешал традиционно воровать, могли привести к краху Северного союза — который после Полтавы будет восстановлен в полном объёме. В политике он соображал, а значит, предложение переметнуться к саксонцу было осознанной диверсией, а не старческим маразмом.

Всё время до утра я осваивался в оболочке этого старика. Лет десять назад он, конечно, ещё мог всем кузькину мать показать, но не сейчас. Извините, в шестьдесят девять даже мои современники выглядят, прямо скажем, «не айс». И даже вельможные паны типа Мазепы, при лучшем питании и медицине, какое существовало здесь, далеко не блистали крепким здоровьем. Впрочем, на увлечении Ивана Степановича противоположным полом возраст мало отразился. Достаточно было Мотрю Кочубей вспомнить. Его крестницу, между прочим: в эти времена подобное сродство считалось на одном уровне с кровным, так что можно себе представить чувства Василия Кочубея, когда он узнал, что его старый боевой товарищ соблазнил дочку… Сказаться больным? Никто не удивится, и возможно, немного разгрузят старика от насущных вопросов. Вот Кочубея и Искру точно приведут ко мне — к Ивану Степанычу то бишь — на суд. Ими придётся заниматься лично. А до того немного понудеть о головной боли.

К слову, этим недугом гетман действительно страдал. Судя по симптомам, голова у него болела от гипертонии, а поскольку лечить данную болезнь было принято либо кровопусканием, либо настойками, Мазепа предпочитал последнее. «Метание руды» он вполне прогрессивно считал варварством. Стоит ли накатить стаканчик, по его обыкновению? А если меня развезёт, а в это время гетман перехватит «управление»? Не стоило так рисковать, мало ли, что учудит этот тип.

А кстати, почему он был полностью одет среди ночи? Память «реципиента» тут же подкинула информацию: разговаривал с Пилипом Орликом, который поехал встречать обоз с Искрой и Кочубеем. Обещал к утру доставить. Затем была тайная встреча с иезуитом. И незадолго до моего «подселения» поляк отъехал из Борщаговки в сторону Польши — повёз Лещинскому письма. Снова покопался в памяти Мазепы и, невзирая на его беззвучные вопли, ознакомился с содержимым оных. Ничего необычного: верноподданические заверения в адрес Карла Шведского, обещания военной и продовольственной поддержки. О зимних квартирах пока речи не было. Судя по всему, Иван Степаныч верил, что Русский поход шведов завершится в Москве ещё до зимы.

«Мы работаем с Мазепой уже пять лет», — между прочим, я не удержался и процитировал «реципиенту» отрывок из письма Станислава Лещинского, датированное 1708 годом. — «И ты думал, что это никогда не откроется?»

«Победителей не судят, — хмуро ответил Мазепа. — Я веровал, что Каролус победит».

«Веровать надлежит едино лишь в Господа Бога, — насмешливо-назидательным тоном подумал я, адресовав эти слова гетману. — Всё остальное нуждается в тщательном анализе… Вот тебя та вера и сгубила. А подумал бы головой, всё могло обернуться иначе».

«Так ведь и обернётся, ежели мы с тобою свою выгоду блюсти станем… Ведь ты не москаль, ты из казацкого рода, сам говорил…»

«Не смей рода моего касаться, старый ублюдок, — рассердился я. — Ты моего предка на аркане в Крым вёл, и, если бы не Самойлович, который тебя перехватил… Что ты с Самойловичем сделал — помнишь, урод? Помнишь. Потому заткнись».

Старик благоразумно затих: он уже знал, что в такие минуты со мной спорить бесполезно. Копаться м моей памяти он не мог, знал только то, что я считал нужным ему сообщить. А за окном уже наливался розовым золотом восход. И вместе с первыми лучами солнца в хату пожаловал гость.

— Доброго утра, пане гетман.

— И тебе доброго утра, Пилип. Привёз?

— Привёз, пане гетман. Оба здесь, твоего решения в страхе Божием дожидаются.

— Веди сюда, говорить с ними желаю. С глазу на глаз.

— Разумно ли, пане гетман? — я заметил в глазах этого красавца — Орлика — тревогу. — А если задумали худое?

— Они же в цепях, — хмыкнул я, стараясь как можно точнее воспроизвести надменное высокомерие, какое часто проявлял Мазепа к поверженным врагам. — Ведь так, Пилип?

— Именно так, пане гетман, однако же…

— Вот и веди их сюда — в цепях. Поговорим…

Несмотря на разгар лета, Мазепа по утрам мёрз. Оттого и носил подбитый шёлком и мехом кунтуш, снимая его лишь ближе к полудню и являя миру роскошный польский кафтан. Запахнув плотнее полы кунтуша, я с удобством расположился в резном кресле с бархатной подушкой на сидении. Старик я, или где? А Иван Степаныч был не прочь обставить свой быт с некоторой роскошью. Что ж, для его возраста простительно. А вот как поставить себя, когда Орлик приведёт «подарочек» от Петра Алексеевича? Как поступить? Ведь царь отправил Мазепе этих двоих с предписанием «казнить смертью» — настолько велико было доверие.

Кочубея с Искрой доставили довольно скоро. Как я и думал — именно в цепях, притом оба имели весьма непрезентабельный вид: церемониться с ними никто не собирался.

— Оставь нас, — с нажимом сказал я, заметив, что Пилип явно вознамерился поучаствовать в допросе.

Тот нехотя удалился, имея при этом неприятно удивлённый вид: до сих пор гетман ничего не скрывал от своего генерального писаря, и более того, Мазепа никогда раньше не разговаривал с оным в таком тоне… Дверь закрылась. Небось, стоит сейчас, приникнув ухом к щели и теряясь в догадках, почему Иван Степаныч внезапно переменился в своём отношении к дальнему сроднику. Ну, ну, пусть погадает на кофейной гуще. С ним я после поговорю.

А пленников, брошенных передо мной на колени, я разглядывал добрую минуту. Грязные, вонючие, заросшие, в цепях — оба имели крайне хмурый и подавленный вид. Ничего хорошего для себя они не ждали.

— Нехорошо ты поступил со мною, Василь, — негромко произнёс я, покашляв по-стариковски. — Поторопился. Погодил бы с полгода, так и убедился бы, что поступаю я не супротив государя.

— Как у тебя язык сейчас узлом не завязался, Иван, — презрительно бросил Кочубей, подняв голову.

— Знаю, что скажешь: мол, язык у меня змеиный, — хмыкнул я, мысленно цыкнув на невовремя высунувшегося из своего закутка Мазепу. — Тут ты прав, Василь. И с Мотрей нехорошо вышло… Я её силой не уводил, сама пришла. Прости, не отослал её к тебе, хотя должен был… Ныне о делах насущных поговорим… Не поверил тебе государь?

— Не поверил, — мрачно кивнул Василий. — А напрасно. Или я неправду сказал?

— Так смотря что ты ему наговорил, — я поудобнее устроился в кресле. — Что переговоры со шведами да ляхами веду — то верно. Веду. А зачем? Ты бы спросил себя о том, может, и пришёл бы к верному ответу.

— На что писал Петру Алексеевичу, чтобы он меня смертью казнил?

— А, тебе те письма мои зачитывали… Ну, так скажи спасибо Головкину с Шафировым. Они тебе токмо те письма читали, что дух твой могли сломить. Иные бы показали, где я просил вас ко мне отослать, пусть и в цепях… Бог им судья. Вы здесь, живые. Стало быть, мы сию игру продолжим… Токмо с вас я особую клятву возьму — что сказанное ныне останется меж нами троими.

Обычно в таких случаях принято говорить: «Челюсть отвисла до самого пола». Надо было видеть лица Искры и Кочубея, едва до них дошёл смысл услышанного. Впрочем, Кочубей, вечный скептик, снова помрачнел.

— Не думай, что сможешь использовать меня в своих подлых играх, — не без некоторого пафоса проговорил он.

— Смогу, Василь, смогу, — усмехнулся я. — Ты ещё послужишь государю, токмо не так, как намеревался ранее. И Иван послужит, — кивок на Искру, а затем я понизил голос до шёпота. — И я — послужу. Ныне вас под замок посадят. Дня два либо три посидите, покуда в цепях, чтоб кое-кто рядом со мною от подозрений отрешился. Покормят вас, ко мне на беседы поводят. Стану я старшину убеждать, что словами ласковыми вас на свою сторону привлёк. Вы мне не перечьте, а коли прямо спросят, то и подтвердите. Тогда и цепи с вас снимут. После объявлю, что простил обоих, ибо не держу зла, а тайно вам письмо передам. Запечатывать не стану, дабы прочесть могли и убедиться, что нет там для вас никакого зла. Как письмо получите, готовьтесь: в ту ночь вам побег устроят. Письмо сие той персоне, что будет в нём упомянута, доставите как можно скорее… Что вылупились? Не ждали? Думали, я государя предал? Предал, да не того. Шведа сам Бог велел обмануть, коли он такой дурак, что моим байкам поверил… А вы, два сильно умных, мне едва всё не испортили. Надо было б, чтобы Пётр Алексеевич вам головы поснимал, да я отходчив. Пожалел вас, дурней, упросил мне выдать… Орлика стерегитесь, он иезуитам предался. То же Гордиенко. Эти двое меня заживо сожрут, ежели узнают, что я по уговору с государем шведам уж который год головы дурю. Они на предательство всё своё достояние поставили. Коли не устрою вам побег, они вас со свету сживут… Ну, Василь, теперь понимаешь, что ты едва не совершил? И что совершаю нынче я, доверяясь вам обоим?

Потрясение обоих пленников было таково, что я буквально слышал скрип, с которым работали их мозги. Шпионские игры для этих времён не новость, но никто не ждал их от Мазепы, для которого слово «предатель» могло быть вторым именем. Искра, не проронивший за всё время ни слова, имел такой вид, словно его из-за угла мешком по голове приголубили. А у Кочубея явно происходила борьба двух чувств — недоверия и надежды. Верить Мазепе, конечно, я бы никому не советовал, но сейчас с ними говорил совсем не Мазепа. Кстати, он весь мой монолог то бранился, то пытался образумить. Был послан, но не заткнулся и продолжал свой концерт. Наконец, когда замолчал я, умолк и он.

«Рулить буду я, — сказал я ему. — Попытаюсь спасти твою старую задницу от очень больших неприятностей. Нам с тобой её ещё Бог знает, сколько времени на двоих делить придётся».

Этот аргумент его убедил: во всяком случае, возражений больше не было.

«Не перехитри сам себя…Георгий», — напомнил он.

«Как ты сам себя перехитрил?»

В ответ — тишина. Ну, да Бог с тобой. Куда важнее, примут ли мою игру Искра и Кочубей. Судя по всему, они близки к принятию.

— Верится тебе с трудом, — процедил Кочубей, хотя в глазах его я видел проблеск безумной надежды. — Чем докажешь, что прав?

— А тем, что не отдам тебя Пилипу на допрос и пытки, — я немного подался вперёд. — Как сказал, так и будет. Велю вас ежеутренне приводить ко мне на беседы. А после сделайте, как я вас сейчас научил. Тогда смогу вам жизни спасти… Пилип!

Тот нарисовался в дверях со скоростью, которая окончательно убедила меня: пытался подслушивать. Собою хорош, гадёныш, однако на этом красивом лице то и дело мелькала тень тревоги. Видимо, ничего ему расслышать не удалось, оттого и волновался… Что ж, с ним тоже поговорить придётся. Эх, какие наши годы, Иван Степаныч! У тебя в руках было потрясающее оружие — умение убеждать. И как ты его использовал?

«Я не великий политик и не большой краснобай. Но теперь твои умения — это мои умения, — подумал я, пока Орлик выслушивал мой наказ: сопроводить арестованных под стражу и накормить из общего котла. — Буду исправлять ситуацию, насколько это возможно. Нам обоим это выгодно».