Иуда

Глава 23

Помню бой. Кругом крики, стрельба, ржание лошадей, лязг железа. Дикая боль под левой лопаткой и темнота перед глазами. Даже мысль промелькнула: ну, слава Богу, наконец-то… Щас.

— … Похоже, вы решили немного схитрить? Не выйдет, Георгий.

— А вы, когда поняли, что проигрываете спор, решили поменять правила.

— Моя игра — мои правила.

— Нет, дружище, так не пойдёт. Правила либо есть, и они неизменны от старта до финиша, либо их нет вовсе.

— Может, я бы с вами и согласился, но не в этот раз. Арбитра-то в этой игре нет. Я здесь буду решать, кто и куда пойдёт и чем будет заниматься. Ясно?

— Арбитр есть всегда, приятель…

— Ой, да бросьте вы…

— Дослушайте до конца, а потом уже будете умничать. Повторяю: арбитр, причём самый неподкупный из всех возможных, есть всегда. И вам придётся с этим смириться, хотите вы того, или нет… Кстати, а куда вы тогда, на вокзале, дели трость с набалдашником в виде головы пуделя?

— Какая вам разница? — огрызнулся невидимый собеседник. Кругом и правда стояла непроглядная тьма, ни зги не видать, слышится один лишь голос. — Запомните раз и навсегда, Георгий: я не отпускаю тех, кто по собственной воле согласился стать фигурой в моей игре. И я не позволяю им эту игру портить.

— Тогда это уже не игра, а какой-то сквош — перекидывание мячика самому себе, — издевательски заметил я. — Даже Мазепа, и тот со мной согласен. Если это игра, где действуют люди со свободой воли, то извольте эту свободу не ограничивать до картонной фигурки, иначе я не понимаю, какой вообще в том интерес.

— А вы хитрее, чем я думал, — голос собеседника сделался ироничным. — Но не обольщайтесь. В этот раз я точно вас с игрового поля не выпущу.

— А когда выпустите?

— Когда вы сделаете то, чего я от вас добиваюсь.

— Боюсь, я вас разочарую.

— Тогда вы проиграете. Знаете, что бывает с теми, кто мне проигрывает?

— Пешка проиграть не может, проигрывает только шахматист. Давайте определимся: я фигура или игрок?

— Чтоб вас… Набрались у Мазепы иезуитской казуистики, к словам цепляетесь хуже любого воспитанника коллегиума. Хорошо: вы — игрок. Но игра закончится тогда, когда я этого захочу, и не ранее. Это вам, надеюсь, понятно?

— Не вам решать, когда и как завершится эта партия, — спокойно, даже как-то отрешённо ответил я. — И не мне.

— Да пропадите вы пропадом со своими умствованиями. Связался, на свою голову… Можете зарубить себе на носу: так легко вы не уйдёте, я уж постараюсь…

…Это, простите, что сейчас было?

Не ждал я, что мой вокзальный собеседник так внезапно напомнит о себе. Видимо, я хорошо игру испортил, если он счёл нужным влезть самолично. Решать он будет, когда всё закончится… Ну, ну.

Я с огромнейшим трудом чуточку приоткрыл веки. По глазам резанул ярчайший свет, заставивший зажмуриться снова.

— Ваше величество, он приходит в себя, — услышал я незнакомый голос, говоривший по-немецки.

Свет померк, словно его чем-то загородили. Я едва слышно застонал: было и впрямь больно, притом болело и под лопаткой, и в грудине. Видимо, мы с Иваном Степанычем отхватили инфаркт миокарда прямо посреди сражения.

— Ступайте, — надо мной раздался голос, мгновенно узнанный Мазепой: Пётр Алексеевич. — Если понадобятся ваши услуги, я немедля велю вас вызвать.

Видимо, и лекарь, и Пётр знали, что делать, когда у человека «разрыв сердца»: во всяком случае, я не лежал, а почти сидел, подпёртый под спину кучей подушек. А свет, резавший глаза, исходил от банального канделябра на три свечи. И, да, я был не в палатке, а в своей комнате — в полтавской крепости.

— Государь, — мне казалось, что я говорю громко и чётко, но Пётр, видимой как тень на фоне яркого света, склонился ко мне поближе. Наверное, у меня с голосом что-то не так.

— Слава Богу, живой, — с явственной усмешкой проговорил царь. — Обрадую тебя, гетман: швед разбит наголову, и не последняя доля в той виктории за тобою. Спасибо, что гарнизон полтавский в атаку повёл. Спасибо, что братца моего разлюбезного Каролуса в плен взял. За всё спасибо… Токмо кого за то я благодарить повинен?

Это он сказал мне чуть не в самое ухо. И надо сказать, это меня и напугало.

— Гарнизон полтавский, кого же ещё, — ответил я, сделав вид, будто не понял смысла его вопроса. — Их благодари, государь…за верность и службу…Отечеству.

— И отблагодарю, — ответил Пётр. Наконец мои глаза привыкли к свету, и я разглядел его лицо — дико уставшее, осунувшееся, с плохо стёртыми следами пороховой копоти. — И денежно, и чинами награжу, как водится. Павших попы отпоют как полагается, а я за здравие иных персон молитвы возносить стану. Токмо в молитвах сих имя болящего поминать потребно, а как тебя помянёшь, коли я не знаю, кто передо мною?

— О чём ты, государь мой?

— Где Мазепа?

— Здесь он, государь, — я понял, что он не отвяжется и не станет мне верить, пока не откроюсь. — Всё слышит и видит, но сказать или поделать ничего не может… Я не велю…

— А ты кто таков?

— Коли молиться за меня станешь, поминай раба Божьего Георгия, государь…

— Кто же ты, раб Божий Георгий?

— Тот, которому не всё равно…

Похоже, мой ответ его удовлетворил, в какой-то степени даже успокоил.

— Не стану расспросами мучить, Георгий, — сказал он. — За тебя твои дела всё сказали. Едва не помер ты, лекари, почитай, с того света вернули. Отдохни, наберись сил. Ещё две недели я здесь пробуду, далее видно станет, как поступим. Коли надобен буду — зови, приду по первому твоему слову.

Сколько времени прошло с того момента, когда я отключился? Явно немного: Пётр имел такой вид, будто всего пару часов как из боя вышел. Значит, две недели… Для выздоровления после инфаркта маловато, особенно семидесятилетнему дедушке, но хоть поговорить с ним как следует успею.

«Не вздумай ему про меня всё рассказать!» — прошипел мысленный голос Мазепы.

«Именно это и сделаю в самую первую очередь, — едко ответил я. — Наворотил ты тут всякого, а разгребать Петру Алексеичу, так что сдам тебя с потрохами. Другое дело, отвечать за всё хорошее Ивану Мазепе вряд ли придётся: сейчас я рулю, а ты у меня вроде как под арестом».

«Вроде как… Ну, Георгий, попомни мои слова: коли будет случай тебе отомстить, не упущу возможности».

«Нисколько в этом не сомневаюсь… Всё, заткнись. Будем спать и выздоравливать».

Игра, видите ли. Ну, что ж, раз мой знакомец сам признал меня не фигурой, а игроком, значит, я продолжу партию. Пусть арбитр потом рассудит.

Лишь через два дня, когда лекари пришли к выводу, что я начал идти на поправку, ко мне стали допускать посетителей.

Первым пришёл и тут же заявил, что не оставил «батьку», мой верный оруженосец — Дацько Незаймай. Визиты нанесли и Скоропадский, и Келин, и Палий. Последнему я доверил гетманскую булаву на хранение. Приходили и «птенцы гнезда Петрова» — в первую очередь Меншиков, Шереметев, прочие офицеры. Зачем-то явился Шафиров, долго расшаркивался, пока до меня, дурака, не дошло: извинялся за «промашку» с Кочубеем. Ведь это его и Головкина, гм, заслуга в том, что Василия привезли ко мне в цепях. Посоветовал впредь не угождать, а истину отыскивать, и на том его визит завершился. И наконец пришёл сам Кочубей, которого знатно подкосила весть о гибели дочери от руки шведов. Ему я сразу сказал, что шведы тут виновны косвенно, а прямые убийцы должны сидеть где-то в крепости под арестом.

— Они в руке государевой, Василь, — сказал я старому товарищу Мазепы. — С Карлом я уже поквитался, ввергнув его в позор плена. А коль Пётр Алексеевич порешит Орлика с Чечелем вздёрнуть, то и свершится над ними справедливость. Заслужили…

Ещё через пару дней я почувствовал себя настолько уверенно, что в самых дипломатичных выражениях составил записочку для Петра — мол, есть о чём поговорить тет-а-тет. Не особенно верилось, что надёжа-государь помнит своё обещание прийти по первому слову, однако он явился буквально через четверть часа. Как раз столько времени требовалось, чтобы мои сердюки доставили ему мою цидулу, и чтобы он добрался до моей комнаты, напоминавшей больничную палату… Теперь я разглядел его куда лучше, чем в прошлый раз. Длинный, как тележная оглобля, в плечах не слишком широк. Странно, что современники говорили о нём как о человеке огромной физической силы: при таких плечах это довольно удивительно. Сейчас на нём был не преображенский офицерский мундир, а кафтан тёмно-голубого цвета с красными отворотами. Видимо, семёновский или драгунский. На ногах тяжёлые ботфорты-«краги», а в портупее болтается офицерская шпага. Дождавшись, когда все, даже вездесущий Дацько, покинут комнату, Пётр Алексеевич пододвинул к моей кровати простой табурет и уселся поближе.

— Ты готов говорить, — совершенно серьёзно сказал он. — А я готов тебя слушать.

— Боюсь, к тому, что ты услышишь от меня, никто не может быть готов, — негромко ответил я.

— А я жизнью битый, — Пётр внезапно улыбнулся и заговорщически подмигнул мне. — Ну, говори, Георгий. А я уж сам решать стану, правду ты сказал, или нет.

— А вдруг солгу? Проверить-то всё равно не сможешь.

— Это я на твоей совести оставлю. Говори.

И я, поддавшись внезапному порыву, выложил ему всё как есть, начиная от разговора на вокзале и заканчивая боем полтавского гарнизона со шведским резервом. Долго рассказывал, не меньше получаса прошло. А Пётр — слушал самым внимательным образом. Ни разу не перебил, ни разу даже мимикой не показал, что не доверяет.

— Вот, значит, как, — сказал он, когда я наконец закруглил рассказ и устало закрыл глаза. — В то, что ты не Мазепа — верю безоговорочно. Ты сейчас совсем иной речью говорил, не так, как у нас заведено, и не по-малороссийски. Слова некие употребил, значения коих я не ведаю… Тяжело было под Мазепиной личиной ходить?

— Не то слово, — наконец, впервые за долгое время, я почувствовал облегчение. — Сам не рад, что связался, но раз уж так вышло… Словом, Кочубей прав был на его счёт. Предал он тебя, причём, уже давно. Надо будет, я бумаги предъявлю. Да и Карл может много интересного порассказать… Если до Орлика ты уже добрался, не пытайся его разговорить. Он — враг. Его к Мазепе приставили следить, чтобы не увильнул, и в гетманы его прочили…

— Раз заговорил о сём, тебе и судьбу тех предателей решать придётся, — сказал Пётр. — Для всех прочих ты — Иван Мазепа… Удивляюсь, что никто тебя за столько времени не раскрыл.

— Ты раскрыл, — я крайне осторожно перевёл дух: дышалось ещё с трудом, с тупой болью. — Карл меня тоже раскрыл. Может, и Василь о чём-то таком догадываться стал… Надо бы с этим заканчивать, так не дают. Попробовал выйти из игры — лекари вытащили.

— Значит, не доиграл, коль не выпускают, — Пётр озвучил то, о чём я почему-то боялся подумать. — Игра… Дёрнул же тебя чёрт влезть куда не просили.

— Считай, что меня наказали за излишнее любопытство и самоуверенность, — ответил я. — Иван Степаныч сейчас злорадствует. Счастлив, что не допускаю его с тобой говорить: знал бы ты, как он тебя боится и ненавидит…

— Более всего подобные особы ненавидят тех, кого предали, — Пётр отмахнулся. — О нём позднее поговорим. Ты рассказал много такого, во что поверить мудрено. Да только по произволению Господнему и не такое могло случиться. С кем бы ты там игры не затевал, а всё едино без воли Его ничего подобного произойти не могло. Оттого и верю тебе, хоть ты и хитрый жук. Надо же — иезуитов вокруг пальца обвести. Мне таковые люди надобны, поправляйся…гетман.

— А что Мазепе уже семь десятков лет и сердце ни к чёрту — это ничего? — усмехнулся я.

— Сколь Господь даст, столько и проживёшь. Заодно и узнаешь, каково подобные игры заканчиваются. И я посмотрю — интересно же.

Когда он ушёл, я испытал двойственное чувство. С одной стороны — да, излил душу, полегчало. По крайней мере, Пётр на моей стороне, пока я буду играть за его команду. Ну, хотя бы теперь я не один, и то хорошо. А с другой стороны — я понял, что чем дальше, тем сильнее врастаю в этот мир, и тем меньше тянет с ним расстаться. Это, как вы догадались, оказалось для меня крайне малоприятным сюрпризом. Я хотел вернуться домой, в свою квартиру, к жене и сыну, к работе, привычному миру. Но именно сейчас осознал, что мир прошлого, в котором я оказался — даже с учётом всех превходящих обстоятельств — становится мне не менее родным.

Это было очень плохо. Вы даже представить себе не можете, насколько.