Фоллаут: Московский Гамбит

Глава 45: Горечь Потери, Жажда Жизни

Развалины старого речного вокзала, или того, что от него осталось, встретили их гулкой тишиной и запахом тины и рыбы-мутанта. Массивное здание с выбитыми окнами и обвалившейся крышей, построенное когда-то в помпезном сталинском ампире, теперь представляло собой печальное зрелище. Но оно, по крайней мере, давало укрытие от ветра и любопытных глаз — как человеческих, так и механических. Седой, почти волоком таща за собой обессилевшего Давыдова, нашел относительно целую каморку, бывшую то ли билетной кассой, то ли подсобкой смотрителя. Дверь сорвана с петель, в углу — куча мусора и старого тряпья, но хотя бы крыша над головой и три стены.

«Здесь… здесь немного передохнем, профессор,» — Седой осторожно опустил Давыдова на пол, прислонив его к стене. Сам он тяжело оперся об автомат, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Адреналин, гнавший его вперед последние несколько часов, начал отступать, и на смену ему пришла всепоглощающая усталость и боль. Рана на плече снова кровоточила, пропитав куртку липкой, горячей влагой.

Давыдов сидел молча, закрыв глаза, его грудь высоко и часто вздымалась. Он был на пределе. Еще немного — и старый гуль просто отключится.

Седой достал из рюкзака остатки бинта и пузырек с антисептиком — трофеи из аптечки «Трубных Дьяволов». Сцепив зубы, он кое-как перевязал себе плечо. Потом достал флягу. Воды в ней оставалось всего на пару глотков. Он протянул ее Давыдову.

«Пейте, профессор. Вам нужнее.»

Давыдов открыл глаза, благодарно кивнул и сделал несколько жадных, судорожных глотков.

«Спасибо, Орлов,» — прохрипел он. — «Вы… вы спасли мне жизнь. Опять.»

Седой ничего не ответил. Он сел на пол напротив профессора, прислонившись спиной к холодной, влажной стене. И тут его накрыло.

Рыжий.

Образ мальчишки — веснушчатое лицо, рыжая, вечно взъерошенная шевелюра, наивная, восторженная улыбка, а потом — отчаянная решимость в глазах перед последней, самоубийственной атакой… все это встало перед его мысленным взором с такой ясностью, что Седой заскрипел зубами, чтобы не заорать от боли.

Мальчишка. Щенок. Он ведь почти уговорил Ирину Петровну не брать его. Почти. А теперь… теперь его нет. И все из-за него, из-за Седого. Из-за этой проклятой миссии, из-за этого старого гуля, который сидел сейчас напротив и жадно глотал воду, купленную ценой жизни Рыжего.

«Зря я его взял… — прошептал Седой, сам не замечая, что говорит вслух. — Зря… Он должен был остаться на «Маяковской»…»

Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Горечь потери, смешанная с чувством вины и бессильной яростью, захлестнула его с головой. Он вспомнил, как Рыжий неумело, но с таким упорством пытался ему подражать, как радовался каждой его похвале, как верил в успех их дела. И как он, не раздумывая, бросился на верную смерть, чтобы дать им шанс…

«Не вините себя, Орлов,» — тихий, скрипучий голос Давыдова вырвал его из этого омута самобичевания. — «Он сделал свой выбор. Сознательно. И это был выбор не мальчика, но мужчины.»

Седой поднял на него тяжелый, налитый кровью взгляд.

«Вы не понимаете, профессор… Он… он был еще совсем ребенок…»

«Ребенок? — Давыдов криво усмехнулся. — В вашем мире, Орлов, дети перестают быть детьми очень рано. Или не успевают ими стать вовсе. Я видел его глаза перед тем, как он… как он бросился на этих солдат. В них не было страха. Была только ярость и решимость. Он умер не зря. Он купил нам время. И дал шанс вашей «Маяковской». Не многие в этом проклятом мире могут похвастаться такой смертью.»

Он помолчал, потом добавил, уже мягче: «Потери — это то, что делает нас теми, кто мы есть, в этом мире. Я за свои двести с лишним лет потерял стольких, что и не сосчитать. Каждая потеря — это шрам на сердце. Но главное — не дать этим шрамам сломить себя. Иначе их жертвы будут действительно напрасны.»

Седой молчал, глядя в одну точку невидящими глазами. Слова профессора, как ни странно, немного успокоили его. Не принесли облегчения, нет. Боль от потери Рыжего все еще разрывала его изнутри. Но к ней примешалось что-то еще — какая-то холодная, звенящая пустота, а потом — упрямая, злая решимость. Решимость выжить. Вытащить этого старого гуля. Добраться до «Маяковской». Сделать так, чтобы жертва Рыжего не была напрасной.

Жажда жизни, почти угасшая под гнетом усталости и отчаяния, снова начала просыпаться в нем. Он жив. Давыдов жив. А значит, еще не все потеряно.

«Вы правы, профессор, — наконец сказал он, его голос был хриплым, но твердым. — Не время раскисать. Они идут по следу. И долго здесь оставаться нельзя.»

Он поднялся, превозмогая боль в раненом плече и общую слабость. Осмотрел их убогое убежище.

«Нужно двигаться, — он посмотрел на Давыдова. — Вы сможете идти?»

Профессор с трудом поднялся, опираясь на свою трость. «Смогу, Орлов. Пока сердце бьется — смогу. Куда теперь?»

«К реке, — Седой посмотрел в сторону, где, по его расчетам, должна была быть Москва-река. — Если нам удастся найти какую-нибудь лодку или хотя бы плот… это будет наш лучший шанс оторваться от погони. По воде следы оставить труднее.»

Он выглянул из дверного проема. Снаружи было тихо, но это была обманчивая тишина. Он знал, что Анклав не оставит их в покое. Воронцов будет прочесывать каждый метр этой проклятой земли, пока не найдет их. Или их трупы.

«Нужно спешить,» — сказал он, забрасывая на плечо свой пустой рюкзак и автомат. — «Пока эти ищейки снова не наткнулись на нас.»

Они вышли из своего временного убежища. Горечь потери все еще была с ними, но теперь ее перевешивала отчаянная, почти животная жажда жизни и упрямое желание довести это дело до конца. Ради Рыжего. Ради «Маяковской». Ради самих себя.

Преследование продолжалось. Но и они продолжали свой путь. Из последних сил.