Инженер Петра Великого – 6

Глава 19

Перевалив через последнюю гряду лесистых холмов, мы словно вырвались из тесного, зеленовато-серого сумрака в совершенно иной мир. Перед нами, насколько хватало глаз, расстилалась степь. Белая, бескрайняя, идеально ровная, она уходила к самому горизонту, сливаясь с низким, свинцовым небом. Ветер, которому больше не мешали деревья, гулял здесь напропалую, с шипением и злым посвистом перегоняя по твердому насту потоки колючей снежной пыли.

Здесь, на слепящем просторе, наш «Леший» наконец-то попал в свою стихию. Стоило мне до упора толкнуть рычаги паровых клапанов, как двигатели, до этого работавшие вполсилы, взвизгнули в полную мощь. Машина, вздрогнув всем своим многотонным телом, рванула вперед. После мучительного черепашьего хода в лесных зарослях этот рывок пьянил. Мы летели над белой пустыней, оставляя за собой вихри снежной пыли.

Орлов, сохранявший солдатскую сдержанность, не выдержал и заорал что-то разудалое, перекрывая свист в ушах. Его восторг был мне понятен — это пьянящее чувство абсолютной свободы и почти божественной мощи.

На второй день пути по степи, когда до цели оставалось не больше сотни верст, я, разглядывая горизонт, зацепился взглядом за темную точку далеко позади. Она упрямо двигалась параллельно нашему курсу.

— Василий, — позвал я, вглядываясь во все глаза. — У нас, похоже, хвост образовался.

— Где? — Орлов подскочил со своего места, едва не приложившись головой о потолочную балку.

— Да вот же, любуйся. Беда, Василий. Лоси-то за нами увязались. И, похоже, преобразились. Теперь они и в киверах, и на конях скачут. Еще и целым стадом.

Орлов сперва растерянно похлопал себя сзади, словно искал реальный хвост, затем медленно перевел взгляд на меня. Несколько секунд он силился сохранить серьезную мину, но подбородок его задрожал, и он, наконец, сдался — расхохотался громко, до слез.

— Эх, Петр Алексеич, зоркий вы! — выдохнул он, утирая рукавом мокрые щеки. — Де ла Серда велел молчать, аки рыба об лед, дабы вашего благородия не нервировать. Говорит, вы человек впечатлительный, уединения ищете.

— Впечатлительный… — проворчал я, ухмыляясь. — Эх, Василь, где ж эти лосиные кавалеристы были, когда мы мост через реку строили? Их рога — бревна таскать — очень пригодились бы!

К вечеру ветер принес с собой шум. Сперва низкий, едва различимый гул, будто где-то впереди гудел потревоженный гигантский улей. Вслед за гулом пришел запах — острая, въедливая смесь дыма от тысяч костров, конского пота, прелой каши и сыромятной кожи. А когда мгла на горизонте чуть поредела, нашим глазам открылось и само зрелище. У самого края земли, там, где небо сливалось со степью, тянулась длинная, темная полоса. Она шевелилась, жила, дышала, испуская сотни тонких струек дыма. Это был кочевой город из палаток, раскинувшийся на многие версты. Великая русская армия. Мы почти у цели.

— Ну вот, Петр Алексеич, — произнес Орлов серьезным и даже торжественным тоном. — Кажись, доехали. Вон они, наши орлы.

В его голосе звучали радость и глубокая ностальгия. Старый солдат возвращался в родную стихию. Для меня же этот дымный, пахнущий войной горизонт был лишь конечной точкой маршрута, за которой начиналась самая сложная часть работы.

Мы остановились на ночлег, не доезжая до передовых постов верст десять — не хотелось заявляться в лагерь посреди ночи, уверен Государь сразу вызовет к себе, а там и до утра у него можно засидеться. Уж лучше утром, как положено, направимся с докладом. Сидя у костра и глядя на далекие огни, я мысленно подводил итоги нашего путешествия. Почти три недели пути. Сотни верст по абсолютному бездорожью. Поломки, экстренное строительство моста. Мой «Леший», неуклюжий сырой прототип, выдержал все. И при этом выпятил огромное количество изъянов.

— Хорошая машина получилась, Петр Алексеич, — нарушил тишину Орлов, словно прочитав мои мысли. Он методично чистил свою фузею, и в его привычных, отточенных годами службы движениях сквозило спокойствие. — Надежная. И злая.

— Еще сырая, Василий. Доводить до ума — минимум год работы, — возразил я, подбрасывая в огонь сухую ветку.

— Зато своя, — он вскинул голову, и его глаза блеснули в свете пламени. — Не немецкая. Наша.

В этих простых словах заключалась вся суть того, что мы делали, строили машины, которые дарили независимость.

Глядя на далекие огни, я ощутил, как возвращается тревога, которую все эти дни удавалось успешно давить где-то на задворках сознания. Там, в этом дымном, бурлящем муравейнике, меня ждал Император. Я вез ему не просто отчеты и чертежи. Я вез новое оружие. Новую тактику. Целую философию войны. И у меня не было ни малейшего понятия, как он, апологет чугунной мощи, отнесется к моей «немецкой хитрости». Я мысленно готовился к тяжелому разговору.

Утро мы встретили без спешки. Несколько часов я посвятил финальной проверке и обслуживанию «Лешего»: каждый узел и рычаг был осмотрен, смазан и подтянут. Машина должна была явиться пред государевы очи в идеальном состоянии. Орлов же, начистив до зеркального блеска свою фузею и амуницию, расхаживал вокруг нашего бивака с видом заправского гвардейца перед смотром. Наше долгое путешествие подходило к концу.

К полудню на горизонте проступила темная цепочка всадников. Десяток гвардейцев в заснеженных плащах неторопливо приближались. В их уверенной выправке безошибочно угадывались люди де ла Серды. Наши молчаливые хранители наконец-то решили явить себя миру. Возглавлявший отряд молодой поручик, поравнявшись с нами, лихо соскочил с коня и, щелкнув каблуками, отдал воинское приветствие:

— Поручик Дубов, ваше благородие! Отправлен для встречи и сопровождения. Велено вас до самого лагеря проводить, дабы уберечь от неприятностей.

Он говорил громко, по-уставному четко, при этом в глазах плясали смешливые искорки. Спектакль продолжался.

— Благодарю за заботу, поручик, — ответил я, с трудом сдерживая улыбку. — Хотя, признаться, мы и не ждали такой чести.

— Так точно, дикие места, — с непроницаемым лицом подтвердил Дубов. — Потому и велено было нам дорогу для вас блюсти. Мало ли, зверье какое…

Слова поручика стали последней каплей для Орлова. Тот, до этого с самым невинным видом изучавший небо, больше сдерживаться не смог.

— Надо же, Петр Алексеич! — громыхнул он, хлопнув себя по бокам. — А я-то, дурак, думал, это все те же лоси с киверами на рогах за нами бегают! А это, видать, наш патруль был! Вот ведь как бывает!

Кавалеристы, до этого сохранявшие каменные лица, не выдержали и прыснули со смеху. Только один безусый парнишка (видать, тот, кто и потерял кивер) не подержал смех, буквально впитывая смешливые взгляды своих соратников. Даже поручик Дубов позволил себе широкую, обезоруживающую улыбку. Игра была окончена.

— Бывает, бывает, служивый, — сказал он, хмыкнув, ненароком бросив взгляд на своего подчиненного, крепко сжимающего запасной головной убор, что еще больше веселило сослуживцев. — Лоси тут у нас и впрямь диковинные водятся. Ну что, ваше благородие, дозволите сопроводить?

— Ведите, поручик.

Во главе эскорта мы наконец двинулись к лагерю. Дубов, пристроившись на коне рядом с моей рубкой, ввел в курс дела.

— Сидим, ваше благородие, киснем! Генералы карты двигают, а турка со стен крепостных посмеивается. Государь зол, как сто чертей. Порох отсырел, кони сено жуют вперемешку с гнилой соломой. Тоска смертная!

Вот значит как. Армия измотана бездействием и унылой осадой.

Когда мы подъехали к первым постам, лагерь буквально взорвался шумом сотен голосов. Часовые, разинув рты, застыли, глядя на пыхтящего, лязгающего гусеницами стального монстра. Из землянок и палаток высыпали солдаты, мгновенно обступив нас плотной толпой. В воздухе раздались восторженные крики: «Гляди-ка, самоходная печь!», «Не иначе, барон Смирнов со своими чертями приехал!», «Вот на этой штуке мы их, басурман, и раздавим к лешему!».

Для измотанных людей наша машина оказалась стала символом, воплощенной надеждой на то, что у их Государя в запасе есть последнее чудо-оружие, которое переломит ход этой тоскливой, бесславной осады. В их глазах горела почти детская вера в чудо. От этой безграничной веры становилось не по себе. Ведь я вез им всего лишь инструмент, а не волшебную палочку. И это еще нужно суметь воспользоваться этим инструментом, а цена за его применение могла оказаться куда выше, чем они себе представляли. Пробираясь сквозь толпу к штабной палатке, я почти физически ощущал тяжесть их ожиданий.

Рассчитывая на немедленную встречу с Государем, я, тем не менее, прибыл в лагерь зря — меня ждало разочарование. Петра здесь не оказалось. Как выяснилось от словоохотливого адъютанта старого фельдмаршала Шереметева, Император еще два дня назад отбыл с инспекцией в Таганрог, где располагались его главная ставка и тыловые базы. В осадном лагере царила сонная апатия: генералы ждали возвращения государя, а солдаты — хоть какого-нибудь приказа.

Мой «Леший» немедленно нарушил это унылое межвременье. Пока я докладывался Шереметеву, машину обступила толпа. Случай продемонстрировать ее мощь подвернулся немедленно: неподалеку, в раскисшей от дневной оттепели грязи, по самые оси увязла тяжелая повозка с бочками пороха. Десяток солдат, надрываясь и чертыхаясь, пытались ее вытолкать, правда безрезультатно.

— Василь, — кивнул я Орлову. — Покажи-ка господам, на что способна наша телега.

Сияя от гордости, Орлов завел еще не остывший двигатель. «Леший», взревев, легко подполз к застрявшей повозке. Трос накинули за считаные секунды, и спустя мгновение, под восторженные крики солдат, многопудовая махина уже стояла на твердой земле. Младшие офицеры, наблюдавшие за этой сценой, одобрительно кивали, в их глазах проступило невольное уважение.

Вечер опустился на лагерь, принеся с собой промозглый холод. Нас с Орловым разместили в просторной офицерской палатке, и простое тепло от чугунной печки после долгой дороги казалось верхом блаженства. Однако Орлов был мрачнее тучи. Он молча сидел на скамье, то и дело поглядывая на меня.

— Петр Алексеич, — наконец заговорил он. — Вон тот ящик, длинный, железом обитый… Там, поди, новое ружье. Верно я мыслю?

Отставив кружку с горячим сбитнем, я кивнул. Он заслуживал знать правду.

— Верно, Василий. Назвали «Шквал». Представь себе: восемь готовых зарядов. Вставил ее в ружье, щелкнул затвором — выстрел. Еще раз щелкнул — второй. И так восемь раз. Восемь, Василь! За то время, пока турок один раз свой мушкет зарядит.

Орлов перестал вертеть в руках нож. Он медленно поднял голову.

— Восемь выстрелов… — тихо повторил он, будто пробуя слово на вкус. — Против одного. Это ж… это ж не бой будет, Петр Алексеич. Это бойня.

— Это победа, Василий. Быстрая и с малыми потерями для нас.

Он качнул головой.

— Наверное, — глухо произнес он. — Я ведь под первой Нарвой был. Нас там шведы как скот на бойне резали. А потом мы под второй Нарвой им отплатили. В штыки пошли. Я там одного офицера ихнего взял, здоровый детина, рубились с ним с минуту, покуда я его не одолел. Тяжко было. Я его лицо помню. А как я буду помнить тех, кого из этого… «Шквала» положу? Как свиней на псарне?

Он замолчал.

— Как-то бесчестно, Петр Алексеич, — он посмотрел мне в глаза. — Это не работа для воина. Это работа для палача.

Сказав это, он молча накинул тулуп и вышел из палатки в стылую ноябрьскую ночь.

Не ожидал я от Орлова такого. Или его Магницкий настроил? Орлов не видел испытания СМ-2, но слышал от нас об эффективности этого оружия.

Война для меня всегда была лишь сложной инженерной задачей. Эффективность, оптимизация, минимизация потерь — вот мои критерии. И ни разу, ни на единую долю секунды, в мою голову не приходила мысль о том, во что это оружие превращает самого солдата.

У Орлова не было ни страха, ни осуждения — лишь растерянность человека, у которого одним махом отняли саму суть его ремесла. Своим прогрессорством я вручал ему новый инструмент и обесценивал все, чем он жил и чем гордился: храбрость, умение, готовность смотреть смерти в лицо на равных.

Я строил заводы, мосты, машины. Но прямо сейчас я разрушаю нечто невидимое, но, возможно, куда более важное. Я крушил старый мир с его жестокими, но понятными правилами, где доблесть была доблестью, а трусость — трусостью. И на его обломках возводил новый, эффективный, рациональный мир, в котором для солдатской чести, похоже, просто не оставалось места.

Я поднялся и подошел к тому самому ящику, обитому железом. Положил на него ладонь, ощущая холод металла. Там, внутри, лежал приговор целой эпохе.

До этого момента мой внутренний мир держался на простой и чистой аксиоме инженера: я создаю эффективные инструменты. Вопросом о «солдатской чести» Оров выбил несущую опору из-под всей этой уютной конструкции. Он ведь прав в чем-то. И чтобы у других солдат не возникло таких же мыслей, как у Орлова, нужно было придумать что-то. Новую концепцию ведения войны?

Раскрыв походный журнал на чистой странице, я приготовился написать новую главу. На листе возник заголовок: «Тезисы к новой военной доктрине». Если уж я взял на себя наглость переписывать законы физики для этого мира, придется переписывать и его неписаные законы — законы войны.

«1. Солдат — не герой, он специалист». Его главная ценность — в способности выжить и эффективно выполнить задачу. Жизнь солдата — дорогостоящий, трудновосполнимый ресурс, в который государство инвестировало время и средства.

«2. Дисциплина — основа доблести». Главным достоинством воина новой армии становится безупречное исполнение приказа и строжайшее соблюдение технического регламента. Умение вовремя прочистить затвор под огнем важнее умения кричать «ура!». Бой из хаотичной свалки превращается в слаженную работу механизма.

«3. Честь — синоним эффективности». Этот тезис я сформулировал как прямой ответ Орлову. Честь воина Империи заключается в том, чтобы выполнить боевую задачу с минимальными потерями для своих, а не в том, чтобы сойтись с врагом «глаза в глаза». Убить десять врагов, оставшись незамеченным, — высшее проявление профессионализма. Цель войны — безоговорочная победа, а не славная смерть.

Отложив перо, я перечитал написанное. Прагматизм. Эффективность. Логика. Но что-то в этой холодной схеме не сходилось. Заставит ли это человека идти на смерть? Нет. Этому механизму не хватало топлива. Высшей цели, идеи, ради которой стоит и убивать, и умирать.

«4. Солдат — носитель имперской воли». Он — представитель новой, могущественной силы, строящей новый мир, а не просто рекрут. Его личная доблесть измеряется в том, насколько действенно он продвигает интересы и величие своего государства. Убийство врага — государственная необходимость, а не личная месть или поединок.

Вот теперь доктрина обрела завершенность — безжалостную, циничную, монолитную. Я смотрел на исписанный лист. Кто я такой, чтобы переписывать понятия о чести и доблести, которые веками цементировали души воинов? Простой инженер, случайный пришелец. Я даю им сталь и пар, но взамен забираю нечто незримое, то, что и делало их людьми. Не превращаю ли я их в бездушные винтики своей имперской машины?

Ответ был. Омерзительный в своей простоте: да, превращаю. И поздно отступать. Создав новое оружие, я породил новую реальность. И теперь мой долг — дать им правила выживания в этом созданном мною мире. Моя роль снова менялась и расширялась. Из инженера, промышленника и стратега я превращался в идеолога.

«Инженер человеческих душ»… Горькая усмешка тронула мои губы. Это циничное и точное определение, оказывается, бессмертно. Что ж, похоже, в любом веке требуются свои инженеры. И я, кажется, добровольно записался на эту должность.

Ящик со «Шквалом» стал манифестом, вызовом всему этому миру. И я знал наверняка: дверь в новую эпоху уже распахнута. А за моей спиной слышится лязг гусениц и сухой щелчок затвора — это неумолимый марш нового времени.