Имперский детектив КРАЙОНОВ. ТОМ II

Глава 5

Такие моменты меня всегда безумно бесят.

Не потому, что нужно продемонстрировать какое-то отношение к ситуации или человеку — с этим как раз проблем нет. А потому что тебя ставят перед выбором. Сейчас. Прямо сейчас.

Перед тем самым, который в любом случае придётся сделать. Можно тянуть секунду, две, три, можно сделать вид, что вопрос не понятен, можно даже съехать в шутку, но где-то в глубине мозга уже щёлкает: «Точка поставлена, дальше будут последствия».

И вот я стою в Vip зале, где новый барон с осторожной улыбкой протягивает моей помощнице букет из сотни с лишним роз. Ксюша смотрит на меня поверх этих цветов, а внутри у меня включается один и тот же ненавистный механизм: прокрутка назад. Назад, туда, где всё это началось. Туда, где я сам добровольно залез в эту ловушку и начал позволять ей слишком много.

В тот день, когда всё вскрылось, в офисе стояла вязкая тишина.

Ксюша сидела за столом, как будто её ударили мешком по голове. Никаких истерик, никаких слёз напоказ, никакого беганья по комнате с криками «этого не может быть». Просто пустой взгляд и полная прострация. Маски сорвали. Розовые очки, в которых она прожила пятнадцать лет, раздавили об асфальт.

Пятнадцать лет её мать играла в аристократку. Пятнадцать лет вела дом так, словно статус они не потеряли, а просто отложили до лучших времён. Пятнадцать лет воспитывала дочку как «настоящую аристократку», хотя по факту после предательства Ксюшиного отца их род лишили этого статуса законно и окончательно.

Все эти годы девушка жила в уверенности, что мать продаёт себя ради них, ради того, чтобы они могли хотя бы отдалённо соответствовать тому уровню жизни, к которому однажды принадлежали. «Тяжёлый выбор матери ради ребёнка», «жертва», «так сложилось» — стандартный набор оправданий, которые ребёнок сам себе придумывает, чтобы не видеть очевидное.

А по факту мать продавала себя не ради выживания, а ради того, чтобы и дальше играть роль аристократки. Ради платьев, поддержания «уровня», привычек, тусовок, иллюзии собственной исключительности. Ради себя. Дочка была украшение, удобным элементом декора.

Потом появился он. Босс.

Человек, который рассказал, что младшая сестра, Элизабет — жива.

И ровно в этот период мать «внезапно заболела». Так удобно заболела, что как раз понадобились деньги.

Как раз появился человек, который готов платить.

Как раз есть способ всё объяснить, не снимая короны с головы: болезнь, судьба, чудесное совпадение.

Ксюша тогда видела в этом божественное вмешательство и шанс спасти мать. Сейчас она прекрасно понимает, что это было частью схемы.

Она честно верила, что последние месяцы работает «ради семьи», ради того, чтобы вылечить мать, поставить дом на ноги, вернуть всё «как было». А по факту её использовали как инструмент: отвлекать внимание, подставляться, улыбаться нужным людям, участвовать в схеме кражи денег у жениха младшей сестры. Как член банды, как соучастник мошенничества.

Когда подтвердилось, что никакой болезни нет, все эти совпадения перестали быть чудом и сложились в очень понятную картинку.

Каждое событие последних лет перевернулось другой стороной. Те же самые фразы, жесты, поездки, разговоры — всё то же, только теперь без фильтра «мама делает это ради меня». И вот уже вместо жертвы — хищник. Вместо заботы — эксплуатация. Вместо «доченька, потерпи, это всё ради твоего будущего» — «ты удобный ресурс, и ты будешь работать, пока полезна».

Я не объяснял ей это по пунктам — в этом не было необходимости. Она всё поняла сама. И именно поэтому сидела в офисе не двигаясь. Просто потому что весь её мир в голове рассыпался к чёрту, и она с этим столкнулась лицом к лицу впервые.

Я её в тот вечер не трогал.

Не лез с утешениями, не пытался говорить банальные фразы из дешёвых мотивационных книжек. Просто периодически приносил кофе и что-то поесть.

Она механически жевала, пила, смотрела в одну точку. Время подползло к восьми вечера, на улице начало темнеть, а она всё так же сидела в одной позе.

В какой-то момент я просто спросил:

— Тебе есть куда идти?

Она подняла глаза. Взгляд был не стеклянный, нет. Он был слишком живой для стекла. Там читались и обида, и злость, и растерянность. Но поверх всего этого — пустота, когда человек впервые понимает, что его мир строился на песке.

— Нет, — тихо сказала она. — Могу я остаться в офисе?

Как мужчина я мог бы сказать: «ну да, конечно, ложись на диван, переживёшь». Как человек, которому по факту уже сорок семь, я не мог оставить девочку ночевать в холодном офисе. В моём понимании это был ребёнок в беде. По паспорту двадцать один, физически — взрослая девушка, но по состоянию сейчас — именно ребёнок, у которого только что выбили землю из-под ног.

— Поехали ко мне, — сказал я тогда. — В офисе ночевать не будешь.

Дома меня догнала очевидность, которой я, честно говоря, не сразу уделил внимание.

Спать с ней на одной кровати я не мог и не хотел. Не потому, что она была некрасивой, как раз наоборот. А потому что это был бы самый дешевый и подлый способ воспользоваться ситуацией: девушка в шоке, вся жизнь рушится, а ты тут такой «добрый рыцарь», который утешит её в постели.

Не моя это история.

Поэтому я пошёл в ближайший гипермаркет, купил надувной матрас, вернулся, накачал его прямо в комнате и постелил у кровати. Она, конечно, попыталась возразить:

— Рома, давай я на матрасе, а ты на кровати… неудобно как-то.

— Никаких вариантов, — отрезал я. — Ты на кровати. Я на полу. Даже не обсуждается.

Папа в прошлой жизни учил меня бить мужиков, если они ведут себя как мрази. Мама учила никогда не относиться к женщинам как к вещи. Кажется, оба были в чём-то правы.

Утром, когда я вышел на кухню, Ксюша уже сидела за столом. По-взрослому поздоровалась, поблагодарила за ночлег, за то, что не трогал её весь вечер.

Вроде бы всё «нормально». Но это было «нормально» только из её уст, тело же её говорило об обратном.

Плечи опущены чуть ниже, чем должно быть при обычной усталости. Пальцы крепко сжимаются на кружке. Взгляд будто и осмысленный, но фиксируется либо на одной точке, либо на мелочах, не имеющих значения. Дыхание ровное, но время от времени даёт чуть более глубокий вдох — так обычно тело пытается сбросить внутреннее напряжение, которое не выпускают наружу словами или слезами.

Она разговаривала. Да.

Но по всем признакам всё внутри у неё продолжало рушиться. И если в этот момент оставить её в покое, дать ей дальше падать внутрь себя, оставить одну — можно получить затяжную депрессию, которая аукнется не только ей, но и всем, кто окажется рядом. Включая меня.

Вот тогда я и решил: нужно начинать её вытаскивать. Потихоньку. Без психологических лекций. Без «давай поговорим по душам». Не теми инструментами. Для таких вещей куда лучше работают шутки, лёгкий троллинг и простое человеческое участие.

Я стал вести себя с ней проще. Не как с только что нанятой помощницей или пострадавшей стороной дела, а как с человеком, который теперь в моей зоне ответственности. Где-то подколол, где-то ответил на её колкость, где-то специально перевёл разговор на какую-нибудь ерунду, лишь бы только вытянуть её мысли из этой чёрной воронки.

И это сработало.

Не сразу. Не волшебной палочкой.

Но постепенно, день за днём я видел, как в её реакциях появляются нормальные эмоции. Сначала осторожная улыбка, потом лёгкое фырканье, потом уже и полноценные шутки в мою сторону. Её флирт, который сейчас так красиво оформился в ванную, в платье, в чулки, начинался тогда — с мелочей. С комментариев про мой возраст, манеру одеваться, привычки. С попыток поймать меня на неловкости.

Я прекрасно понимал, откуда это всё росло.

У неё в жизни был один центр — мать. Любовь к матери занимала всё пространство. Теперь эта любовь в одночасье осталась без адресата.

А пустота внутри долго пустой не бывает. Она чем-то заполняется. И самым очевидным оказалось то, что стояло ближе всех: я.

Она видит перед собой парня двадцати одного года — условного ровесника.

Но этот «ровесник» думает, говорит и действует, как мужчина заметно старше. Мужчины постарше всегда притягивают девушек, особенно тех, кто рос в деформированной семье без нормальной мужской фигуры. А здесь ещё и бонус — я вытащил её из схемы, защитил от прямого удара, взял домой, купил для себя матрас, не тронул.

Для неё это набор признаков «надёжного взрослого».

Для меня же она очень странная смесь.

С одной стороны — молодая, привлекательная, умная женщина, с которой в теории можно было бы построить нормальные отношения. С другой — девочка, которой психологически сейчас лет семнадцать максимум, а по уровню доверия ко мне — вообще лет двенадцать.

И ты одновременно можно увидеть в ней того, с кем можно было бы разделить ночь, и того, кого нельзя предать ни при каких условиях.

Не самый простой коктейль.

Отдельная история — особняк.

Через день-два после той ночи встал простой бытовой вопрос: ей нужно во что-то переодеваться.

Её вещи остались у матери. Денег на новый гардероб у неё нет. Свои я тратить на это не планировал — не потому, что жадный, а потому что это очень тонкая граница между помощью и превращением в кошелёк. Плюс у меня был ещё один ресурс — Максим и его «одна просьба», которую я не собирался сливать на мелочи.

Особняк матери сейчас находился под наблюдением людей Драгомировых. Им нужно было поймать саму хозяйку.

Я мог позвонить, сказать: «Ребята, пустите нас внутрь, заберём вещи, и разойдёмся миром».

Они бы, скорее всего, пошли навстречу. Но тогда я бы использовал ту самую возможность, которая может понадобиться в куда более серьёзный момент. А я не привык тратить такие вещи на то, что можно решить иначе.

И вот тут пригодилось то, что Ксюша — не просто девушка с красивыми глазами, а маг иллюзий. Да, ещё сырая, да, без боевого опыта. Но уже умеющая менять внешность и повадки так, чтобы с расстояния трёх шагов её не отличить от оригинала.

Мы подъехали к особняку на машине Женька и остановились неподалёку.

Я показал ей наблюдателей, объяснил, где скорее всего расположены посты, как они должны меняться, что делают, когда им скучно. Она слушала внимательно, без привычной болтовни. В такие моменты особенно ясно видно, что у неё с головой всё более чем в порядке.

— Задача простая, — сказал я. — Ты копируешь одного из охранников, заходишь через служебный вход, поднимаешься к себе в комнату, забираешь только своё. Ни украшений матери, ни документов, ни денег, ни ничего лишнего. Нам нужно просто, чтобы у тебя были твои вещи. Никакой художественной самодеятельности.

Она кивнула.

На секунду прикрыла глаза, вдохнула, и я прямо чувствовал, как она собирает на себе иллюзию.

Через пару мгновений передо мной стоял парень из охраны, которого мы только что видели на перекуре: походка, ширина шага, угол поворота головы, манера держать плечи — всё совпадало.

— Ну, — сказал я, — вперёд, боец. Только помни: ты не в кино. Любая глупость — и мы оба будем потом очень долго объясняться.

Она усмехнулась — уже в чужом лице — и пошла.

Я остался в машине, делая вид, что просто жду кого-то. В таких ситуациях самое сложное — дать другому человеку сделать шаг самому, не побежав решать всё за него. Особенно, когда этот человек — не твой оперативник, а девушка, у которой пару дней назад рухнула вся прошлая жизнь.

Минут через тридцать она вернулась, уже в своём теле, с двумя чемоданами и сумкой.

Вид у неё был… странный. Снаружи — уверенность. Даже, можно сказать, лёгкая гордость собой: миссия выполнена, я справилась. Перекинулась какой-то шуточкой, мол, «ну вот, ещё чуть-чуть и могла бы в театр поступать».

А когда я взял один из чемоданов, чтобы загрузить его в багажник, сработал мой дар.

Пальцы коснулись ручки — и меня накрыло.

Боль. Не острая, не крикливая, а та самая, тихая, которая въедается под кожу. Пустота, как после сильного пожара, когда от дома остался только каркас. Разочарование в себе и во всём, что было вокруг. И ещё что-то похожее на отвращение: к этим стенам, к этим вещам, к тому, кем её заставляли быть в этом доме.

Картина сложилась моментально: она шла по комнатам не просто «забирать свои вещи». Она прощалась с прошлой жизнью. Видела те же самые стены, где когда-то пыталась играть роль идеальной дочки аристократки. Тот же шкаф, ту же кровать, тот же стол. Но уже с осознанием, что всё это было декорацией к спектаклю, где ей отвели роль удобной куклы.

Внешне — она шутила. Внутри — всё продолжало рушиться.

Я поставил чемодан в багажник, второй — рядом, захлопнул крышку и в этот момент окончательно понял: если сейчас начать её тормозить, ограничивать, читать нотации, запрещать флирт, выставлять рамки, я просто добью то доверие, которое только начинает появляться.

Она тянется ко мне не только как к начальнику. Не только как к человеку, который вытащил её из этой грязи. Она тянется как девушка, которая перекинула свою любовь с той, кто её предал, на того, кто её не бросил. И делает это так, как умеют её сверстницы: подколами, демонстрацией тела, провокациями, попытками вызвать во мне эмоции — любые, главное, чтобы они были связаны с ней.

Я слышу, как по ночам она тихо плачет в подушку, думая, что я сплю и ничего не замечаю.

Днём она выбирает футболку пообтягивающе, юбку покороче, двигается чуть более подчеркнуто. Она переоделась из своего вечного оверсайза не потому, что внезапно увлеклась модой, а потому что поняла простую вещь: если ты хочешь быть в голове другого человека, нужно оставлять там яркие следы.

Я вижу это всё как профайлер. Как человек, который полжизни занимался тем, чтобы считывать людей по микро деталям. И при этом ничего не делаю, чтобы это остановить. Потому что понимаю: сейчас это не про секс. Не про флирт в классическом понимании. Это про выживание её психики.

Да, она влюбилась.

По-девчачьи, по-своему криво и косо, но влюбилась. В парня двадцати одного года, который действует как мужчина тридцати семи. В того, кто видит её насквозь и одновременно не пользуется этим против неё.

И каждое её «Ром, ты чего такой скучный?», каждое «ну что ты, голую девушку не видел?» — это не просто фраза. Это тест на то, кем я окажусь в её жизни.

И вот теперь, под мягким светом ламп, в дорогом ресторане, я понимаю, почему меня так бесит текущий момент.

Демид протягивает ей огромный букет, говорит правильные слова, ведёт себя так, как должен вести себя мужчина, который хочет ухаживать за девушкой. Ксюша держит в руках эти розы и, несмотря на шок, уже успевает где-то внутри всё анализировать. И обоим им в какой-то момент становится важно — что скажуя́.

Демид почти извиняющимся тоном спрашивает, не перешёл ли он границы, не мешает ли «чему-то нашему». Ксюша переводит взгляд на меня, и в этом взгляде слишком много всего: надежда, страх, ожидание, желание услышать хоть какое-то определение.

А я сижу и понимаю: каким бы ни был мой ответ — это будет выбор. Для неё. Для него. Для меня.

Для того хрупкого баланса, который я до сих пор пытался удержать.

И именно поэтому такие моменты меня бесят сильнее всего.

Потому что сейчас я стою перед выбором.

И честно — не знаю, какой из вариантов будет правильным.