Иуда

Глава 18

Приближение чего-то крайне хренового мы с Иваном Степановичем почуяли одновременно. Это, кстати, тоже нехороший знак: не хватало ещё сродниться со старым мерзавцем, а там и до сопереживания недалеко.

С «крайне хреновым» в последнее время, казалось бы, всё ясно: вот Полтава, вот шведы, вот зима. И ещё новости о подходе орды, которая то ли придёт, то ли, добравшись до полосы распутицы и не имея железных гарантий добычи, развернётся обратно в тёплый Крым. Хотя, в случае с ними лучше рассчитывать на плохой вариант. Пётр то ли идёт на помощь, то ли не торопится, ждёт подхода подкреплений… Эпоха информационной недостаточности, когда о многом приходится догадываться, раз за разом ошибаясь. И вот это ощущение сделанной ошибки — да, оно неприятно царапало душу.

Где же я прошиб с прогнозами и предположениями?

«Не надобно беседы с незнакомцами в дороге заводить, — ехидно сказал мне Иван Степаныч. — Тогда и душу ничего царапать не будет».

«Сам того же принципа придерживаешься?» — мысленно хмыкнул я, пока мы уже в который раз обходили стены и караулы у ворот.

«Придерживался б, коли мог… Ну, будет, Георгий. Давай думать, что ты упустить мог».

Я и так был вынужден признать его правоту: Орлика надо было валить, а не гнать. А теперь поздно локти кусать, нужно искать выход из сложившейся ситуации. И для начала следовало дождаться ответа от Карла.

Я не сомневался в том, что оный воспоследует.

Искушение отдать приказ повесить этих двоих было слишком сильным, чтобы долго ему сопротивляться. Но и просто казнить их — значит, рассориться с этими чёртовыми иезуитами. А они — идеальные соглядатаи и добытчики полезнейших сведений.

— Арестуйте этих двоих, Андерс, и заключите под стражу, — тон короля был на удивление ровным, словно гладь озера в безветренный день. На самом деле он боялся сорваться в яростный крик, и в окружении это понимали, потому возражать или задавать вопросы не посмел никто.

Само по себе убийство уже могло вызвать нешуточный гнев его величества. Впрочем, когда речь заходила не о шведах, он быстро остывал. Но ослушание, да ещё второе кряду? Такое прощать было нельзя. Собственно, и в первый раз следовало примерно наказать этих…господ, но король счёл, что лишение права общения с коронованной особой уже само по себе наказание. Увы, как же он ошибался.

И что теперь делать? Заложницы больше нет, эти двое её просто задушили. Объявить всё несчастным случаем либо происками врагов, а затем долго извиняться перед гетманом и выдать ему виновных? Слишком много чести. Нет, раз уж так вышло, то нужно пользоваться ситуацией с наибольшей для себя выгодой.

Эти двое от кары не уйдут, или Карл Шведский съест собственную шляпу. Однако даже из неудач следует извлекать пользу.

Я не верил собственным глазам.

Я промигался, протёр гляделки — мало ли, может, старческое тело подводит — но от этого картина не изменилась.

Шведы ещё до рассвета установили…виселицу. А на ней в петле висела женщина в богатом платье. Я не видел её лица, но память Мазепы однозначно идентифицировала её как Мотрю Кочубей.

Не такого ответа я ждал от Карла. Но ведь это невероятная глупость — убить единственного заложника, ради которого я теоретически мог пойти на торг и сдачу города. Карл кто угодно, но не идиот. А значит… значит, это не он?

Я долго всматривался в окуляр плохонькой подзорной трубы, стараясь высмотреть своих беглых полковников рядом с королём Швеции, но все мои старания были напрасны. Ни Орлика, ни Чечеля, ни казаков, которые смылись к шведам вместе с ними, не видно.

Умом я понимал, что Карлуша, причастен он к казни Мотри или нет, сделал самому себе знатную гадость. А сердце дало сбой. Кто бы ни убил эту женщину, виновен прежде всего я. Иван Степаныч, что показательно, молчал. Не иначе думал о том же.

— Не ожидал я такого от Каролуса, — обескураженно проговорил Келин.

Я заметил, что в какой-то момент — очевидно, когда он сам разглядел тело на виселице — полковник начал неотрывно следить за мной. За мимикой и жестами — совершенно точно. При этом его собственное лицо выражало смесь сочувствия и…лёгкой доли недоверия.

— Сам не ждал, — севшим голосом прохрипел я. — Барабанщика коли пришлют — пусть ему на словах передадут: я с разбойниками переговоров не веду. Передадут пусть дословно.

— И ничего более?

— Ничего, — я удостоил Келина мрачным взглядом. — Прошу собрать военный совет.

И без того было ясно, что если Карл пошёл, как говорится, ва-банк, то следующим его шагом будет первый штурм. По всем правилам военного искусства этого времени он просто обязан начать его с артподготовки в надежде пробить брешь в стенах крепости. А то и мину заложить, но по этой части уже бомбардиры противодействуют, не прозевают подкоп. Впрочем, как я точно знал из донесений наших военных разведчиков, с порохом у шведов не очень, потому массированных артобстрелов не предвидится. А вот мину могут попробовать заложить, это единственный шанс Карла разом решить проблему осады Полтавы.

Сукин сын. Просто сукин сын… И я тоже хорош. Не пошевелил вовремя мозгами — погибла женщина. Любил ли её Иван Степаныч? Не знаю, в его амурные дела я старался не лезть, не до того было. А она его точно любила.

Не было бы столько проблем, требующих немедленного решения — точно бы надрался. Как следует, до хмельной слезы и морды в салате.

Малодушный щенок ты, Георгий.

Это не Мазепа проснулся, это моя личная совесть решила голос подать. И что тут скажешь? Права она, сволочь такая.

«Что ты делать намерен?» — лёгок на помине: Иван Степаныч изволил напомнить о себе.

«А что тут можно ещё делать? Только одно: драться».

«И швед тако же помыслил, готов об заклад биться… Ты его разбойником назвал, он того в жизни не простит».

«Пусть не ведёт себя как отморозок, — озлился я. — Тогда и обижаться будет не на что».

«Ага, зацепил я тебя, — ехидный смешок Мазепы. — Тебе нынче полезно будет. Имей злость, однако головы не теряй. Не то её нам с тобою прострелят к чертям собачьим».

Я понимал его кровную заинтересованность: помру — помрёт и он. Инстинкт самосохранения, знаете ли. Но думать предпочитал всё же своей головой. Я ему просто не доверял, уж слишком крепко в нём сидит стремление нагадить ближнему.

«Вижу, ты не очень опечален, — мысленно бросил я. — Погибла женщина, которая любила тебя, а ты тут хихикаешь».

«Поживи с моё, и сам таким же киником станешь», — последовал ответ.

«Глядя на тебя, я вижу пример, как не надо делать. Спасибо и за такой урок, тоже полезно…»

— Худо тебе, пане гетман?

Я не сразу сообразил, что ко мне обратились въяве — Незаймай. Менее всего я ждал сочувствия, однако парень явно переживал за меня.

— Худо, Дацько, — негромко ответил ему я, причём это была чистая правда. — Сделанного не воротишь, мёртвых не воскресишь. Остаётся только месть.

— Я рядом с тобою буду, пане гетман, коли ты не против сего, — сказал молодой казак.

— Спасибо, сынку…

Зеркала здесь не было, на свою рожу я мог поглядеть только в бочке с водой, да и та замёрзла. Но я не сомневался, что выражение лица у меня вполне соответствует ситуации. Иначе с чего бы приходилось то и дело ловить на себе сочувствующие взгляды казаков и солдат. И только по пути в магистрат, где назначенный мною полтавским полковником Семён Гурко, он же Палий, устроил ставку, я наконец заметил, что левая ладонь намертво, до белизны, сжата на рукояти сабли, болтавшейся на портупее.

Злость без потери головы, говорите? Что ж, неплохой рецепт.

— … Что ж, коли так, то нам выступить следует всею силою. Медлить более невозможно.

— Я передам приказ твоего величества…

— Нет, Алексашка, совет созывай. Лично приказ отдам.

Предосторожность не лишняя: склочный норов Меншикова уже стоял иным генералам поперёк горла. С тем же Огилви он без конца грызся, с Борисом Петровичем Шереметевым собачится… Пусть лучше господа генералы выслушают повеление государево от самого государя. Не тот случай, чтобы личная вражда между Алексашкой и иными персонами делу повредила.

Ближе к вечеру пошел снег. Еще засветло от шведов явился переговорщик с барабаном и сигнальной трубой. На шляпе у него снова было письмо, однако сейчас на свёрнутую бумагу с печатью из цветного воска грустно ложились мягкие снежинки: никто не собирался её читать. Шведский барабанщик, получив резкий ответ, сообразил, что на сей раз пивом не угостят, развернулся и ушёл.

А обстрел стен начался после захода солнца: шведам было совершенно всё равно, в какое время года и суток воевать. Тем они и сильны. Пётр под Нарвой в этом убедился, надолго запомнил.

В смысле количества пушек у нас с Карлушей был паритет: к двадцати шести орудиям полтавского гарнизона я привёз из Батурина ещё восемь — остальные, тяжеленные осадные, пришлось там заклепать и бросить, они бы нам поход затормозили. Итого тридцать четыре пушки и пара древних «тюфяков», полезных только во время штурмов. И у шведов примерно то же количество пушек было мало-мальски пригодно для ведения осадной стрельбы. Из всего этого числа только четыре штуки представляли реальную опасность для стен, остальными шведы обстреливали куртину с батареями, стараясь вывести полтавские орудия из строя.

Наши пушкари в долгу не оставались. К утру счёт был «два — один» в их пользу: ночью шведам удалось «положить» ядро рядом с одной из пушек крепости, отчего там взорвался боезапас и перебило половину расчёта, зато наши аналогичным образом вывели из строя сразу две батареи противника. Рассеивание боеприпасов, конечно, при таких пушках чудовищное, но артиллеристы с обеих сторон опытные, характер своих «подопечных» знают и при большом желании могут даже попадать куда целились. Но гром выстрелов почти не утихал. Свежие орудийные расчёты сменяли уставших коллег, пушки между выстрелами поливали водой, смешанной с уксусом, чтобы скорее остывали — хотя при нынешней минусовой температуре это следовало делать куда реже, чем летом. И лишь на второй день канонада начала понемногу стихать.

У обеих сторон была напряжёнка с пушечным порохом и боеприпасами. Доходило до того, что шведы подбирали наши ядра, прилетевшие к ним, и заряжали ими свои пушки. С нашей стороны поступали совершенно аналогично — если, конечно, «чугуний» перелетал через стену и падал где-то в городе. Какая-никакая, а экономия.

Я был уверен, что Карл постарается поторопить штурм, не станет ждать, пока батарея из четырёх тяжёлых орудий проломит стену. Они, конечно, очень старались, но брёвна лучше «держат удар», чем каменная стена, даже с земляной насыпью. За примером далеко ходить не надо: в Нотебурге хорошая каменная кладка не выдержала стрельбы и осыпалась. Притом, ещё неясно, чьей именно стрельбы она не выдержала — прилетавших русских ядер или сотрясений от шведских выстрелов. Толстые брёвнышки, из которых состояла стена полтавской крепости, оказались достаточно прочными, чтобы шведские артиллеристы, похожие в своих серых кафтанах на огромных мышей, не добились успеха. Нам могла грозить другая опасность.

Во-первых — подкоп и пороховая мина. Над этим работают, будем надеяться — упредят. Во-вторых, агентура противника в городе, способная открыть ворота. И над этим тоже работают. Но главной опасностью оставался огонь. Нам не хватало только хорошенько погореть. Потому я строжайше запретил курение на стенах и рядом с ними, там и без любителей табака огня хватает. То же самое — относительно складов и деревянных домов. Пожалуй, ради противопожарной безопасности я здесь первым в мире ввёл специальные помещения для желавших подымить — в каменных зданиях. Там можно было курить сколько угодно, если, конечно, для этого оставалось время. И, что меня нисколько не удивило, такие комнаты очень быстро прозвали… правильно — курилками.

Ограничение на потребление спиртного, часть которого передали в лазареты для стерилизации инструментов, запас перевязочного материала и лекарских снадобий, запас воды, женщины у печей и котлов, готовящие горячую пищу, пожарные команды — дежурные и сменные — постоянная ротация часовых, чтобы одни и те же люди не караулили всё время у одних и тех же объектов… Иной раз на меня смотрели с изумлением, но слушались: я был «капитаном корабля», попавшего в изрядный шторм, а значит, здесь работало то же правило — полное подчинение. Я никому не позволял оставаться без дела, запряг всех, кого мог. Подобное умеренное напряжение не оставляет места унынию… Иными словами, я делал всё возможное, чтобы город выстоял в изменившихся условиях.

Как выстоял и в той истории, при худших раскладах.

Люди всё видели и понимали, потому были спокойны. Они справятся, я в это верил.

Мы — справимся.