Игры с огнем (СИ)

Глава 12 Допрос

Черный автомобиль, в котором меня увозили от Казанского вокзала, двигался по московским улицам с пугающей целеустремленностью.

Мимо проплывали весенние тротуары, забрызганные талой водой, спешащие по делам прохожие, трамваи, звенящие на поворотах. Обыденная жизнь столицы продолжалась. А для меня мир только что перевернулся.

На переднем сиденье рядом с водителем сидел старший уполномоченный Климов. Возле меня молчаливый оперативник с непроницаемым лицом.

Руки покоились на коленях, но я не сомневался, что под пиджаком спрятан пистолет. И он сможет мгновенно его выхватить. При необходимости.

Я такую необходимость создавать не собирался. Нет, мы будем вести себя по-другому.

Сердце продолжало учащенно биться, но внешне я старался сохранять спокойствие. Паника — худший советчик. Особенно в ситуации, когда ты попал в лапы ОГПУ в разгар сталинских чисток. Нужно мыслить рационально, анализировать.

— Куда вы меня везете? — спросил я, нарушая тягостное молчание.

Климов обернулся, его узкое лицо с заостренным носом напоминало птичий профиль:

— Как и положено. На Лубянку, гражданин Краснов.

Официальное обращение «гражданин» вместо привычного «товарищ» звучало зловеще. В нынешние времена это являлось первым признаком, что человек перешел в категорию потенциальных врагов.

Автомобиль свернул на площадь Дзержинского. Массивное желтое здание Лубянки, угрюмо возвышавшееся над окружающими строениями, с каждой секундой становилось все ближе.

За этими стенами исчезали люди. Некоторые навсегда, другие возвращались сломленными физически и морально.

Машина въехала во внутренний двор через боковые ворота. Меня вывели из автомобиля и повели к неприметной двери в глубине двора. Прохладный весенний воздух, наполненный запахом талого снега, казался особенно сладким. Последний глоток свободы.

Внутри здания пахло казенной мастикой для полов, табачным дымом и затхлостью. Стены коридора, выкрашенные в унылый желтовато-серый цвет, поглощали все звуки.

Я старался запоминать маршрут — повороты, лестницы, двери. Нас провели через несколько контрольных постов, где проверяли документы сопровождающих.

На третьем этаже меня завели в небольшую комнату без окон, с единственным столом посередине и тремя стульями. На стене висел портрет Дзержинского в простой деревянной раме.

— Садитесь, — указал Климов на стул, стоявший перед столом.

Я молча повиновался. Климов опустился на стул напротив, а оперативник остался стоять у двери.

— Итак, гражданин Краснов, — начал Климов, раскрывая папку с документами. — Вам предъявляется обвинение в экономическом вредительстве, организации контрреволюционной группы на промышленных предприятиях и шпионаже в пользу иностранных держав.

Внутри все похолодело. Это не просто задержание для проверки. Мне предъявлены серьезнейшие обвинения, по которым в 1931 году давали высшую меру.

— Это абсурд, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал твердо. — У вас нет никаких доказательств.

Климов усмехнулся:

— Разве? А показания ваших бывших сотрудников? Лебедева, Штрома, Тихонова?

Значит, не только Лебедев. Студенцов собрал целую группу недовольных, уволенных с нашего завода за различные нарушения.

— Все они уволены за воровство или халатность, — парировал я. — Их показания это месть обиженных людей.

— Странно, — Климов постучал пальцами по столу. — На первом же допросе вы уже знаете, кто и что показал против вас. Откуда такая осведомленность, гражданин Краснов?

Я понял, что совершил тактическую ошибку. Нужно быть осторожнее.

— Лебедев выступал на комиссии ВСНХ с теми же обвинениями, и они были опровергнуты представителем военного ведомства. Я предполагаю, что остальные действуют в том же ключе.

Климов кивнул, словно принимая мое объяснение, но в глазах читалось недоверие.

— Хорошо. Давайте начнем с формальностей. Ваши личные данные. Полное имя, год рождения, место рождения.

Я ответил на стандартные вопросы, пока Климов заполнял какие-то бланки. Затем он резко сменил тему:

— Расскажите о вашей встрече с представителем фирмы «Крупп» в Риге в сентябре прошлого года.

Вопрос застал меня врасплох. Встреча действительно состоялась, но носила абсолютно легальный характер. Мы обсуждали возможность закупки металлургического оборудования для нашего завода.

— Эта встреча проходила официально, с разрешения Наркомата внешней торговли, — ответил я. — Присутствовал представитель торгпредства СССР. Обсуждались возможные поставки оборудования. Никаких секретных или компрометирующих переговоров не велось.

— А как объяснить тот факт, что после этой встречи на ваши личные счета в рижском банке поступила крупная сумма в иностранной валюте?

Это уже откровенная ложь. У меня не имелось личных счетов в Риге. Я не такой дурак. Интересно, взяли ли они Котова? Если да, то как быстро расколется старый счетовод?

— У меня нет и никогда не было счетов в рижских банках, — твердо заявил я. — Это провокация.

Климов усмехнулся и вытащил из папки документ:

— А это что? Выписка со счета на имя Леонарда Краузе. Согласно нашим данным, это ваш псевдоним для зарубежных операций.

Я продолжал хранить каменное лицо.

— Это фальшивка. Я никогда не использовал псевдонимы и не открывал счетов за границей.

— Тогда объясните, почему свидетель Лебедев утверждает обратное? — Климов раскрыл еще один документ. — Цитирую: «Краснов регулярно ездил в Ригу под именем Леонарда Краузе для проведения финансовых операций. Он хвастался, что имеет там счет в Латвийском коммерческом банке».

Я покачал головой:

— Лебедев лжет. Проверьте данные пограничного контроля. Я выезжал за границу только дважды, оба раза официально, по линии Наркомвнешторга, и в составе делегации.

Допрос продолжался еще несколько часов. Климов методично задавал вопросы, возвращаясь к одним и тем же темам, пытаясь поймать меня на противоречиях. Особое внимание уделялось моим контактам с иностранными специалистами, поставкам оборудования из-за границы, финансовым операциям.

К вечеру я почувствовал сильную усталость. Голова гудела от напряжения. Климов, заметив мое состояние, внезапно сменил тактику:

— Послушайте, Краснов, — его голос стал почти дружелюбным. — Мы же понимаем, что вы не идейный враг. Просто запутались в сомнительных связях, позволили себя использовать. Если вы сотрудничаете со следствием, признаете определенные ошибки, мы можем рассмотреть вопрос о смягчении вашей участи.

Классический прием — «хороший следователь» после многочасового изматывающего допроса. Я не поддался на уловку:

— Мне не в чем признаваться. Все обвинения против меня сфабрикованы.

Лицо Климова мгновенно ожесточилось:

— Зря упрямитесь, гражданин Краснов. У нас достаточно материалов, чтобы отправить вас за решетку уже сейчас. Но мы хотим получить полную картину вражеской сети. Кто ваши сообщники? Кто координирует вашу деятельность из-за границы?

Я молчал, понимая, что любое имя, которое я назову, приведет к аресту невинного человека. Создание «разветвленной сети вредителей» — стандартная практика ОГПУ в этот период.

— Хорошо, — Климов захлопнул папку. — Поговорим завтра. Может быть, ночь в камере освежит вашу память.

Меня вывели из комнаты допросов и повели по длинному коридору. Спустились в подвальный этаж, где располагались камеры предварительного заключения. Тяжелая дверь с лязгом захлопнулась за моей спиной.

Камера оказалась маленькой, с низким потолком и единственной лампочкой под решеткой. Узкие деревянные нары, покрытые тонким матрасом, железная раковина в углу, параша — вот и все удобства.

Окно под потолком, забранное решеткой, выходило на уровень тротуара. Сквозь грязное стекло виднелись только ноги проходящих мимо людей.

Я опустился на нары, пытаясь собраться с мыслями. Ситуация складывалась критическая.

Студенцов нанес удар раньше, чем я ожидал, и бил наверняка. Фальшивые счета, лжесвидетельства бывших сотрудников, обвинения в шпионаже — все могло привести к самым печальным последствиям.

В течение следующего дня допросы продолжались. Следователи сменяли друг друга, не давая мне опомниться. Климов, сухощавый Ларионов с пронзительными глазами и вечно потеющий Громов с маленькими, глубоко посаженными глазками.

Тактика менялась: то жесткий прессинг с угрозами, то обещания помощи и смягчения наказания, то изматывающие расспросы об одном и том же. Особенно настойчиво допрашивали о моих методах управления, связях с иностранными фирмами, источниках технологических идей.

На третий день в допросной комнате появилось новое лицо. Высокий седеющий мужчина в штатском, с военной выправкой и холодными серыми глазами. Он не представился, лишь кивнул Климову, который моментально покинул помещение.

— Гражданин Краснов, — голос незнакомца звучал сухо и деловито. — Я ознакомился с материалами вашего дела. Ситуация складывается для вас крайне неблагоприятно.

Он выложил на стол несколько документов:

— Показания Лебедева о вашем участии в контрреволюционной организации. Показания Штрома о передаче технических секретов немецким агентам. Показания Тихонова о саботаже на производстве. Банковские выписки, подтверждающие получение иностранной валюты.

Я молчал, разглядывая документы. Четкий почерк следователей, дрожащие подписи свидетелей. Фальшивки, но выполненные профессионально.

— Кроме того, — продолжил незнакомец, — анализ ваших технических решений показывает удивительное сходство с западными разработками, некоторые из которых даже не опубликованы в открытой печати. Объяснить это можно только наличием секретных каналов получения информации.

Это опасный момент. Мои технологические идеи действительно опережали время, ведь я привез их из будущего. Но объяснить это следователю ОГПУ невозможно.

— Я всегда интересовался техническими новинками, — ответил я осторожно. — Читал западные журналы, доступные в библиотеках. Многие идеи рождаются параллельно в разных странах, это известный факт. Вспомните историю с изобретением телефона Беллом и Греем.

Незнакомец смерил меня холодным взглядом:

— А как объяснить тот факт, что вы предсказали нефтяные месторождения в районах, где геологическая разведка еще не проводилась?

— Геологическая интуиция, — я постарался говорить уверенно. — Изучал структуру пластов, сравнивал с известными месторождениями. Профессор Губкин поддерживает мои выводы.

— Интуиция, значит, — незнакомец усмехнулся. — Удивительная интуиция. Как и ваша промышленная интуиция. И финансовая. Слишком много интуиции для одного человека, вы не находите?

Он придвинул ко мне чистый лист бумаги:

— Вот что я вам предлагаю, Краснов. Напишите чистосердечное признание. Объясните, что вас завербовали иностранные агенты, использовали ваши технические знания для проникновения в советскую промышленность. Назовите имена тех, кто вами руководил. В этом случае вы можете рассчитывать на снисхождение.

Я оттолкнул лист:

— Мне не в чем признаваться. Я патриот своей страны. Все мои действия направлены на укрепление промышленности СССР.

Незнакомец откинулся на спинку стула, разглядывая меня с холодным интересом:

— Знаете, Краснов, я видел много таких, как вы. Убежденных, стойких… поначалу. Но все они в конце концов ломались. Все подписывали признания. Вопрос только во времени и методах.

Он поднялся:

— Подумайте о моем предложении. У вас есть сутки. Если завтра вы не начнете сотрудничать со следствием, мы перейдем к… более интенсивным методам дознания.

После его ухода меня вернули в камеру. Я лежал на жестких нарах, глядя в потолок и анализируя ситуацию.

Сдаваться нельзя. Написать признание значит подписать себе смертный приговор и погубить невинных людей, которых я назову в качестве «сообщников».

Мозг лихорадочно искал выход. Единственная надежда на Орджоникидзе, который дал добро на создание Специального управления. Возможно, весть о моем аресте уже дошла до него. Но пойдет ли нарком против ОГПУ?

В камере стояла мертвая тишина, нарушаемая только отдаленными шагами охранников и редкими криками из других камер. Я прислушивался к звукам коридора, пытаясь угадать время суток. Часы у меня отобрали при аресте, и теперь я потерял ощущение времени.

Я лежал на нарах, чувствуя, как железная пружина больно впивается в бок. Напряжение после допроса схлынуло, оставив после себя гнетущую усталость и острое чувство опасности.

Что же делать? Сегодня я убедился, что следователи явно не блефовали. У них действительно имелись заготовленные показания, сфабрикованные документы, целый пакет «доказательств» моей вины.

За окном стемнело. Мир за стенами Лубянки жил своей жизнью. Я прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями.

Нужно проанализировать ситуацию со всей возможной трезвостью. У меня есть одно преимущество, о котором не знают следователи. Я пришел из будущего и знаком с психологией допроса, с механикой работы следственных органов 30-х годов, со слабыми местами системы.

Какой сейчас год? Март 1931-го. До большого террора еще несколько лет. Массовые репрессии против партийной верхушки начнутся только после убийства Кирова в декабре 1934 года. Пока репрессивный аппарат не работает на полную мощность.

Орджоникидзе жив и обладает значительным влиянием. В отличие от многих других членов Политбюро, он действительно заботится о промышленности, ценит эффективных руководителей. К тому же, он лично подписал создание Специального управления под моим руководством.

Климов, Ларионов, Громов… кто еще будет в следственной группе? В этот период ОГПУ и НКВД часто конкурировали между собой. Разные подразделения имели разные интересы. Эту межведомственную борьбу можно использовать.

Я сел на нары, размышляя о стратегии. Прямолинейное отрицание всех обвинений бесперспективно. Нужен другой подход.

Первое — любой ценой избегать признания. Подписание «чистосердечного признания» — верный путь к расстрелу. Система работает так: сначала признание, потом расстрел.

Второе — не называть ни одного имени, не давать материал для новых арестов. Иначе маховик репрессий раскрутится еще сильнее.

Третье — использовать преимущества моего положения. У меня есть поддержка военных, заинтересованных в поставках специальной стали и топлива. У меня есть научный авторитет академиков и одобрение Орджоникидзе.

Четвертое — внести разлад в работу следственной группы. Моя цель — не просто противостоять допросам, а заставить следователей усомниться в своей версии, в материалах Студенцова, в целесообразности моего преследования.

Мысли прервал лязг замка. Дверь открылась, и в камеру вошел молодой охранник с кружкой воды и куском хлеба.

— На, выпей, — буркнул он, ставя кружку на пол. — Положено.

Затем он резко выпрямился и, сделав шаг назад, добавил громко:

— Не растягивай, через пять минут заберу кружку.

Дверь захлопнулась. Я медленно пил воду.

Нельзя просто ждать спасения извне. Нужно активно действовать здесь, изнутри. Разрушить обвинение изнутри, посеять сомнения, превратить гонителя в союзника.

Я вспомнил один из учебников по психологии переговоров, который изучал в бизнес-школе XXI века. Метод «противопоставления интересов».

Суть его в том, чтобы выявить истинные интересы оппонента и противопоставить их интересам его союзников. Нужно найти то, что важно для конкретного следователя, и использовать это.

В голове постепенно формировался план. На следующем допросе я должен перейти от обороны к наступлению. Но не через придуманные «сверхспособности», а через шахматную игру на противоречиях системы.

Для начала нужно собрать информацию о следователях. Какую школу окончил Климов? Кто его начальник? Какие у него амбиции? На ком из вышестоящих он ориентируется? Все эти детали могут оказаться полезными.

Затем — внести сомнения в его уверенность. Не через отрицание, а через полупризнания.

Сместить акцент с моей вины на ценность моих знаний и достижений для промышленности страны. Заставить его задуматься о геополитических последствиях срыва нефтяной программы.

И наконец создать ситуацию, в которой дальнейшее преследование будет выглядеть не как служебное рвение, а как саботаж оборонной промышленности.

Я улыбнулся своим мыслям. План рискованный, требует тонкой игры, но другого выхода я не видел.