Инженер Петра Великого – 6

Глава 20

С высоты редута, наспех отсыпанного из мерзлой земли и усиленного плетеными турами, открывался вид одновременно унылый и величественный. До самого горизонта простиралась бурая, истоптанная десятками тысяч ног и копыт равнина, испещренная темными змеями траншей, утыканная земляными укреплениями и усеянная тысячами палаток нашего осадного лагеря. А в центре всей этой хренотени, на высоком берегу, словно вросший в землю каменный зверь, стоял Азов. Неприступная крепостица казалась частью самого ландшафта, а не творением рук человеческих.

— Вот, изволишь смотреть, Петр Алексеевич, сидим, — проскрипел рядом старый фельдмаршал Шереметев. Из тяжелой шубы торчал лишь изрезанный морщинами кончик носа, выпускающий облачка пара. Сухим, унизанным перстнями пальцем он указал на крепость. — Сидим и на луну воем. Третья неделя пошла, а воз и ныне там.

Подзорная труба выхватывала из мутной дымки вражеские укрепления, и увиденное впечатляло — не то слово. Изумляло и злило одновременно. Вместо грубых, отвесных стен, что рисовались в моем воображении, передо мной раскинулась современная, построенная по всем правилам фортификационной науки земляная крепость. Идеально выверенные углы бастионов обеспечивали перекрестный огонь. Хитрая змейка сап позволяла туркам скрытно подбираться к нашим передовым позициям. А в низких, покатых валах вражеской обороны пушечные ядра вязли, как в перине, не причиняя особого вреда. Да, здесь явно поработал европейский ум, не иначе как кто-то из учеников Вобана приложил к этому делу свою голову. Турки нагло огрызались, вели точную контрбатарейную стрельбу и устраивали дерзкие ночные вылазки.

— Хитро окопались, басурмане, — протянул я, опуская тяжелую медь трубы.

— То не их ум, — вздохнул Шереметев, тоном полным старческой усталости. — Пленные языки сказывают, франки да англичане у них в инженерах сидят. Учат, как по науке воевать. Слава Богу, хоть осадную артиллерию твоими стараниями подвезли, Петр Алексеевич. Без твоих осей и колес мы бы и до сих пор под Таганрогом в грязи сидели. Однако с остальным — беда. Наши пушкари бьют, а толку чуть. А как только наши стрелки головы из траншей высунут, их тут же с валов пытаются достать. И ведь не подберешься. Эх, раньше было чудно — лоб в лоб, сила на силу. Не то, что…

Словно в подтверждение его слов, с нашей стороны щелкнул десяток выстрелов. Это мои егеря, вооруженные СМ-1, пытались выцепить турецкого наблюдателя на угловом бастионе. Пули лишь выбили фонтанчики мерзлой земли из бруствера, оставив на нем бессильные оспины. Турок, демонстративно махнув им на прощание рукой, не спеша скрылся за валом. Мое хваленое оружие, наводившее ужас на шведов в открытом поле, здесь билось о фортификацию. Противник сидел в глубоких норах, как выводок злобных сусликов, и выковырять их оттуда можно было лишь прямым попаданием из пушки (наши повадки быстро перенимаются врагом). Зато наши стрелки, вынужденные вести огонь с наспех оборудованных позиций, торчали как на ладони.

— И со снабжением беда, — продолжал сетовать фельдмаршал. — Дороги превратились в кашу, в которой тонут обозы с порохом и провиантом. Вместо сена для коней — гнилая солома. В лазарете от лихорадки больше народу полегло, чем от турецких пуль. Сил для большого штурма не накопить. Государь рвет и мечет, требует, а какое тут дело, когда солдаты кашу едят через день?

Позиционный тупик. Вязкая, изматывающая война на истощение — худший из возможных сценариев. Она выжигала из армии нечто куда более важное — волю к победе. Солдаты, не видя результата своих усилий, день за днем теряли веру. А без веры любая армия — не более чем вооруженная толпа, обреченная на разброд и поражение.

— Слыхал я, — Шереметев понизил голос до заговорщицкого шепота и покосился на меня, — Государь в сердцах поминал твое… «адское пламя». Говорит, может, шарахнуть по главным воротам разок, чтобы им неповадно было.

Соблазнительно, но губительно. В голове тут же заработал внутренний калькулятор: чтобы проломить такой вал, нужен сосредоточенный огонь минимум двадцати осадных мортир. Это сотни зарядов. С нынешним подвозом мы такой запас будем копить месяц, не меньше. А за этот месяц половина армии вымрет от цинги и дизентерии.

— «Дыхание» — наш последний довод, его нужно беречь для генерального сражения. А главное — нам ведь Азов живой нужен, со всеми его верфями и складами. Сжечь его дотла — бессмысленная и пиррова победа. Государю нужна эта крепость.

В глазах старика отчаяние смешивалось с последней надеждой. От фельдмаршала до последнего гренадера — вся армия ждала от меня чуда. В их представлении я, «государев колдун», должен был достать из кармана очередную диковинную машину и одним махом решить все проблемы. Однако в моем арсенале не было ни одного готового чуда. Задачка мне досталась посложнее всех предыдущих, и готового чертежа для ее решения у меня не было.

К нам приближался адъютант — Петр Великий вызывал меня «на ковер».

Вместо расшитого золотом шатра, который рисовался в воображении, императорская ставка оказалась большой, добротной землянкой, врытой в склон холма и укрепленной толстыми сосновыми бревнами. Внутри пахло сухой глиной, воском от оплывших свечей и крепким табаком. Никакой роскоши, ни намека на царскую негу —длинный стол, заваленный картами, походная кровать в углу да несколько простых стульев. Здесь работали на износ, а не пировали.

Хозяин этого сурового, военного интерьера был в дурном настроении — это и по позе видно. Петра я застал стоящим у карты, по которой он с силой водил острием ножа, словно уже вспарывал вражескую оборону. При моем появлении он даже не сразу повернул головы. Его исполинская фигура в простом темно-зеленом камзоле казалась частью этой обстановки — такой же функциональной.

— Явился, бригадир, — хрипло бросил он, не отрываясь от карты. — Долго же ты добирался. Дошли слухи, будто по лесам плутал, мосты строил.

О как! И до императора слухи дошли. Охранный полк точно получит взбучку, я уж прослежу.

— Путь был неблизкий, Государь, — ответил я, выкладывая на угол стола путевой журнал, отчеты и донесения от Брюса. — Машину испытывал в деле.

Это заставило его оторваться от карты. На осунувшемся, потемневшем от непогоды лице проступил интерес — сугубо практический, без тени праздных эмоций.

— Ну, и как твой самоходный дьявол? — он прошел мимо меня к выходу из землянки, на ходу накидывая на плечи тяжелый тулуп. — Показывай.

Петр не тратил времени на предисловия. Осмотр «Лешего» был коротким, пристрастным и молчаливым. Император обошел машину, с силой пнул ногой гусеницу, заглянул в остывшую топку, провел мозолистым пальцем по сварному шву на котле. Он не задавал вопросов — щупал, нюхал, оценивал творение как опытный плотник оценивает сруб. В его движениях не было и намека на тот детский восторг, что я видел у солдат. На мгновение его взгляд задержался на пустующем месте оператора, и мускул на его щеке едва заметно дрогнул.

— Крепко ли сладили? — спросил он, останавливаясь у того самого узла, что подвел нас на подъеме. — Не развалится, потешив басурман?

В его голосе слышалась горькая ирония, видать не забыл о той злосчастной аварии.

— Учли ошибки, Государь, — спокойно ответил я. — Узел рулевой тяги усилен, поставлен тройной запас прочности. А главные выводы из того пути, — я протянул ему свой путевой журнал, — вот здесь, в расчетах. Эта машина — опытный образец. Но она доказала, что есть куда стремиться.

Он взял журнал, но, не открывая, лишь взвесил на руке и вернул мне.

— Чертежи и расчеты — после.

Мы вернулись в душную тесноту землянки и я перешел к главной части своего визита. Сейчас на стол лягут результаты моего самого рискованного и самого важного проекта. Я молча разложил перед государем итоговые ведомости «Общей Компанейской Казны» и подробный отчет царевича Алексея о запуске проекта «Стандарт».

— Государь, твой сын показал себя настоящим хозяином, — осторожно начал я, деловым тоном. — Не ограничившись простым подписанием бумаг, он заставил Демидова и Морозова работать в одной упряжке. Лично выявив приписки в поставках, спас для казны тысячи рублей. Он думает, Государь, как правитель.

Взяв бумаги, Петр пробежал их быстрым взглядом, привыкшим выхватывать суть. Взгляд его скользнул по диагонали, по столбцам цифр, на мгновение задержался на итоговых суммах и замер на аккуратном, уверенном росчерке сына внизу документа. Он долго молчал. Я ждал. Эта напряженная тишина давила и немного бесила, если честно.

— Бумаги… Бумаги он всегда любил, — наконец глухо произнес он, так и не подняв на меня глаз. — Ладно. Поглядим, как в настоящем деле себя покажет. Не расслабляй его, бригадир.

Одним движением он убрал отчеты сына в отдельную стопку — жест, красноречивее слов — вопрос закрыт. Успех принят к сведению, восторга не вызвал. Обидно.

— Ну? — он впился в меня тяжелым, выжидающим взглядом. — Что еще привез, хитрец? Не с пустыми же руками чсотни верст трясся. Какое новое чудо явишь?

Вот он, момент истины. Тяжелый, обитый железом ящик, что остался под охраной в моей палатке, я не принес (послать адьютанта за ним — минутное дело). Желание выложить главный козырь, рассказать про «Шквал», я подавил. Государь не в духе. Один взгляд на его уставшее, измотанное лицо, на карту, испещренную гневными пометками, — и решение пришло само, не время. Сейчас, в нетерпении, он мог приказать немедленно запустить сырое оружие в производство, наломав дров. СМ-1 я так и не довел до того идеала, о котором мечтал. Его усовершенствованный вариант не должен постичь ту же участь. Явление такого оружия требовало подготовки.

— Чудес не обещаю, Государь, — ответил я, принимая решение. — Лишь малую толику пользы для артиллерии. Магницкий закончил расчеты по новым баллистическим таблицам для наших мортир. С учетом поправок на ветер и влажность. Точность стрельбы должна повыситься.

Протянутая мной тетрадь была правдой, но лишь ее малой, безопасной частью — эдакая дымовая завеса, за которой я прятал главное.

Петр взял ее, мельком пролистал, и я успел заметить во взгляде мимолетное разочарование, тут же скрытое под маской усталости. Он явно ожидал большего.

— Ладно, — бросил он, откладывая тетрадь. — И то хлеб. Передай старику мою благодарность. Располагайся. Вечером — быть на военном совете. Дел по горло.

Ясно, я собрался уходить. Но когда он уже отвернулся к карте, погружаясь в свои думы, император вдруг замер. Медленно обернулся, и на его лице впервые за все время нашей встречи промелькнуло что-то похожее на любопытство.

— Постой-ка, бригадир. Я ведь тебя не звал. Сам приехал. По своей воле в эту грязь и слякоть полез. Хотя мог и посыльного отправить. Зачем? Не терпелось славы воинской отведать?

Так вот в чем дело? Вот и главный вопрос. Так вот что сейчас тревожит Государя? Не техника, не царевич, а моя дерзость — вот что его по-настояшему мучило. Ревность собственника, не желающего делить лавры будущего победителя, даже если победа эта пока висела на волоске. Его испытующий взгляд я выдержал без малейшего трепета.

— Слава — дело генеральское, Государь. Мое дело — железо, — на моих губах появилась легкая, чуть нахальная усмешка. — А приехал, сказать по правде, отдохнуть. Уж больно в столице воздух тяжелый стал от бумаг да счетов. Захотелось, как в старину говорили, «размять косточки», да делам твоим государевым подсобить, чтобы отдых этот не впустую прошел.

Петр буравил меня взглядом, силясь понять, издеваюсь я или говорю серьезно. Наконец, его губы дрогнули и расползлись в кривой ухмылке. Он оценил дерзость.

— Отдыхать он приехал… Ну-ну, работник. Вот вечером на совете и отдохнешь. Ступай.

Вечер. Та же промерзшая землянка. На военном совете царила атмосфера похорон. Старые генералы во главе с фельдмаршалом Шереметевым сидели, вжав головы в плечи, с каменными лицами. В их молчании читались усталость и бессилие. Мрачный Петр мерил шагами тесное пространство от стола до двери, и от его тяжелой поступи со стен, казалось, осыпалась сухая глина.

Особняком, у самого входа, выделялась фигура, вносившая диссонанс в эту картину казенной военной тоски. Высокий, широкоплечий, с обветренным лицом и пронзительным, чуть прищуренным взглядом степняка. Простой казачий чекмень сидел на нем с куда большим достоинством, чем на иных вельможах — их расшитые золотом мундиры. Это был Игнат Некрасов, атаман донцов, прибывший накануне с небольшой делегацией. Он холодно наблюдал и не тонул в общем унынии.

— Так что же, господа генералы? — наконец пророкотал Петр, застыв у карты. — Какие будут мысли? Доколе будем тут сидеть да комаров носом бить?

Шереметев тяжело вздохнул, будто поднимая непосильный груз.

— Штурм, Государь, без подкреплений и достаточного числа пороха — не желателен, — голос фельдмаршала был безжизненным. — Положим тысячи людей, а стены их и не поцарапаем. Надобно ждать, пока дороги подсохнут, подтянуть резервы…

— Ждать! — выплюнул Петр. — Опять ждать! Пока мы тут просиживаем штаны, турка все ходы и выходы заложит, а половина армии от хворей поляжет!

Напряженную тишину разрезал тихий, с легкой хрипотцой голос.

— А чего в лоб-то лезть, Государь-батюшка? — спросил Некрасов. — Стена — она для пехоты да пушек преграда. Для вольного коня и степь — дом родной.

Все головы, как по команде, повернулись к нему.

— Позволь моим казакам дело делать, — продолжил он, подходя к карте. Его мозолистый палец уверенно лег на тонкие нити дорог, ведущих к Азову с юга, отрезая крепость от мира. — Высвободятся силы, а мы им всю торговлю перекроем. Ни один обоз с провиантом, ни один отряд с подмогой не дойдет. Будем их ночами беспокоить, коней уводить, дозоры резать. Через месяц они сами от голода взвоют и ворота тебе настежь откроют. Нам много не надо. Лишь одно твое слово, что воля наша казачья порушена не будет. Что как жили мы на Дону по своим законам, так и дальше жить станем.

Петр нахмурился, желваки заходили на его щеках. Снять с той стороны часть армии и поставить на штурм? Но ведь признать казачьи вольности — все равно что позволить существовать государству в государстве. Пока он мучительно размышлял, я вдруг поймал ускользающую мысль.

Некрасов. Игнат Некрасов. Сознание обожгло. Булавинщина. Восстание. Удар в спину в самый неподходящий момент. Если это полыхнет сейчас, пока армия увязла под Азовом, это катастрофа. Развал фронта, тысячи бессмысленных жертв. Мне нужно понять, когда. От этого зависит слишком многое. Вот он, один из будущих вождей, стоит передо мной и предлагает союз. Ирония судьбы или уникальный шанс предотвратить грядущий кошмар?

— Быть по-твоему, атаман, — наконец выдавил Петр. — Действуй. А о вольностях поговорим после победы.

Некрасов чуть заметно усмехнулся в усы. Он получил именно тот ответ, который ожидал.

Чуть поздне в большом шатре, раскинутом для высших офицеров, гремел пир. Пытаясь поднять упавший дух армии, государь велел выкатить бочки с вином и зажарить несколько быков. Стоял гул голосов, звенели кубки, однако над всем этим висела фальшивая нота натужного веселья. Из своего угла я механически отбивался от любопытных вопросов офицеров и наблюдал за этим театром.

Сквозь суету и пьяные выкрики ко мне проскользнула Екатерина. Это уже не была прежняя Марта Скавронская, боевая подруга царя. В ее осанке, да и во взгляде, в том, как уверенно и властно она держалась, проступила будущая Императрица.

— Тяжело тебе, Петр Алексеевич, с дороги-то сразу в пекло, — начала она с простой, обезоруживающей заботы.

— Ничего, ваше величество, не привыкать, — ответил я, кланяясь Государыне.

Он взмахнула ручкой, позволяя мне не сгибать спину. Присев рядом на скамью, она словно бы отгородила нас невидимой стеной от общего шума.

— Ты на веселье это не смотри, — ее голос стал тише, серьезнее. — Это все для Государя. А на деле — тоска в полках смертная. Ему правду не говорят, боятся. Вчера вечером Шереметев у меня в шатре плакался, просил замолвить словечко, чтобы Государь его в отставку отпустил. Старик сломался, он боится.

Она смотрела на меня с грустной улыбкой. Это был как какой-то доклад. А ведь передо мной сидела самостоятельная и очень серьезная политическая сила. И эта сила, по какой-то невероятной причине, была на моей стороне. Или наш предыдущий разговор тет-а-тет так сильно на нее повлиял?

— Спасибо, Катерина Алексеевна, — мой голос был едва слышен за гулом пира. — Эта правда сейчас важно для понимания ситуации.

Она коротко кивнула.

— Ты ему скажи, — прошептала она, наклонившись еще ближе. — Тебя он послушает. Он зол, измотан, но твоему уму он верит больше, чем генеральским эполетам. Только найди слова верные.

С этими словами она легко поднялась и так же незаметно скользнула обратно к царскому столу, оставив меня наедине с тяжестью полученных знаний. Армия не просто устала — она на грани надлома. А значит, мой «Шквал» может быть единственным лекарством, шоковой терапией, способной вернуть им веру. Или ядом, который их добьет. Но ведь СМ-2 в промышленных масштабах сейчас не изготовить. Как же бесила эта ситуация.

Царскую ставку я покинул, когда ночь уже полностью вступила в свои права. Официальный пир, призванный поднять боевой дух, закончился, оставив после себя тягостные мыси. Каждый глоток дорогого рейнского вина казался пресным, а натужный смех генералов — фальшивым до зубовного скрежета. Разговор с Екатериной стал последним гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Армия была уставшей, она была больна.

Я брел к своей палатке, тяжело проваливаясь в подмерзшую грязь, когда мое уединенное шествие прервала знакомая фигура, вынырнувшая из темноты.

— Петр Алексеич! Куда ж ты на боковую? Самое веселье-то только начинается! — пробасил Василий Орлов, бесцеремонно перегораживая мне дорогу. От него густо пахло чем-то хмельным.

— Устал я, Василь, — попытался отмахнуться я. — День был тяжелый.

— Э-э, нет, вашбродь, так не пойдет! — он ухватил меня за рукав тулупа с дружеской настойчивостью, не терпящей возражений. — Там наши ребята стол накрыли, ждут тебя. Неужто побрезгуешь? Они ведь на твою машину как на икону молятся. Обидишь людей, право слово.

Вот он, настоящий голос армии. Чтобы понять, чем дышит этот огромный, сложный организм, нужно было спускаться из штаба к солдатам. Нужно было слушать.

— Веди, искуситель, — сдался я с тяжелым вздохом.

Его «стол» оказался длинным шатром, набитым людьми так плотно, что яблоку негде было упасть. В спертом воздухе стоял терпкий дух махорки, пота и еды. Десяток молодых офицеров, сбившись вокруг грубо сколоченного стола, при моем появлении вскочили, вытягиваясь в струну. На столе — вся нехитрая снедь солдатского пира: чугунок с дымящейся кашей, краюхи черного хлеба, соленые огурцы в глиняной миске. Вот она, настоящая, непарадная война, без золотых кубков и фальшивых тостов.

Меня усадили на почетное место, налили в щербатую оловянную кружку мутной, зато ароматной медовухи. Шум голосов постепенно возобновился. Мрачный артиллерист вполголоса жаловался соседу: «Слыхал, у турок пушки новые, бьют не сильно слабже наших. Француз научил». Ему вторил пехотинец: «Да хоть из пращи, один черт в этой грязи сидеть до весны». Я отвечал на вопросы односложно, кивал, улыбался, а сам, отгородившись от этого шума невидимым щитом, погрузился в свои мысли, мысленно прокручивая в голове долгий путь, что привел меня сюда.

Этот изнурительный вояж, задуманный как простое испытание техники, на деле обернулся настоящей исследовательской экспедицией, где каждый провал становился чертежом будущего успеха. Та авария на проклятом ледяном склоне оказалась самым ценным уроком. Она заставила меня мыслить системно, на опережение. Так родились два неотложных проекта: «Ледокол» — лихорадочный поиск легирующей присадки для стали, способной противостоять хрупкому разрушению на морозе. И «Редуктор» — создание первой настоящей коробки передач, чтобы спускать мощь с цепи, управлять ею, дозировать, подчинять.

Но железо было лишь началом. В глухом лесу, в скиту староверов, я шел за простым древесным углем, а наткнулся на целую новую вселенную. Проект «Живая Вода». Невидимые крошечные твари, сама жизнь, работающая на промышленность. Спирт из опилок, уксус из гнилья… будущее не только за железом и паром, оно — за управляемой биологией, за природой, поставленной на службу разуму. Это был сдвиг парадигмы, который обещал изменить все.

От микробов — к словам. Третий урок мне преподал тот бродячий комедиант, шпион «профессор фон Курц». Он наглядно продемонстрировал, что информация — такое же оружие, как пушка, и зачастую куда более эффективное.

И наконец, четвертое, самое важное, что выкристаллизовалось из сотен верст грязи и разговоров у костра. Разговор с Орловым о «бесчестной войне» вскрыл главный парадокс моей миссии. Самая сложная машина — это человек. Можно дать ему идеальное оружие, но если не дать ему простую и понятную идею, ради которой стоит убивать и умирать, он превратится либо в зверя, либо в труса. Моя новая военная доктрина, набросанная в путевом журнале, была первая неуклюжая попытка создать такой «софт», операционную систему для духа. Я строил Империю из железа и камня. Я был вынужден строить душу этой Империи.

— Ваше благородие! Медовухи нашей еще отведайте!

Голос молодого, безусого поручика, сидевшего рядом, выдернул меня из глубин стратегических построений. Он с восторгом, от которого сияло его юное лицо, протягивал мою полную до краев кружку.

Тяжелые мысли отступили, растворившись в дружелюбном гуле шатра. Вокруг меня были живые, настоящие люди — винтики, для которых я и строил свою исполинскую машину. И сейчас они не ждали от меня доктрин и прорывных технологий. Они просто хотели выпить со своим «колдуном».

— Спасибо, поручик, — я тепло улыбнулся и взял кружку.

— За победу, ваше благородие! — выкрикнул он, поднимая свою.

— Ага, за нее, родимую, — сказал я, и мой голос прозвучал неожиданно громко в наступившей тишине. Я обвел взглядом их лица и поднял кружку выше. — За отпуск.

Они непонимающе уставились на меня. А я, глядя в их молодые, полные надежды глаза, одним махом осушил кружку до дна. Терпкая, сладкая медовуха обожгла горло, прогоняя холод. Плевать на доктрины, на сталь, на большую политику. Хотя бы на одну ночь. Мой последний день отпуска в этом мире стоило отметить.