Иуда

Глава 24

Постепенно выздоравливая — хотя, о полной поправке в условиях медицины восемнадцатого века говорить было нельзя — я снова вникал в дела, от личного участия в которых по причине недуга был временно отстранён. Скоропадского запряг исполнять обязанности генерального писаря на всю катушку: пусть ведёт гетманскую канцелярию и сообщает мне обо всех делах без утайки. А решения уже выносили мы вместе, напрягая извилины обеих голов. Иван Ильич хоть и флюгер, но далеко не дурак: когда стало окончательно ясно, чья взяла, во всей армии, во всём войске гетманском не найдётся теперь более верного слуги государя русского. А для прочих дел, как явных, так и не очень, у меня был Незаймай.

Молодой казак приносил вести разной степени оптимистичности. То обрадовал, что Палий начал формирование Полтавского полка, то заставил крепко призадуматься от новости, что Орлика на кого-то менять собрались. И что переговоры о том ведёт Алексашка. Вот уж кому я в самую последнюю очередь доверил бы такие дела. Интересно, сколько он хапнул при захвате шведской казны? А сколько намерен получить за обмен самого лютого врага своей страны из тех, кто находился в радиусе тысячи вёрст? Шведов пусть меняет, хоть оптом, хоть в розницу, а Орлик — мой. О том я подробно изложил в записке Петру Алексеичу — не афишируя возможную роль Алексашки, но сделав акцент на упоротости Пилипа. Мою писанину понёс лично Дацько, ибо никому другому бы я это не доверил, и на четверть часа я остался в комнате один.

Обмороки меня не преследовали никогда, ни в той жизни, ни в этой. Единственный раз, когда всерьёз вырубило — это случай с инфарктом. Но в этот раз «вынесло» буквально на ровном месте: я словно провалился в тёмный колодец посреди безлунной ночи. И, что характерно, сохранял при этом полное осознание своего «я».

— Нехорошо, Георгий, нехорошо, — я услышал знакомый голос из темноты. — У всякой игры есть правила, а вы их уже в который раз нарушаете… Орлика оставьте в покое, сделайте одолжение.

— Он что, такой же, как и я? — у меня прорезалась мрачная ирония.

— Нет, он местный, но при этом моя фигура.

— Что-то в этом роде я и подозревал. Не игрок?

— Пока нет. Хотя думает, что да.

— А если я не согласен? Если хочу убрать с доски вашу пешку? Вы ведь сами признали меня игроком, значит, такое право у меня есть.

— Есть, — должно быть, мне показалось, но обладатель голоса как будто улыбался. — Так же, как и у меня есть право при помощи своей фигуры убрать кого-то из ваших…действующих лиц. Либо вас самого, раз уж вы внутри игры.

— А почему игрок должен изучать правила со слов оппонента в ходе самой игры? Почему вы не поставили меня в известность ещё до её начала? Где был инструктаж по технике безопасности, ознакомление с правилами? — я не остался в долгу.

Ответом мне было молчание.

— Вот оно что, — я начал догадываться. — Вы были обязаны предупредить меня обо всём до начала, но решили, что и так сойдёт. А это косяк. Арбитр его уже зафиксировал и выписал вам штрафные баллы… Иначе ваша фигура давно бы уже вынесла меня из игры вперёд ногами. Да и правила писаны наверняка не вами. Правильно?

— Вы правы, — тон собеседника сделался каким-то странным — отстранённо-ироничным. — Я сделал большую ошибку, не поставив вас в известность относительно игры и её правил. Понадеялся, что вы смиритесь с ролью фигуры, и всё пройдёт так, как я задумывал. Скорее всего вы бы отказались от участия в игре, и я пошёл бы искать другого кандидата. Менее проницательного.

— Сочувствую, но помочь ничем не могу. Орлика я в петлю пристрою, заслужил.

— Не смейте его трогать, Георгий, — голос сделался предупреждающим. — В противном случае я устрою вам нечто незабываемое… Что скажете, если я убью ваших близких, оставшихся там, и заставлю вас смотреть, как они умирают?

— А это уже не игра, это объявление войны, — сказать, что я воспринял его слова спокойно — значит, погрешить против истины. Но разумом я понимал, что с вероятностью в 99 % он блефует. — Сомневаюсь, что подобный пункт есть в правилах, утверждённых таким арбитром.

В ответ послышалось нечто малоразборчивое.

— … умник, — только и расслышал я. — Послал бы вас к чёрту, да вы уже… Словом, берегитесь. Раз решили полностью отыгрывать роль шахматиста, будьте готовы и к потере фигур, и к цейтноту, и к цугцвангу. У меня-то опыт куда побольше вашего.

— Не сомневаюсь. Но если вы до сих пор не снесли меня одним ударом, значит, что-то мешает. Или кто-то?.. Надеюсь, мы больше не увидимся.

— Увидимся, Георгий. И молите… арбитра, чтобы обстоятельства этой встречи не были для вас чересчур печальны…

Вынырнул я из темноты тоже внезапно. Что удивительно — судя по всему, прошло совсем мало времени: в комнате до сих пор никого, кроме меня, не было, а свечка на столе почти не оплыла… Вот, значит, как. Выходит, что игра идёт на таком поле и по таким правилам, нарушить которые можно, но выйдет себе дороже. Если я сделал верные выводы, то соперники могут запугивать друг друга, морально давить и пытаться вынудить противника совершить некие действия как бы по собственной воле. Но не более того. И я заставил своего оппонента отступить на исходные позиции, хоть и временно… А значит — что? Правильно: он всеми правдами и неправдами попытается вытянуть меня за рамки этого поля. То есть туда, где его не будут сдерживать правила игры. И там у меня против него шансы нулевые.

Знать бы ещё, где те рамки и кого он выставит вместо Орлика, которого я точно уберу — во всех смыслах… Одно я должен знать наверняка: верить оппоненту нельзя ни в чём.

«Вот так и научишься наконец искусству дипломатии, — я услышал знакомый до изжоги мысленный голос Мазепы. — Ишь ты — с самом чёртом в игры играешь! Не боязно?»

«А знаешь — нет, — внезапно я осознал, что действительно не испытываю страха. — Опаска есть, волнение, осторожность, даже чуточку азарта. Но не боюсь».

«Зря. Хотя… может, в том и секрет твой, Георгий. Однако берегись, не верь ныне никому».

«Тебе я точно не верю, так что можешь на этот счёт не переживать. Но учиться у тебя — учусь…»

В забавную я попал историю, нечего сказать. Вопрос только один: где добрый доктор со шприцем, полным спасительного галоперидола? А то что-то ситуация стала напоминать бред психбольного. Хотя, если возможно подселение в исторического персонажа, то почему бы не объявиться и потусторонним силам? И то фантастика, и это.

Я прикрыл глаза и сделал более-менее глубокий вдох: сейчас ещё Пётр придёт поговорить. Для него, с его верой в небеса и преисподнюю, всё как раз в порядке вещей. Главное — не договориться до психиатрического диагноза. Здесь, кажется, безумцев сажают на цепь и поливают ледяной водичкой, чтобы опамятели. Мне такая терапия почему-то не по душе.

Этого не могло случиться, но, тем не менее, случилось: Карл Шведский наголову разбит войском русского царя. Притом и сам попал в плен, и почти вся его армия оказалась в том же незавидном положении — за исключением тех несчастных, что погибли во время сражения, и тех счастливцев, коим повезло сбежать. К сожалению, последних набралось не более пяти сотен и выходили они из Малороссии разрозненными группами, занимаясь разбоем на дорогах, чтобы прокормиться.

Не такого исхода Русской кампании ждал отец Адам.

А кроме того — в список неудач следовало присовокупить предательство гетмана Мазепы. Этот негодяй не только разгромил много лет создаваемую орденом Иисуса малороссийскую агентурную сеть, но и выстроил собственную, из преданных ему людей. Не было бы в том большой проблемы, ведь деньги есть деньги, однако старый чёрт из всех кандидатур выбирал тех, кто менее всего склонен продаваться.

Знать бы ещё, в какой момент он предал орден. Или…изначально имел таковое намерение, когда соглашался на предложение княгини Дольской? А может, он изначально работал на Петра, а они все — и орден, и король шведов — клюнули на эту наживку и попались? Отец Адам не удивился бы. Что Мазепа умел особенно хорошо, так это притворяться лояльным.

Можно было бы отдать приказание устранить гетмана, однако в данный момент это не принесёт ордену никакой пользы, если не считать моральной сатисфакции. Впрочем, этот аспект тоже стоит рассмотреть, как возможный — дабы прочие и мысли не имели об отступничестве.

— Ну и вид у тебя, — тон Петра Алексеевича был наполовину сочувственным, наполовину насмешливым. — Краше в гроб кладут. Не загнал бы ты себя ранее срока.

— Кто его знает теперь, когда тот срок подойдёт, — ответил я, устраиваясь поудобнее. Подниматься с постели больше, чем на десять минут, ещё не рисковал, но старался больше времени проводить полусидя, опираясь спиной на подушки.

— Послание твоё прочёл, — государь сразу перешёл к делу. — На что тебе Орлик, понимаю, однако мне ещё с Августом торговаться надобно. Твой перебежчик себя подданным короля польского объявил. Притом, Августа, не Станислава.

— Всегда был хитрым… — хмыкнул я. — Да только в этот раз сам себя перехитрил. Довольно поинтересоваться у короля Августа, посылал ли он сию персону ради переговоров, или нет. Полагаю, ответ и так известен.

— Хочешь, чтоб я его тебе отдал?

— Твоя воля, государь. Хочешь — отдай, не хочешь — сам решай, что с ним делать. Но только одно помни: Его ко мне приставили, чтоб я всю грязь и кровь на себя принял, а он после меня булавой гетманской завладел. Наверное, не последние люди это придумали. И цели их не самые благие.

— Знаешь, что убедило меня в том, что ты не Мазепа? — Пётр вдруг задал неожиданный вопрос. — Иван Степанович угождал. Ты — нет. Почему?

— Не хочу, — честно ответил я. — Тошно.

— Тогда скажи прямо: чего ты хочешь?

— Мира… на двенадцать лет раньше.

— Сдаётся мне, Георгий, ты многое хочешь рассказать, да боишься, что не в те руки сие знание попадёт, — Пётр, до того измерявший комнату шагами, вдруг взял стул, поставил рядом с кроватью и уселся. — Можешь не бояться. Не ведаю, кто ты, но раз не враг, то и доверие промеж нами должно быть.

— Твоя правда, государь… — я вздохнул, понимая, что этот человек не будет откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, и вытянет из меня сведения любой ценой. — Всего, конечно, что тебя интересует, не скажу — сам не знаю.

— Говори, что вспомнишь.

— Это надолго.

— У меня ещё есть время… Ведь так, Георгий?

— Есть, государь.

— Тогда я тебя слушаю.