Инженер Петра Великого – 6

Глава 4

Воспитание наследника престола — дело по определению неблагодарное. Не корабль строишь, где виден каждый шпангоут, и не пушку льешь, где можно проверить калибр. Здесь — попытка выковать характер, работая вслепую с капризным и непредсказуемым материалом. Однако когда от этого «материала» зависит исход азовской кампании, приходится идти на крайние меры. Мой план был прост. Алексей был глух к лекциям и наставлениям. Его нужно было ломать. При этом, ломать его спесь, его барское презрение к труду, его инфантильное представление о власти. А для этого требовалось горнило.

Таким горнилом стал для него один из столярных цехов с приписанной к нему малой кузней. Официально все это называлось «опытным участком». На деле же — тщательно изолированная «песочница», где царевичу предстояло на собственном горьком опыте понять разницу между властью приказа и властью дела. Основное производство «Степных таранов» я замкнул на Нартова и себя, форсируя работу и создавая резерв. Рисковать армией я не мог. Зато мог рискнуть десятком телег. Это была инвестиция в будущее. Калиброванный, просчитанный провал, где потенциальная прибыль — вменяемый император — многократно превосходила издержки.

Получив в полное распоряжение свой «феод», Алексей поначалу расцвел. Наконец-то настоящее командование — и это при том, что в начале вроде он, боясь опростоволоситься перед отцом, даже вникал в мои совет, но его надолго не хватило, «Остапа понесло»! Он принялся командовать. Первым делом, собрав мастеров, он объявил новые порядки.

— Отныне, — юношеский голос звенел от осознания собственной значимости, — дабы блюсти чистоту и порядок, каждый мастеровой перед началом смены обязуется мыть руки с песком!

Старый кузнец, которого я сам недавно отчитывал за брак, крякнул и вытер о засаленный фартук руки.

— Ваше высочество, — пробасил он, глядя куда-то в ноги царевичу, — так ведь нам с огнем да железом работать. Руки-то через пять минут один черт в саже будут.

— Твое дело малое — исполнять, а не рассуждать, старик! — отрезал Алексей, краснея оттого, что ему посмели возразить. — Сказано — быстрее и чище, значит, так тому и быть!

Развернувшись, он пошел вдоль цеха, заложив руки за спину. Делал замечания по поводу неровно сложенных дров, требовал, чтобы стружку, летящую из-под рубанка, немедленно подметали. Он не вникал в суть дела — насаждал внешний, бессмысленный порядок, принимая его за эффективное управление (которое подсмотрел кое-где).

Мастера переглянулись. И работа пошла. Только по-другому. За спиной у царевича начался тихий саботаж, облаченный в форму безупречного повиновения.

— Слыхал, Митрич? — шептал один столяр другому, не прекращая работы. — Царевич велел быстрее стругать.

— Велено — сделаем, — буркал в ответ тот. — Ему виднее. А что доска от спешки треснет, так то не наша печаль.

В кузне творилось то же самое. Велено не отвлекаться? Хорошо. Кузнец, видя, что его сосед вот-вот перекалит дорогущую заготовку для оси, лишь сильнее бил молотом по своей наковальне, заглушая все вокруг. Я все это видел. Каждый вечер, не говоря ни слова царевичу, я молча стоял у штабеля брака. Мои приемщики, обученные в Игнатовском, методично пополняли эту гору. Кривые, пошедшие винтом оси. Растрескавшиеся от неправильной закалки колесные ступицы. Обода, лопнувшие на сварке. Гора росла, превращаясь в зримый, материальный памятник управленческому гению наследника. Даже думать не хочу о стоимости моего «воспитания».

Алексей метался, кричал, грозил мастерам, однако ничего не менялось. До него никак не доходило, что причина не в лени или злом умысле рабочих. Он сам, своими руками, убил в этих людях главное — гордость за свое дело.

Я ждал, когда количество брака перейдет в качество — в фиаско. Этот момент настал на исходе пятого дня. Гора железа и дерева выросла почти до человеческого роста, а из цеха не вышло ни одной годной телеги. И именно в этот день во двор Адмиралтейства въехала карета Государя.

Петр появился внезапно. В цеху, где правил Алексей, воцарилась тишина. Стук молотов оборвался на полутакте. Скрип пил замер. Все застыли, когда исполинская фигура пока не коронованного Императора, в простом флотском мундире, перешагнула порог.

Его внимательный взгляд скользнул по понурым фигурам мастеров, по остывающим горнам и впился в гору брака. Медленно, тяжело ступая по усыпанному стружкой полу, он подошел к ней. Алексей стоял ни жив ни мертв, лицо его было белее мела.

Петр не произнес ни слова — ни крика, ни привычной ругани. Молча протянув руку, он взял с вершины горы одну из кривых, уродливых осей. Взвесил ее на могучей ладони, повертел, осматривая заусенцы и трещины от перекала, после чего поднял глаза на Алексея. Стоя в тени у дальней стены, я поймал этот взгляд, в котором не было и намека на ярость. В нем было бездонное разочарование. Презрение создателя к своему неудачному творению.

Он смотрел на сына долго, секунд десять, которые для царевича, должно быть, превратились в пытку. Затем, все так же молча, он с силой швырнул бракованную ось на каменный пол. Металл жалобно и тонко звякнул. И, не обернувшись, не сказав никому ни единого слова, Петр развернулся и вышел.

Дверь за ним захлопнулась. Мастера не смели поднять голов. А Алексей так и стоял, глядя на брошенную отцом ось. Его плечи обмякли, руки безвольно повисли. Мальчишка. Его маленький мир, где он был грозным начальником, сломался, погребая его под обломками собственного тщеславия.

Ночью я нашел его в цеху. Он сидел на перевернутой кадке у молчащей наковальни, один в огромном, темном помещении, и смотрел в никуда. Подойдя, я молча сел рядом. Он даже не повернул головы.

— Все… — глухо произнес он. — Теперь все. Он меня… проклял.

— Нет, — спокойно ответил я. — Он разочаровался. Это хуже.

Алексей вздрогнул и поднял на меня полный ненависти взгляд.

— Это вы все подстроили! Вы! Чтобы унизить меня перед ним!

Я не стал спорить.

— Я не могу тебя научить. Я инженер, а не царь. Я мыслю цифрами и механизмами. Но есть люди, которые знают то, чего не знаю я.

Кивнув в сторону дальней каморки, где отдыхал старый мастер Матвеич, я продолжил:

— Твой отец слушает генералов и адмиралов. Послушай и ты своего «фельдмаршала». Вон он сидит. Поговори с ним. Не как царевич с холопом. А как виновный подмастерье, который запорол работу и пришел просить совета.

Алексей смотрел на меня, не понимая. В его мире царевичи не просили советов у кузнецов.

— Он не станет со мной говорить, — растерянно прошептал он.

— Станет. Если увидит человека, который хочет понять.

Я поднялся и ушел, оставив его одного со своим выбором. Переступит ли он через свою гордыню? Это был тот самый калиброванный риск. Я мог лишь подтолкнуть его к краю, а прыгнет он или нет — зависело только от него.

Просидев час, а затем и другой в своей конторе за отчетами с основного производства, я уже решил, что эксперимент провалился. Но тут дверь тихо скрипнула, и на пороге появился Матвеич. За его спиной тенью маячил Алексей.

— Ваше благородие, — прохрипел старый кузнец, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Царевич тут… мысль одну высказал. Насчет закалки ступиц. Бредовая, конечно, на первый взгляд… а ежели подумать…

Я поднял глаза на Алексея. Он смотрел в пол, но в его глазах больше не было отчаяния. Там тлел едва заметный огонек интереса. Моя пешка пересекла доску и, кажется, была готова превратиться в новую фигуру.

Прорыв с царевичем на «опытном участке» принес неожиданные плоды. Он, конечно, не превратился в инженера, зато в нем проснулось любопытство. Он начал задавать вопросы, сперва робко, затем все настойчивее. Изучая мои чертежи, он, сам того не осознавая, пытался скопировать систему. Мою систему. Вводил двойной контроль приемки, требовал вести учет каждой заклепки. Эта неумелая, карикатурная копия Игнатовского мне, как ни странно, льстила.

Однако времени на педагогические экзерсисы не оставалось. На повестке дня стояла задача куда более масштабная — легализация финансового фундамента будущей Империи. Вооружившись кипой расчетов и чертежами будущей железной дороги, я отправился к Государю. Ранее мы согласовали создание банка, но тут же появился новый фактор — Морозовы. А это без Государя не утвердишь. Я собирался идти напролом, будучи уверенным в неоспоримости своих аргументов. Грубая ошибка. Я недооценил главного противника — Александра Даниловича Меншикова, который, очевидно, уже прознал о моем союзе с Морозовыми.

Не успел я даже развернуть свои бумаги, как Светлейший, уже сидевший у Петра, расплылся в сытой, хищной улыбке.

— А вот и наш бригадир-выдумщик! — пророкотал он. — Снова, чай, с прожектами, что казну вконец разорят?

Я проигнорировал его выпад, обращаясь к Петру, который мрачно разглядывал карту южных рубежей.

— Государь, дело о постройке железной дороги, тобой одобренное…

— Знаю твое дело, — перебил Петр, не отрывая взгляда от карты. — И знаю, что денег в казне на него нет. Ни полушки.

— Именно поэтому я здесь, Государь. Есть способ изыскать средства, не обременяя казну…

Тут-то Меншиков и нанес свой упреждающий удар.

— К чему эти немецкие хитрости, Петр Алексеевич? — вкрадчиво начал он. — Займы, акции… Тьфу! Путь к процветанию державы всегда был один — прямой и понятный.

У меня даже челюсть раскрылась.

Развернув перед Петром свой собственный, начертанный на грубом пергаменте план, он чеканил слова:

— Объявим «дорожный налог» на всю Империю. По полтине с души. Соберем на дело работных людей. По десять тысяч с каждой губернии. Пусть не за деньги, а за Отечество пот проливают. Не хватает железа? Возьмем заем у голландцев. Они дадут. Под залог будущих поставок пеньки и леса на десять лет вперед. Просто, надежно и быстро!

Слушая его, я холодел. Передо мной разворачивался план порабощения, способный отбросить страну на десятилетия назад. Однако для Петра, с его неуемной энергией, в этой прямолинейной жестокости была своя привлекательность.

— А что, Данилыч… — протянул Петр. — В этом есть своя сермяжная правда.

Я пытался возразить, говорил об обязательных кабальных условиях займа, но мои слова тонули в бравурных речах Меншикова.

— Ступай, бригадир, — бросил он мне, не глядя. — Твое дело — телеги строить. О большом деле мы и без тебя подумаем.

Я ушел. Я просто недооценил Меньшикова и сходу не сообразил что-то путное. В лоб эту стену было не пробить. Нужно было заходить с флангов. И я начал действовать.

Первым делом срочные гонцы полетели к Демидову и Морозовым. В письмах я без прикрас изложил план Меншикова, сопроводив его расчетами, которые показывали, как новый налог разорит их собственные предприятия — здесь спасибо Магницкому, помог. Я требовал: «Готовьте совместное челобитье. Предложите свой капитал, но на условиях долевого участия».

Затем я отправился к Брюсу.

— Яков Вилимович, ты понимаешь, что голландский заем — это финансовая удавка на шее нашего флота?

Брюс молча слушал, набивая трубку, но, подумав, поставил условие.

— Хорошо, Петр Алексеевич. Я укажу Государю на риски. Но взамен твоя будущая… контора… будет предоставлять моей канцелярии полный отчет о движении денег. Я должен знать, куда пойдет каждый гульден, чтобы не вышло так, что мы меняем голландскую удавку на твою собственную.

Я согласился. Это была справедливая цена.

Последний ход оказался самым тонким. Встретившись с Анной Морозовой, я без предисловий изложил ей суть дела.

— Светлейший князь решил осчастливить московское купечество новым «дорожным налогом».

На ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Что вы предлагаете? — спросила она.

— Просто слухов будет мало. Нужна сумятица. Устройте через своих людей ажиотажную скупку соли в Москве. Якобы в преддверии новых поборов. Это заставит вмешаться самого Государя.

Анна все поняла без лишних слов. Через три дня в Петербург полетели донесения о волнениях в торговых рядах и риске соляного бунта.

Идеальный шторм был готов. Местом действия стал широкий совет в Адмиралтействе, где Меншиков, сияя от самодовольства, с пафосом излагал свой проект. И тут началось.

Первым, к его изумлению, слово взял всегда молчаливый Брюс. Он методично доложил о рисках внешнего займа. Не успел Меншиков опомниться, как секретарь начал зачитывать «совместное челобитье от верных промышленников и купцов», где Демидов и Морозов предлагали свои капиталы, но просили «правил справедливых». Апофеозом стали донесения о «соляной сумятице» в Москве, которые положили перед Петром.

Я видел, как Государь слушает все это. Он не был слепцом. Петр прекрасно понимал, что стал свидетелем блестяще срежиссированного спектакля. Поймав его тяжелый взгляд, я понял — Государь все понял, но делал вид, что верит, потому что результат этой манипуляции был выгоден Империи. Я впервые пошел на небольшой конфликт, но не мог поступить иначе. Петр Великий не зря один из лучших самодержцев, но при этом обладал маленькой слабостью — импульсивностью.

Меншиков оказался в полной изоляции. Его план из «простого и надежного» на глазах превращался в путь к экономическому коллапсу. И только тогда, в наступившей тишине, поднялся я.

— Государь, — мой голос звучал спокойно. — Есть путь, который позволит и дороги построить, и в кабалу не попасть, и верных твоих слуг не обидеть.

Петр с недовольством выслушал меня.

Я изложил идею «Общей Компанейской Казны». Все нужные рычаги были нажаты: Брюс опасался за безопасность, Демидов и Морозовы — за свои кошельки, а Меншиков просто оказался слишком жаден. Оставалось лишь предложить решение, от которого Государь, загнанный в угол их совместными усилиями, уже не сможет отказаться.

Петр слушал, и на его лице отражалась целая буря эмоций. Он смотрел на меня, на растерянного Меншикова, на невозмутимого Брюса.

Когда я закончил, он долго молчал, барабаня пальцами по столу. Затем поднял на меня тяжелый, полный одновременно и ярости, и восхищения взгляд.

— Быть по-твоему, хитрец! — пророкотал он так, что, казалось, задрожали стекла. — Банку быть!

Я внутренне выдохнул. Победа. Я очень боялся потерять доверие Государя. И надеялся, что он правильно поймет мои «хитрости». Так и получилось. Но я ходил по краю, это да…

— Но… — добавил он, и от этого «но» меня аж перекосило.

Петр обвел взглядом всех присутствующих и перевел его на сына. Я мельком взглянул на царевича. Он сидел, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, и на его лице была странная смесь страха и жадного любопытства. Он не понимал, что ему дают, но чувствовал, что это нечто огромное.

— … Председателем правления сей Компанейской Казны, дабы блюсти в ней интерес государев, назначаю… царевича Алексея Петровича.

Я остолбенел. Меншиков разинул рот. Это был гениальный в своем коварстве ход. Петр отобрал у меня мое детище, самый мощный инструмент, и отдал его в руки моего самого проблемного ученика. Он связывал меня, Демидова и Морозовых по рукам и ногам, заставляя нас подчиняться тому, кого мы должны были контролировать.

Я добился своего, но цена этой победы оказалась не просто высокой.

Политические баталии и педагогические драмы отнимали дни, однако ночи принадлежали нам. Нам — это мне и Андрею Нартову. В небольшой, строго охраняемой мастерской, спрятанной в самом сердце Адмиралтейства, мы священнодействовали над подарком Морозовых. Персидский механизм, который я мысленно окрестил «Звездной машиной», лежал на бархате под ярким светом сальных свечей, и мы, как два хирурга, препарировали чужой, утерянный гений.

Я был в настоящей инженерной эйфории. Каждая шестеренка этого древнего вычислителя служила подтверждением знаний из другого тысячелетия. Глядя на конические передачи и редукторы, мой мозг мгновенно достраивал недостающие детали. На листах бумаги рождались чертежи «Бурлака». Я проектировал его «правильно», как был устроен любой автомобиль моего времени: одна мощная паровая машина, сложный редуктор, коробка передач и, венец творения, — дифференциал.

— Это единственно верный инженерный путь! — горячился я, показывая Нартову эскизы. — Мы должны сделать сразу как надо, а не изобретать костыли!

Одержимый идеей создать технически безупречный механизм, я был готов перепрыгнуть через столетия.

Нартов внимательно смотрел на мои чертежи. Его молчание сначала меня подстегивало, а потом начало раздражать. Он не спорил, зато в его глазах я видел растущий ужас. Наконец, он не выдержал.

— Петр Алексеич, это… это прекрасно. На бумаге, — тихо произнес он, осторожно коснувшись пальцем узла дифференциала. — Но кто выточит нам вот эти шестерни с такой точностью? Чтобы они выдержали чудовищную мощь «Титана» и не рассыпались в пыль? Наш лучший станок не даст такого допуска.

— Мы улучшим станок! — отмахнулся я. — Придумаем новые методы закалки!

— Допустим, — не стал спорить Андрей. Он указал на другой узел. — А этот… редуктор? По вашим же расчетам, он будет весить как малая чугунная пушка. Он сожрет половину мощности двигателя на одно лишь трение. Это все… слишком сложно. Слишком хрупко.

Он поднял на меня глаза.

— Ваше благородие, — произнес он фразу, ставшей для меня холодным душем. — Вы пытаетесь запрячь в одну телегу дюжину коней через одну сложнейшую, хрустальную упряжь. А что, если просто дать каждой паре коней своего возницу?

Я замер. Фраза Нартова гениальна. Я смотрел на свой чертеж и вдруг увидел его глазами практика XVIII века. Громоздкий, ненадежный, неремонтопригодный монстр. Моя главная ошибка — «проклятие знания». Я пытался слепо скопировать технологию XXI века, забыв про производственную базу века XVIII.

— Погоди… — выдохнул я. — Ты хочешь сказать… к черту всю эту передачу?

— А зачем она, если можно проще? — осторожно ответил Андрей. — Ведь можно же наверняка проще. Легче. Надежнее. И поворачивать можно, меняя подачу пара. Как на лодке с двумя веслами.

Я нарисовал по котлу на каждое колесо. В наступившей тишине родился новый концепт. Элегантный в своей первобытной простоте. «Бритва Нартова» отсекла все лишнее.

Но времени на постройку полноценного шасси не было. Аврал по производству «Степных таранов» не оставлял ни ресурсов, ни людей.

— Нам не нужно, чтобы оно ехало, — сказал я Нартову следующей ночью. — Нам нужно доказать, что оно может ехать. Доказать, что наш новый двигатель даст нужную тягу, а котел не взорвется. Мы построим испытательный стенд.

Наша работа превратилась в настоящую партизанщину. По ночам мы «заимствовали» из цехов медь, железо и инструменты, предназначенные для государева дела. Люди Меншикова, разумеется, заметили эту подозрительную возню и исправно доносили своему патрону, что «бригадир Смирнов тешится своими игрушками, переводя казенный материал» (ага, где вы были когда Алексей в брак все переводил?). Тем не менее я действовал на свой страх и риск.

Мы собрали на массивной чугунной раме одну V-образную паровую машину и примитивный, собранный на скорую руку прототип водотрубного котла. К валу двигателя прикрепили тяжелый маховик и ленточный тормоз, чтобы измерить крутящий момент.

Финальная сцена разыгралась в темном, уединенном сарае в дальнем углу Адмиралтейства. Мы были готовы к испытаниям. Когда я развел огонь под котлом, давление на манометре нашей же кустарной работы поползло вверх — гораздо быстрее, чем в старых моделях.

— Держит! — выдохнул Нартов, не отрывая взгляда от дрожащей стрелки. — Петр Алексеич, он держит!

Медленно, боясь дышать, я открыл подачу пара.

Машина ожила. Она ревела и дрожала, закрепленная на станине, пытаясь вырваться из стальных оков. Маховик раскручивался все быстрее, превращаясь в размытый диск. Я плавно затянул тормоз. Деревянная колодка задымилась, запахло паленым. Показания примитивного динамометра, прикрепленного к тормозной ленте, поползли вправо и замерли на отметке, от которой у меня перехватило дыхание. Тяга, которую развивал этот компактный агрегат, почти вдвое превосходила мощь нашего старого, громоздкого «Титана».

В этот момент дверь сарая со скрипом распахнулась. На пороге, освещенный тусклым светом ночного фонаря, стоял царевич Алексей. Его, видимо, привело сюда любопытство или он просто искал меня, чтобы задать очередной вопрос по своему участку. Он замер. Алексей увидел ревущий, сотрясающийся механизм, окутанный клубами пара, пышущий жаром и первобытной мощью.

— Что… что это такое, барон? — чуть не заикаясь, спросил он, не решаясь войти.

Я перекрыл пар. Механизм, тяжело вздохнув, затих. В наступившей тишине был слышен лишь свист остаточного давления. Я устало вытер со лба пот.

— Это, ваше высочество, — ответил я, чувствуя, как по всему телу разливается пьянящее тепло победы, — сердце для машины, которая потащит наши пушки. И нам нужно будет сделать для него тело.