Инженер Петра Великого – 6

Глава 16

Когда ворота Игнатовского окончательно растворились в снежной пелене, я впервые за много недель полной грудью вдохнул воздух свободы. Не той эфемерной, что дарует власть или чины, а настоящей, инженерной — свободы творца, оставшегося один на один со своим детищем. Под моими ладонями вибрировали холодные рычаги, в унисон им тяжело дышали два паровых сердца, а гусеницы с хищным лязгом вгрызались в плотный, искрящийся наст. Многотонная махина, прозванная нами с Нартовым «Лешим», послушно ползла вперед, оставляя за собой две глубокие, невиданные в этих краях колеи. Пожалуй, это и был мой первый настоящий отпуск в принципе.

Морозный воздух, пропитанный запахом раскаленного металла и горьковатым дымом древесного угля, пьянил посильнее любого вина. Каждый толчок и вибрация стальной палубы отзывались в теле знакомой, почти родной дрожью — сейчас я не был бригадиром или наставником наследника, а был просто водителем, человеком, заставившим мертвое железо подчиниться своей воле. Первые дни пути обернулись сплошным, непрерывным триумфом. Наш «Леший» шел по заснеженному тракту, играючи преодолевая сугробы и овраги, в которых любой конный обоз увяз бы намертво. Он не ехал — он несокрушимо плыл над этим белым безмолвием, и его мощь казалась абсолютной.

Рядом на платформе, закутанный в тулуп до самого носа, Василий Орлов походил на мальчишку, которому подарили самую невероятную игрушку на свете. Он, как заведенный, то свешивался с края, со щенячьим восторгом пялясь на работу гусениц, то подбегал ко мне, силясь перекричать клацанье гусениц.

— Петр Алексеич, а ведь он, чертяка, прет! — орал он мне в ухо, и его раскрасневшееся от мороза и азарта лицо сияло. — Да на такой телеге мы до самого Царьграда доедем, и султан нам ключи от города на блюде вынесет!

С наступлением сумерек наш «Леший» затихал, и мы разбивали лагерь прямо у тракта. Пока я, поглощенный своим механическим божеством, проверял натяжение цепей и уровень воды в котлах, Орлов брал на себя роль заправского интенданта. Из его, казалось, бездонного походного рюкзака на свет появлялись копченое сало, краюха ржаного хлеба и заветная фляга с мутноватой жидкостью, гордо именуемой «душевным спокойствием». За ужином, под бездонным зимним небом, мы вели неспешные беседы. Увлекшись, я чертил ему на снегу палкой баллистические схемы, на пальцах объясняя параболу полета пули. Он же, в свою очередь, делился премудростями выживания в зимнем лесу: как по треску веток определить приближение зверя или как разжечь сырые дрова с помощью трута и кресала. В эти часы стирались все чины и звания.

Представление, как я и рассчитывал, началось на второй день. Утром, осушив кружку с взваром, Орлов поднялся с нарочито деловым видом.

— Ваше благородие, дозвольте отлучиться, — произнес он, поправляя на плече фузею. — Надо бы вперед пройтись, дорогу разведать, нет ли где бурелома или волчьих ям. Да и местность уточнить не мешало бы.

На моем лице не дрогнул ни один мускул. Старый вояка де ла Серда, разумеется, не отпустил меня в одиночное плавание, это и Изабелла подтвердила. Где-то там, в лесной чаще, параллельным курсом двигался его «летучий отряд», и мой верный спутник отлучался на самый настоящий координационный совет. Он, как заместитель капитана, был в курсе всего плана от и до.

— Иди, Василий, — кивнул я. — Дело нужное. Только будь осторожен. Лес, видишь, какой густой. Смотри, не наткнись на какого-нибудь случайного путника. Мало ли кто тут бродит.

— Понял, Петр Алексеич, — Орлов встретил мой взгляд, и в его глазах мелькнула хитрая искорка. — Буду глядеть в оба.

С этими словами он растворился между заснеженными елями. Спектакль начался.

Вернулся он часа через два, когда низкое солнце уже начало золотить верхушки деревьев. Из леса вышел спокойный, рассудительный, с видом человека, выполнившего неприятную, но необходимую работу.

— Ну что, разведчик, — поинтересовался я, делая вид, что по уши занят смазкой подшипников. — Как там дорога?

— Дорога как дорога, ваше благородие, — ответил он, отряхивая с тулупа снег. — Версты на три вперед чистая, а дальше — один леший разберет. Лес густой, тишина, аж в ушах звенит. Ни души.

Он мастерски выдержал паузу, а затем добавил с напускной досадой в голосе:

— Разве что дятел один попался. Стучал, зараза, так гулко, прямо как копыта по мерзлой земле. Всю дичь распугал.

Уголки губ сами собой поползли вверх. Каков хитрец! Не просто отчитался — подал сигнал. «Дятел», вот ведь придумщик.

— Жаль, — протянул я, вытирая руки ветошью. — Стало быть, снова солониной ужинать будем. А ты, Василь, впредь осторожнее. В другой раз и впрямь наткнешься на что-нибудь. Неровен час, лоси тут бегают с киверами на рогах.

Киверы, кстати, были отличительной чертой именно моего «Охранного полка», в армии он еще не был введен.

Орлов крякнул в густую бороду, пряча усмешку.

— Ежели и бегают, Петр Алексеич, так я их не увижу. Слепой я стал, видать, на один глаз, да и на ухо туговат. От рева нашей машины, должно быть.

— Ясно, — заключил я, отворачиваясь. — Что ж, Василий, береги себя. А то с такими зрением и слухом тебе не в разведке служить, а в обозе картошку чистить.

— Ваша правда, ваше благородие, — со вздохом согласился он, и я готов был поклясться, что в его голосе проскочил смешок. — Совсем я никудышный стал.

Так и закончился этот маленький спектакль. Де ла Серда мог спать спокойно: его лучший человек будет стеречь меня как зеницу ока, делая вид, что просто идет рядом. А я, в свою очередь, буду мастерски изображать, будто верю в наше полное и героическое одиночество. В конце концов, у каждого должны быть свои секреты. Главное — не то, что меня опекают, а то, что я не один. И осознание того, что меня окружают верные люди, каждый из которых по-своему, как умеет, оберегает наше общее дело, грело в пути посильнее любого костра и любой фляги с «душевным спокойствием» Орлова.

Всего два дня пути, и благодушная эйфория от всемогущества нашей машины испарилась, сменившись суровой прозой жизни. Зимний тракт начал петлять, забираясь все выше в холмистую местность. Наконец он вывел нас к подножию затяжного, крутого подъема, который любая конная повозка предусмотрительно объехала бы за версту. Укатанный ветрами до зеркального блеска, склон сверкал на солнце ледяной броней — и этот бастион стал для «Лешего» первым настоящим экзаменом.

— Ну что, Петр Алексеич, осилим? — с явным сомнением протянул Орлов, задрав голову к вершине холма.

— Должны, — ответил я, хотя где-то под ребрами неприятно засосало от дурного предчувствия. — Для того и строили.

Щелкнув рычагами, я направил машину в ледяной лоб подъема. Первые метры «Леший» прошел на удивление уверенно: мощные грунтозацепы скрежетали по склону, вгрызаясь в наст и находя сцепление с мерзлой землей. Под натужное пыхтение двигателей, изрыгая клубы пара, махина упрямо ползла вверх, метр за метром отвоевывая высоту. Я уже почти позволил себе выдохнуть, как вдруг ход машины сделался рваным, а ровный, мощный гул сменился прерывистым, надрывным свистом. Под палубой механизм пошел вразнос — это было ясно и без приборов.

Черт, я же сам это спроектировал! Правый двигатель захлебывается от перегрузки, а левый молотит впустую! Без дифференциала или хотя бы единой трансмиссии эта схема лажала на любом серьезном рельефе. Я поставил два сердца, но не соединил их в единую кровеносную систему!

Но было уже поздно. Раздался сухой треск, похожий на пушечный выстрел. Машину резко дернуло влево, развернуло поперек склона, и она, беспомощно, как подбитый жук, заскользила вниз. Пока она неслась к подножию, я едва успел перекрыть пар, чтобы котлы не пошли вразнос. Через несколько секунд «Леший» с глухим ударом уткнулся в сугроб и замер. Все стихло. Лишь пар с обреченным шипением вырывался из предохранительных клапанов.

— Приехали, — глухо констатировал Орлов, поднимаясь на ноги.

Молча спрыгнув на снег и обойдя машину, я тут же уперся взглядом в причину катастрофы. Левая гусеничная лента безвольно провисла. Одно из звеньев, не выдержав чудовищного напряжения, лопнуло, разорвав стальную цепь. Широкий, массивный трак валялся на склоне, словно выбитый зуб великана. Это был плод моего же просчета, прямое следствие моих же решений. Сталь для траков ковали по «упрощенной» технологии, в спешке, чтобы быстрее рвануть на юг. Я сам одобрил эту спешку, и вот расплата — уродливый обрывок стали на белоснежном склоне.

Орлов подошел и присвистнул, оценив масштаб разрушений.

— Крепко его… Что ж теперь, ваше благородие? Назад в Игнатовское пешим ходом потопаем?

В его голосе не было легкое разочарование.

— Нет, Василий, пешком мы не пойдем, — тихо буркнулл я. — Сначала починимся. А потом возьмем эту чертову горку.

Соединить два конца тяжеленной гусеничной цепи, выбить остатки сломанного пальца и вставить новый… и все это на лютом морозе, имея в распоряжении лишь кувалду, зубило да пару ломов — задача казалась невыполнимой. Наши усилия быстро превратились в пытку. Промерзший до самого сердца металл не поддавался. Спустя час такой борьбы мы выбились из сил.

— Проклятый, — выдохнул Орлов, опуская кувалду. — Сидит, как поп на приходе. Не сдвинуть.

Обессиленно опустившись на снег, я тяжело дышал. Мышцы гудели, было очевидно, что мы зашли в тупик.

— Знаешь, Василь, как старые кузнецы кольцо с пальца снимают, когда оно намертво впилось? — спросил я, и в этот самый миг шестеренки в голове наконец сцепились как надо. — Его греют. Металл от жара становится податливее. Нам нужно раскалить докрасна проушину, в которой засел этот проклятый палец. Пусть она расширится, а сам шкворень мы будем резко охлаждать снегом. От перепада температур его должно выбить.

— Мысль благая! — тут же откликнулся Орлов, его практическая смекалка заработала мгновенно. — А давай мы вокруг него из камней малую печурку сложим, вроде горна, чтобы жар зря не расходился, а бил точно в цель!

Вот что значит постоянное нахождение возле технических новшеств, нет-нет, да начинаешь сам соображать не хуже некоторых мастеров.

Под моим руководством мы развели рядом с поврежденным узлом небольшой костер, закинули угли, а вокруг него Орлов соорудил из плоских камней настоящий миниатюрный горн. Минут через двадцать, когда проушина раскалилась до вишневого свечения, я скомандовал:

— Бей!

Орлов, ухватив кувалду, ударил. Раз. Второй. И на третий удар, с противным скрежетом, остатки пальца вылетели наружу и с шипением утонули в сугробе.

— Вышел, ирод! — выдохнул Орлов, не веря своим глазам.

Дальнейшее было уже делом техники. Пока металл не остыл, мы сноровисто завели концы гусеницы, вставили новый трак и загнали в него запасной палец. Машина снова была на ходу.

Однако починка машины не решала проблемы самого подъема. Пытаться штурмовать его снова в лоб было бы глупо. Наверное.

— Василий, тащи наш игнатовский канат, — скомандовал я. — Тот, что Андрей для морских дел плел. Обычная пенька тут лопнет, как гнилая нитка. Не зря у нас всякого скарба нагружено, как чувствовал Нартов, что пригодится.

Орлов молча полез в инструментальный ящик и извлек оттуда туго смотанную бухту. С виду — обычный, толстый и просмоленный канат. Но на солнце в его прядях тускло поблескивали сотни тончайших металлических жил. Одно из тех дьявольских ухищрений, превращавших привычную вещь в нечто несокрушимое.

Используя паровую машину как лебедку, мы забросили конец композитного каната на вершину холма. Там Орлов, взобравшись наверх, надежно закрепил его за ствол вековой сосны. Медленно, с натужным скрипом лебедки и ревом двигателя, «Леший» пополз вверх, буквально втаскивая сам себя на проклятый склон.

Полчаса спустя мы стояли на вершине. Уставшие, перемазанные сажей, зато — победители. Мой взгляд скользил по дороге внизу, по следу, прочерченному на ледяном склоне.

— Вот так, Василий, — сказал я, вытирая со лба пот. — Мы его взяли. Но повторять такой фокус на каждом холме — разоримся на угле. Нужно менять что-то в самой машине. Кардинально.

Мы стояли на вершине проклятого холма, и под нами расстилался белый, безмолвный мир. Победа. Однако она горчила. Пока Орлов, отдуваясь, сматывал наш спасительный игнатовский канат, я отстранился и опустился на ствол поваленного дерева неподалеку. Адреналин отступил. Уродливый шрам, который мы пропахали на склоне, был напоминанием об отсрочке. Мы не решили проблему — мы ее обошли, истратив на этот трюк полдня и гору драгоценного угля. Так не воюют.

Из-за пазухи я извлек пухлый кожаный журнал — мой походный мозг, портативное хранилище идей, расчетов и наблюдений. Обмакнув в походную чернильницу кончик пера, я склонился над чистой страницей (и чего я грифель не взял, не понятно). Эта авария — жестокий, но безупречно честный эксперимент, поставленный самой реальностью, его результаты требовали немедленной фиксации. Перо заскрипело по бумаге, выводя сухие, деловитые строки: «Ходовые испытания. День третий. Авария при штурме обледенелого подъема. Выводы».

Первый гвоздь в гроб этого прототипа — металл. Хлипкий, как осенний ледок.

«Сталь для траков, выкованная по „упрощенной технологии“, показала полную непригодность к работе при низких температурах. Потеря вязкости, хрупкое разрушение под пиковой нагрузкой».

Диагноз был очевиден, но просто констатировать факт — удел приказчика, а не инженера. Моя задача — найти решение.

«Задача для КБ Нартова: немедленно запустить проект „Ледокол“. Цель — разработка новой марки стали с повышенной вязкостью при отрицательных температурах. Провести серию опытных плавок с добавлением марганца и, если найдем, никеля. Каждый образец — на мороз, в ледник, а потом под паровой молот. Нам нужна сталь, которая будет тянуться, а не лопаться. И эта сталь пойдет не только на траки. Она пойдет на броню для кораблей, на стволы для осадных мортир… На все, что должно выдерживать удар в лютый мороз».

Однако вторая причина была куда глубже и неприятнее. Она крылась в самой концепции — в моем собственном инженерном просчете.

«Фатальная ошибка в силовой компоновке, — вывел я. — Схема с двумя независимыми двигателями порочна. Приводит к неминуемой рассинхронизации и каскадной потере мощности на сложном рельефе».

Как это исправить? Возвращаться к идее сложного дифференциала? Бесполезно. Наши шестерни превратятся в пыль. Значит, нужен компромисс.

«План для Федьки: забыть про красоту и простоту, вернуться к чертежам. Требуется редуктор. Грубый, чугунный, несокрушимый. Двухступенчатая коробка передач. Прямая — для марша по ровному. Понижающая — для боя, для штурма вот таких проклятых горок. Этот редуктор станет сердцем не только для „Бурлака“, но и для первых прокатных станов на Урале, для шахтных лебедок…»

Отложив перо, я посмотрел на исписанную страницу. На бумаге лежала программа работы на ближайшие полгода для двух конструкторских бюро. Авария, стоившая нам нескольких часов, обернулась бесценным опытом. Вместо досады пришло странное, холодное удовлетворение. Да, я ошибся. Но все же я нашел свою ошибку, препарировал ее и уже знал, как превратить провал в технологический прорыв. Это и есть работа инженера.

— Ну что, командир? — голос Орлова вырвал меня из глубин инженерной медитации. Справившись с канатом, он стоял рядом, протягивая мне флягу. — Придумал, как нам в следующий раз на такую стеклянную гору карабкаться? В лоб снова пойдем али хитрость какая будет?

— Почти, Василий, — ответил я, принимая флягу. Глоток «душевного спокойствия» обжег горло, прогоняя остатки холода. — Скорее, набросал инструкцию, как построить машину, которая на такие горки будет заезжать без всяких хитростей.

Протягивая ему журнал, я наблюдал за его лицом. Разумеется, в моих каракулях и диаграммах он не понял ровным счетом ничего, однако безошибочно уловил главное.

— Сталбыть, в этот раз пронесло, а в следующий поедем как баре, без лебедки? — с надеждой в голосе спросил он.

— Поедем, — хмыкнув, подтвердил я. — Но для этого моим ребятам в Игнатовском придется еще немало попотеть. А пока, Василь, наша задача — просто доехать. И постараться больше ничего не сломать.

Орлов хмыкнул, забрал флягу и посмотрел на заходящее солнце, окрасившее снега в багровые тона.

— Что ж, Петр Алексеич, дорога дальняя. Пора.

Мы двинулись дальше. Холодный ветер гнал по насту поземку, и она медленно заметала наш уродливый след на склоне, словно сама природа спешила скрыть от посторонних глаз эту маленькую, отчаянно важную победу.

К сожалению подобные склоны нам встречались по пути не раз. И это удручало. Ведь мы проложили путь кратчайшим путем, но не учли такие сложности. Выходить на открытый тракт не хотелось, привлекать к себе лишнее внимание (хотя трудно этого не делать) не хотелось. На очередном ледяном препятствии наш «Леший» вновь превратился в стационарную лебедку. Обвязавшись для страховки тяжелым игнатовским канатом, Орлов, как заправский верхолаз, взобрался на вершину ледяного склона и надежно закрепил его конец за валун.

Оставшись внизу, за рычагами, я подал команду. Паровая машина натужно взревела, барабан лебедки начал медленно, с мучительным скрипом, выбирать слабину. Канат натянулся, как струна, врезаясь в лед. Сантиметр за сантиметром многотонная махина поползла вверх, оставляя в ледяной корке две глубокие борозды. Решение было уродливым, неэффективным, но единственно верным. Полчаса спустя мы стояли на вершине.

— Если гора не идет к нам, — сказал я, вытирая со лба пот. — Мы притягиваем ее к себе.

Эйфория первых дней испарилась без следа, уступив место осторожной, вдумчивой работе. Теперь я вел «Лешего» с аккуратностью сапера, избегая резких маневров и тщательно выбирая путь с минимальной нагрузкой на двигатели. Орлов же, наученный горьким опытом, превратился в штатного штурмана: перед каждым серьезным препятствием он спешивался и лично инспектировал дорогу, простукивая лед и выискивая скрытые под снегом валуны.

Вечером, у костра, я выпустил на волю свое раздражение. Поводом послужила моя «случайная» вылазка в сторону от машины, во время которой я, разумеется, наткнулся на свежие следы подкованных лошадей, аккуратно присыпанные снегом. Вишенкой на торте стал «потерянный» кивер, висевший на ветке ели — явный и довольно топорный сигнал от де ла Серды. Прихватив трофей, я вернулся в лагерь и с самым серьезным видом положил его перед Орловым.

— Василий, — начал я с напускной озабоченностью. — У нас, похоже, проблемы. Я тут прошелся немного и наткнулся на странные следы. И вот на это.

Орлов покосился на кивер, затем перевел взгляд на меня. В его глазах не было и тени удивления — лишь легкое раздражение от того, что его втягивают в эту плохо срежиссированную игру.

— Хм, — протянул он, почесывая бороду. — Дела… Видать, разъезд какой-то тут проходил. Потеряли, бедолаги.

— Разъезд? — я картинно поднял бровь. — Посмотри на следы, Василий. Их там не десяток. Их не меньше сотни. Целый эскадрон прошел, причем совсем недавно. Идут параллельно нашему курсу. Что это, по-твоему, значит?

— Так может, это свои, Петр Алексеич? — с преувеличенной надеждой предположил Орлов. — От Государя, может, патруль какой?

— Может, и свои, — протянул я, подливая масла в огонь. — А может, и не свои. Вдруг это люди светлейшего князя решили нам «помочь» добраться до цели? Или беглые шведы короля Карла? Кто их разберет в этих глухих лесах… Однако самое любопытное не это.

Я выдержал театральную паузу, наслаждаясь каждым мгновением этой маленькой комедии.

— Понимаешь, Василий, я пришел к выводу, что кивер этот потерял не человек. Его обронил лось. Очень крупный, судя по следам. Рогатый, само собой. Он, видать, зацепился рогами за этот головной убор, где-то в Игнатовском, пробежал с ним, а потом тряхнул башкой и сбросил.

Орлов уставился на меня, и его непроницаемое лицо дрогнуло, а затем медленно расплылось в широченной улыбке. Дошло. Он наконец понял, что я откровенно над ним издеваюсь.

— Ваше благородие, — сказал он, с трудом сдерживая рвущийся наружу хохот. — До чего дошла природа в этих диких краях! Лоси в киверах скачут! Это ж уму непостижимо!

— Вот и я о том же, — подхватил я. — А это, Василий, верная примета. Если лось с кивером по лесу бегает — это к бурану. А от бурана, как известно, лучшее средство — согреться изнутри.

Орлов, больше не скрывая смеха, полез в свой бездонный рюкзак.

— Истинно так, Петр Алексеич! Против такой напасти у меня припасено лучшее лекарство!

На свет была извлечена заветная фляга. В этот момент обжигающая жидкость была более, чем кстати. Мы разлили ее по металлическим кружкам.

— Ну, — сказал я, поднимая свою. — За рогатых лосей! Чтобы мы им на пути не попадались.

— И за твой зоркий глаз, Петр Алексеич! — подхватил Орлов, и его глаза хитро блеснули в свете костра. — Чтобы мы их всегда вовремя замечали.

Мы выпили. В этой короткой, дурашливой сцене было больше настоящего взаимопонимания, чем в любых торжественных клятвах. Мы не одни в этом бескрайнем лесу. И наш невидимый эскорт, судя по всему, нужно будет потом проучить. Где это видано, потерять головной убор? Ох и достанется им. И лучше, наверное, если от меня — де ла Серда за такое и отлупить может незадачливую тетерю.