Инженер Петра Великого – 6

Глава 1

Ночь опустилась на Адмиралтейство, приглушив звуки верфи и остудив пыл недавнего торжества. Еще несколько часов назад в огромном зале гремела музыка, теперь же здесь царила тишина. Пропитанный запахом оплывшего воска, пролитого вина и еловой хвои, воздух казался неподвижным. Последние слуги, собрав со столов остатки пиршества, давно разошлись, оставив после себя лишь беспорядок, который резко контрастировал с идеальным строем кораблей на стапелях за высокими окнами.

Зал превратился в декорацию для театра трех актеров.

В центре, за длинным дубовым столом, который притащили слуги, заваленным развернутыми картами южных рубежей, сидел новопровозглашенный Император, которому еще предстояло провести церемонию для придания законности своему новому титулу. Его гигантская фигура, отбрасывавшая на стену дрожащую тень от единственного канделябра, казалась высеченной из темного гранита. Праздничный, расшитый золотом камзол был расстегнут на груди, напудренный парик сдвинут на затылок, открывая высокий, взмокший лоб.

Петр молчал. Его взгляд был устремлен в одну точку на карте, где крошечный, обведенный красными чернилами кружок обозначал крепость Азов. Толстый, мозолистый палец самодержца медленно, почти машинально, водил по пергаменту, обводя этот кружок снова и снова, словно пытаясь стереть его, уничтожить саму причину этого ночного бдения.

— Сам созвал… Всех соколов своих на пир собрал, пока турки гнездо разоряют. Дурак! Император… Тьфу! — тихо, еле слышно прошептал он.

По обе стороны от него, на почтительном расстоянии, сидели двое — единственные, кто был допущен в этот час в его мысли. Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, сбросил с себя маску ликующего царедворца; с его лица, еще недавно лоснившегося от вина и самодовольства, сошла вся краска. Он сидел положив пухлые, унизанные перстнями руки на стол, его поза выражала предельную концентрацию хищника, почуявшего запах большой крови и больших денег. Проморгали…

Нет, не проморгали — пропили! Проплясали! — стучало у него в висках. — Теперь снова война, снова подряды, снова расходы… Главное — направить гнев государев в нужное русло. На виноватых. А виноватые всегда найдутся.

Напротив него расположился Яков Вилимович Брюс, шотландец на русской службе был спокоен, как всегда. Его тонкое, аскетичное лицо в полумраке казалось вырезанным из слоновой кости, взгляд умных, чуть прищуренных глаз был направлен на государя. Он изучал человека, от решения которого теперь зависела судьба только что рожденной Империи.

Ошибка. Огромная, самонадеянная ошибка победителя, — бесстрастно констатировал его разум. — И теперь он ищет выход, который определит все на годы вперед.

Эйфория праздника умерла. На повестке дня стояла катастрофа.

Азов — ключ к южным морям, выстраданный в двух походах, стоивший тысяч жизней и миллионов из казны, — был осажден. И все трое, лучшие умы государства, осознавали: крепость, скорее всего, падет. Надежды не было, ведь Петр, в своем неуемном стремлении явить миру блеск новой России, сам создал для этого идеальные условия. Желая, чтобы славу победы над шведом разделили все, он созвал в столицу на празднование мира всю военную элиту. Лучшие полководцы, самые опытные, самые толковые артиллерийские офицеры — все они были здесь, в Петербурхе, в этом зале, пили вино и танцевали менуэты, пока на дальних рубежах турецкие янычары атаковали стены обезглавленного, оставленного на произвол судьбы гарнизона.

Это была военная ошибка, просчет государя, который мог стоить ему слишком многого. Тяжесть этого осознания делала тишину в зале почти невыносимой. Первым не выдержал Меншиков, нервно побарабанив пальцами по столу.

— Не кручинься, мин херц, — его голос прозвучал вкрадчиво, почти заискивающе. — Дело поправимое. Да, проморгали басурмана, грех есть. Так ведь по какому поводу проморгали! Победа! Великая! Да и что тот Азов? Дыра. Вернем. Прикажи только, государь, и мои орлы…

— Твои орлы, Данилыч, тут, за столом, икру жрали, пока моих солдат на стенах режут! — рявкнул Петр, с силой ударив кулаком по столу. Карты подпрыгнули. — Молчи уж лучше!

Меншиков съежился, однако тут же оправился. Он знал своего государя: ярость того была страшна, но отходчива, и важно было не испугаться, а направить ее.

— Так я ж не о том, государь! Я о деле! Что теперь языком чесать? Действовать надобно! Немедля!

Петр поднял на него тяжелый, налитый кровью взгляд.

— Ну? Действуй. Предлагай.

Взгляд Меншикова метнулся к Брюсу, словно проверяя, не опередит ли его этот молчаливый колдун. Шотландец молчал, неспешно набивая свою трубку. И светлейший князь, почувствовав свободу, перешел в наступление.

Меншиков расправил плечи. Его голос, избавившись от заискивающих ноток, обрел прежнюю силу и уверенность. Он говорил как полководец, как хозяин, уже видящий перед собой грядущий триумф.

— План мой прост, Государь! — повернувшись к карте, он накрыл тенью все южное побережье. — Нечего тут мудрить да хитрить. Нужна армия. Большая, злая, быстрая. Прямо отсюда, из Петербурха, двинем гвардию — Преображенский и Семеновский полки. Пусть косточки разомнут. В Москве к ним присоединятся полки князя Голицына и мои, что под Смоленском стоят. Соберем кулак тысяч в тридцать сабель. С Божьей помощью, через месяц-два будем под Азовом.

Он говорил напористо, рисуя картину стремительного и победоносного похода, и в его словах была понятная и соблазнительная логика.

— А дальше — еще проще. Турки, они ведь как саранча: налетели, пограбили и думают, что дело сделано. Сидят сейчас под стенами. Не ждут они нас. А мы — навалимся! Всей мощью! Артиллерию вперед, пусть наши пушкари им валы разнесут в щебень. А потом — штурм! С ходу! Гренадеры за час любую стену возьмут, сам знаешь.

Он уже распределяет подряды на поставку сукна и провианта, — подумал Брюс, не отрываясь от набивания трубки. — Интересно, какой процент положит себе в карман на этот раз? Светлейший князь возвращал войну в привычное, понятное ему русло, где все решали масса, натиск и личная храбрость, а не какие-то там хитроумные машины.

— А что до этих… иноземных советников, — Меншиков презрительно махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, — так это все страшилки для баб. Ну, сидят там у них в шатрах парочка аглицких прощелыг. Пока они научат своих басурман стрелять по-европейски, мои гренадеры им головы открутят. Бумага все стерпит, а на деле — фьють! Что они могут против наших генералов? Против Шереметева? Против Голицына? Да мы их вместе с их советниками в море сбросим!

Он умолк, тяжело дыша. План был озвучен и казался единственно верным, ведь апеллировал к самому сердцу петровской натуры — к его любви к быстрым, сокрушительным ударам. Показать Европе мощь только что рожденной Империи, наказать османов за дерзость, вернуть Азов — все это было так соблазнительно. Петр поднял голову от карты.

— А что, Данилыч… — протянул он, и Меншиков внутренне напрягся в ожидании похвалы. — Мысль дельная. И размах… державный.

Светлейший князь едва не расплылся в улыбке. Он победил. Снова стал первым, главным, незаменимым. Шотландский колдун со своими заумными речами сегодня остался не у дел.

— Собрать армию, — продолжал размышлять вслух Петр, уже прокручивая в голове детали. — Гвардию — на юг. Шереметева — главным. Срочно писать указы, слать гонцов… Да. Это дело.

Он уже почти принял решение. Почти. Меншиков затаил дыхание. Однако в тот момент, когда победа казалась такой близкой, в тишине раздался спокойный голос.

— А выдержит ли казна, Государь, такой размах?

Это был Брюс. Закончив свои манипуляции с трубкой, он раскурил ее и теперь, выпустив в воздух облачко ароматного дыма, смотрел на Императора. Его вопрос был уколом в самое уязвимое место меншиковского плана. В деньги.

— Казна? — Меншиков обернулся к нему, не скрывая раздражения. — Да что казна, Яков Вилимович, когда речь идет о чести державы! На то и казна, чтобы тратить на дела государевы! Введем новый налог на соль, тряхнем сибирских купцов — найдутся деньги! Война — дело дорогое, но не воевать — еще дороже!

— Налог-то мы введем, и купцов тряхнем, — невозмутимо парировал Брюс. — Только деньги эти до армии дойдут к осени, а воевать надобно сейчас. Англичане нам теперь ни гроша не дадут, скорее наоборот, туркам помогут. А голландцы за каждый свой гульден три шкуры сдерут. Мы только-только шведскую войну закончили, казна пуста, как барабан. Отправить сейчас на юг тридцать тысяч войска — значит оголить северные рубежи. И обречь армию на полуголодное существование: лошадям жрать будет нечего, солдатам платить будет нечем. Начнется мор, дезертирство. Доблесть — это хорошо, Александр Данилович, однако голодный солдат — плохой вояка.

Каждое его слово било точно в цель. Не оспаривая саму идею похода, он подводил под счет безжалостный баланс.

Меншиков открыл было рот для возражений, но осекся, увидев, как нахмурился Государь. Аргументы шотландца были логикой цифр, которая, в отличие от бравурных речей, не терпела возражений. Петр с сомнением уставился на карту; план Меншикова, такой простой и соблазнительный, на поверку оказался колоссом на глиняных ногах.

— Стало быть, сидеть сложа руки предлагаешь, Яков Вилимович? — глухо спросил Император. — Ждать, пока казна наполнится, а турки тем временем до Воронежа дойдут?

— Ни в коем случае, Ваше Величество, — Брюс сделал еще одну затяжку, и его лицо на мгновение скрылось в облаке дыма. — Я предлагаю сменить не цель, а инструмент. Мы пытаемся срубить сук обухом топора — шумно, размашисто, но неточно и с риском расколоть доску. А нужен удар точечный, выверенный.

Он размял шею. Его высокая, худая фигура была полной противоположностью грузной стати Меншикова.

— Александр Данилович верно говорит: действовать нужно быстро. Однако не армией. Нас бьют не числом, а умением. Государь, ты сам обратил наше внимание на главную деталь в донесении.

Осторожно взяв со стола скомканный лист, он разгладил его.

— «Европейские инженеры», — медленно, с расстановкой, прочел он. — Вот в чем корень проблемы. Нас втягивают в войну нового вида, где побеждает не тот, у кого больше солдат, а тот, у кого лучше пушки и хитрее ум. И отвечать на этот вызов нужно так же.

— Хитрости! Немецкие хитрости! — не выдержал Меншиков. — Пока мы тут будем хитрить, нам всю Малороссию выжгут! Здесь нужен полководец, а не счетовод с линейкой!

Петр жестом остановил его, слушая Брюса, его взгляд становился все более напряженным, ведь он начинал понимать, куда клонит шотландец.

— На удар инженеров, Государь, нужно отвечать ударом лучшего инженера Империи, — произнес Брюс так, словно речь шла о само собой разумеющемся факте. — Мы не можем позволить себе роскошь большой армии, зато можем позволить себе один, но идеально оснащенный осадный корпус. И во главе его должен стоять человек, который мыслит технологиями.

Он сделал паузу, давая своей мысли укорениться в сознании Императора.

— Поручите дело бригадиру Смирнову.

При упоминании этого имени Меншиков вскочил, его лицо исказилось. Петр же поморщился, словно от зубной боли. Отведя взгляд от Брюса, он снова уставился на карту и провел рукой по лицу, стирая капельки пота. Он все понимал. Всю железную, неоспоримую логику этого предложения. Однако принять его было мучительно.

— Этого?!. Против турок⁈ — взревел Меншиков, не обращая внимания на грозный взгляд Государя. — Да он же пороху не нюхал толком! В шхерах отсиделся со своими плавучими гробами, шведского дуралея напугал и теперь герой? А мои генералы, что кровь проливали — они что, пятое колесо в телеге? Государь, опомнись! Нельзя доверять судьбу юга этому выскочке!

Брюс, видя колебания Императора, продолжил, игнорируя тираду светлейшего князя.

— Посудите сами, Ваше Величество. Кто, как не он, пленил шведского короля, когда все уже считали дело проигранным? Кто, как не он, наш лучший артиллерист, должен руководить осадой? Ведь осада — это в первую очередь математика и механика, а не кавалерийские наскоки. Он уже доказал, что умеет находить необычные решения против врага, который превосходит нас числом и, как теперь выясняется, умением.

Аргументация Брюса была безупречна; каждый его довод — факт, который невозможно было оспорить. Смирнов — герой войны. Смирнов — лучший специалист по осадному делу. Смирнов — творец победы.

И в этом крылась главная проблема.

Петр молчал, но в его голове уже звучали голоса. Голоса генералов, шепчущихся по углам: «Опять Смирнов! Без него, видать, Государь и шагу ступить не может». Голоса иностранных послов, пишущих в своих депешах: «Империей правит не Петр, а его всесильный фаворит-инженер». Эта слава, им же выкованная, теперь жгла ему руки. Она становилась самостоятельной силой, тенью, которая нагло ложилась на его собственную. Возвысить его еще больше? Отдать ему Азов? Не значило ли это окончательно признать, что в этой новой, им же созданной Империи, есть человек, который справляется с вызовами лучше, чем он сам?

— Довольно!

Резкий окрик Петра оборвал назревающую перепалку. Меншиков и Брюс мгновенно умолкли, склонив головы. Медленно поднявшись из-за стола, Император, не глядя ни на кого, отодвинул тяжелое кресло. Он подошел к огромной, от пола до потолка, карте южных рубежей и повернулся к ним спиной.

Молчание, наступившее в зале, было тяжелее любого крика. Меншиков, все еще красный от гнева, нервно теребил кружевной манжет. Брюс, напротив, отложил свою остывшую трубку и замер, превратившись в слух. Оба понимали: сейчас, в этой тишине, за этой могучей спиной, решается не просто судьба азовской кампании. Решается будущее.

А в голове у Петра шла своя война. Перед его мысленным взором лежали три дороги, три гамбита, и каждый вел в неизвестность.

Данилыч… — он смотрел на темный пергамент. — Бросить гвардию в лоб. По-нашему. Положить половину, но проломить. А если нет? Если там и впрямь умники-немцы сидят? Снова позор, как под Нарвой? Нет, хватит.

Смирнов… — эта мысль была занозой. — Хитрец. Дьявол. Он, без сомнения, что-нибудь придумает, и победа снова будет его. Весь двор, вся Европа будет шептать: не Император, а его бригадир выигрывает войны. Стать тенью в собственной державе? Никогда.

Отойдя от карты, он подошел к высокому, темному окну. Там, внизу, в неровном свете луны и сторожевых фонарей, вырисовывались силуэты. Не просто дома и верфи. Там дышало, росло, тянулось ввысь его творение. Его Петербурх. Он видел не строящийся город, а будущие гранитные набережные, широкие проспекты, дворцы, академии. Видел тысячи кораблей под русским флагом, входящих в этот, лучший в мире, порт. Он строил не крепость — он строил мечту. Жемчужину, которая должна была ослепить своим блеском и Лондон, и Париж, и Вену.

И эта мечта сейчас оказалась под угрозой. Поражение на юге бросило бы на нее тень, стало бы трещиной в фундаменте — первым знаком слабости, на который, как воронье, слетятся все враги.

И был третий путь. Его собственный. Мышцы на руках напряглись, пальцы сами сжались в кулаки. Встать во главе гвардии, лично вести полки на штурм. Не ради славы. Ради этого, города за окном. Чтобы защитить свое еще не рожденное дитя, отцу нужно было самому идти в бой. Доказать всем — и надменной Европе, и собственному, начинающему сомневаться двору, и, главное, самому себе, — что именно он, Петр Алексеевич Романов, первый Император, является единственным гарантом и защитником этой земли.

Он долго стоял, вглядываясь в темноту, в очертания своего будущего. Меншиков и Брюс ждали, не смея нарушить его раздумий. За окном прокричал запоздалый петух, возвещая о скором рассвете.

Наконец, Петр медленно повернулся. Его лицо было непроницаемо. Ни тени сомнения, ни следа ночной борьбы. Лишь стальная уверенность человека, сделавшего свой выбор.

Решение принято.

Однако он не произнес ни слова. Лишь обвел их обоих тяжелым, ничего не выражающим взглядом.

— Свободны, господа, — глухо бросил он. — Указ будет к утру.