Фоллаут: Московский Гамбит

Глава 1: Станционный Смотритель

Тусклый, мертвенно-бледный свет аварийных люминесцентных ламп, ввинченных в чудом уцелевшие патроны старой системы освещения, едва разгонял мрак над центральной платформой «Маяковской». Сергей Орлов, которого за раннюю, будто припорошенную радиоактивным пеплом седину и въедливый, не терпящий разгильдяйства характер большинство на станции звали просто Седым, привычно поморщился. Здесь, на глубине почти шестидесяти метров, время текло иначе — тягучей, смолянистой массой, где каждый день был неотличим от предыдущего, словно заевшая пластинка довоенного патефона. Его смена смотрителя — не официальная должность, а скорее добровольно-принудительная обязанность, взваленная на себя и молчаливо одобренная остальными — подходила к концу. Оставался последний обход северного периметра, самой беспокойной точки их хрупкого мирка.

Седой поправил на плече ремень старенького, но вычищенного до блеска и безотказного, как последний довод, АКМС. Оружие досталось ему еще с «тех» времен, о которых он предпочитал не распространяться даже с Ириной Петровной; времен, когда мир еще не сошел с ума окончательно, а лишь готовился к этому прыжку в пропасть. Потрепанная армейская куртка защитного цвета без единого знака различия, плотные брезентовые штаны с накладными карманами, набитыми всякой полезной мелочью — от огнива до пары ржавых гаек, — и тяжелые, видавшие виды берцы составляли его стандартную «униформу» вот уже лет пятнадцать. Два запасных магазина в самодельной разгрузке из старых ремней, нож разведчика в потертых ножнах на поясе, тускло блеснувший в свете ламп корпус дозиметра «ДП-5В» на запястье и мощный светодиодный фонарь, притороченный к лямке видавшего виды тактического рюкзака РД-54 — нехитрый скарб вечного дозорного.

Он неспешно двинулся вдоль платформы, подошвы берцев глухо стучали по щербатому граниту. Внимательно, сантиметр за сантиметром, осматривал баррикады из мешков с песком, битым кирпичом и сплетенной ржавой арматуры, перекрывавшие выход в северный туннель. Сквозняк, вечный спутник метро, тянул из зияющей темноты за барьером сложный букет запахов: въевшуюся сырость вековой кладки, плесень, металлическую пыль и что-то неуловимо тревожное, тот самый специфический «аромат» Пустоши, который всегда присутствовал в воздухе за пределами обжитых станций. Седой шумно втянул ноздрями воздух, словно старый охотничий пес. Вроде бы ничего нового, угрожающего. Ни характерного сладковатого смрада разлагающейся плоти гулей, ни едкой, тошнотворной вони радтараканов-переростков. Тихо. Подозрительно тихо.

«Маяковская» была его домом. Кривым, убогим, вечно полуголодным и стылым, но домом. Жемчужина Замоскворецкой линии, как писали в довоенных путеводителях. Когда-то великолепная станция глубокого заложения, с ее знаменитыми мозаиками Александра Дейнеки на сводах, изображавшими мирное небо и счастливую, полную свершений жизнь советского человека — «Сутки Страны Советов». Теперь эти мозаики, настоящее произведение искусства, были покрыты толстым слоем копоти от бесчисленных костров и буржуек, многие смальтовые кусочки осыпались, обнажая бетонное основание, а счастливые лица пионеров, летчиков и метростроевцев с них взирали на чумазых, одетых в лохмотья потомков с немым, вечным укором. Здесь, на «Маяковке», и в прилегающих служебных помещениях ютилась община из трех сотен душ, как крысы в бетонной норе, отчаянно пытаясь вырвать у нового, жестокого мира еще один день, еще один час.

Его работа, его крест — следить, чтобы эта нора оставалась относительно безопасной. Он знал каждый закуток станции, каждую трещину в облицовочных плитах из уральского родонита и серого уфалея, каждую потенциальную лазейку для мутантов или двуногих хищников — рейдеров. Знал, кто из обитателей станции способен на подлость ради лишней пайки или горсти патронов, а кто поделится последним куском хлеба из облученной, но все же съедобной ржи, которую смельчаки выращивали в гидропонных лотках под тусклым светом уцелевших ультрафиолетовых ламп.

У дальней баррикады, почти скрытой в пляшущей тени от единственной керосиновой лампы, потрескивавшей на ящике из-под патронов, он заметил неясное движение. Седой плавно, без единого лишнего звука, снял автомат с предохранителя, его движения были отточены годами тренировок и реальных боестолкновений, въелись в мышечную память.

«Стой. Кто там?» — голос его был негромким, но хриплым и властным, привыкшим отдавать команды и не терпящим промедления.

Из-за мешков, наполненных чем-то твердым — вероятно, обломками бетона, — показалась худая, как жердь, фигура мальчишки лет тринадцати, известного на станции под прозвищем Шнырь за свою юркость и умение пролезать в самые узкие щели. В руках он сжимал самодельную рогатку из толстой проволоки и куска резины от противогаза.

«Дядь Серёг, это я, Шнырь. Мышей тут… высматривал,» — пискнул он, явно испугавшись внезапного появления смотрителя. Голодные глаза мальчишки блестели в полумраке.

Седой опустил ствол. «Сказано было русским языком, к северному выходу гражданским не соваться. Тут на днях крысоволк-одиночка пробегал, матерый, чуть патрульного нашего, Митьку, не загрыз. Еле отбился. А ты с рогаткой… Марш отсюда, охотник. И матери скажи, чтоб ухо за тобой держала.»

Шнырь, не смея ослушаться сурового смотрителя, которого на станции побаивались даже взрослые мужики, юркнул обратно вглубь платформы, к жилым секторам. Седой только тяжело вздохнул, провожая его взглядом. Дети Пустоши. Их игры были не в казаков-разбойников или прятки, а в охоту на любую мутировавшую живность, способную прокормить семью. Игрушки — заточенные куски арматуры, самодельные луки да рогатки, стреляющие стальными шариками от подшипников или острыми камнями. Взрослели они быстро, слишком быстро. Или не взрослели вовсе.

Он тщательно проверил замки на массивном стальном гермозатворе, перекрывавшем дальнейший путь в туннель — старый, еще довоенный, со следами ржавчины, но пока, слава всем богам старым и новым, держался. Подергал тяжелую ржавую цепь дополнительного запора. Вроде надежно. Отсюда основной опасности не ждали уже давно, северный туннель считался наглухо заваленным после одного из обрушений, случившегося лет десять назад, но бдительность в их мире была синонимом жизни. Несколько лет назад именно с этой, якобы безопасной стороны, полезла какая-то мерзкая многоногая тварь, похожая на гигантскую сколопендру, которую еле удалось сжечь самодельными огнеметами, потеряв при этом троих хороших бойцов. С тех пор Седой не доверял словам «безопасно» и «завалено».

Вернувшись на платформу, Седой неспешно прошел мимо жилых закутков. Люди оборудовали их кто во что горазд, используя все, что могло дать хоть какое-то подобие укрытия и личного пространства. Старые, выпотрошенные вагоны метро с заколоченными фанерой окнами; палатки из брезента и толстого полиэтилена, натянутые на каркасы из арматуры; сколоченные из кривых досок, листов ржавого железа и кусков пластика каморки, больше похожие на собачьи будки. Из щелей многих импровизированных жилищ тянулся горьковатый дымок — это дымили самодельные печки-буржуйки, ненасытно пожирающие все, что могло гореть: старые книги из разграбленных библиотек наверху, обломки довоенной мебели, притащенные отчаянными вылазками на поверхность, прессованный мусор. Воздух на жилой части платформы был тяжелым, спертым, пропитанным сложной смесью дыма, запахов немытых тел, скудной похлебки из грибов и крысятины, варившейся на открытом огне, и вездесущей плесени.

Небольшой пятачок у выхода в южный туннель, менее опасный, служил импровизированным «рынком». Там несколько самых предприимчивых жителей раскладывали на грязных подстилках свой нехитрый товар: пучки сушеных грибов, несколько патронов для охотничьего ружья, самодельное мыло из вываренного жира, пару тусклых лампочек или моток медной проволоки, выменянный у заезжих торговцев. Седой мельком глянул на тощую бабу Нюру, пытавшуюся сбыть несколько сморщенных клубней «земляной картошки» — мутировавшего корнеплода, который они научились выращивать в темных технических помещениях, где поддерживалась хоть какая-то влажность. Сегодня торговля у нее явно не шла.

Дефицит всего — еды, чистой воды, медикаментов, патронов, топлива для генератора — был хроническим состоянием «Маяковской». Иногда удавалось выменять что-то жизненно необходимое у редких торговцев с «Белорусской» или «Новослободской», но те драли три шкуры за любую мелочь, зная отчаянное положение многих изолированных станций. Крышки от «Ядер-Колы», непонятно как ставшие универсальной валютой послевоенного мира, здесь ценились на вес золота, и каждая такая крышка была на счету.

Станция выживала за счет нескольких ключевых факторов: относительно защищенного глубокого залегания; небольшого подземного источника, вода из которого хоть и отдавала железом и требовала тщательного кипячения и многоступенчатой фильтрации через самодельные угольные фильтры, но все же была пригодна для питья; тех самых грибных ферм и гидропонных грядок в сырых, теплых от близости к геотермальным выходам технических помещениях, дававших скудный, но регулярный урожай; и, самое главное, — геотермального преобразователя энергии. Древняя, еще советских времен экспериментальная установка, которую местные умельцы под руководством старого инженера Игната Матвеевича умудрились каким-то чудом раскопать в заваленном НИИ поблизости, перетащить по частям на станцию, запустить и кое-как поддерживать в шатком рабочем состоянии. Именно она, питаясь теплом земных недр, давала то скудное, нестабильное электричество, которое шло на освещение общих зон, работу водяных насосов и хоть какую-то принудительную вентиляцию. Без этого гудящего и вибрирующего монстра «Маяковская» очень быстро превратилась бы в холодную, сырую и темную могилу для всех ее обитателей.

И вот уже неделю, если не больше, этот самый преобразователь, сердце их маленького мирка, начал серьезно барахлить.

Седой как раз проходил мимо «машинного зала» — так пафосно называли отгороженный металлическими листами и решетками участок служебного туннеля, где, надсадно гудя и вибрируя всем своим многотонным телом, работал этот монстр инженерной мысли прошлого. Изнутри доносились приглушенные удары металла о металл и раздраженная ругань. Возле пульта управления, облепленного дополнительными, явно нештатными проводами, тумблерами и самодельными индикаторами, уже не первый час колдовал Матвеич — маленький, высохший, как мумия, старичок с безумным, лихорадочным блеском в выцветших глазах и вечно перепачканными мазутом и ржавчиной руками. Рядом, скрестив руки на груди и мрачно нахмурив густые брови, стояла Ирина Петровна, бессменный лидер станции — женщина лет пятидесяти, с волевым, обветренным лицом и стальным, пронизывающим взглядом. Бывший бригадир проходчиков Метростроя, она знала эту станцию и прилегающие туннели как свои пять пальцев и держала общину в ежовых рукавицах смеси железной дисциплины и материнской заботы.

«Опять скачет, как бешеный, проклятый ублюдок!» — проворчал Матвеич, не оборачиваясь на шаги Седого, которого он узнавал по походке. «Давление в первичном контуре охлаждения падает, не держит ни черта! Прокладки из армированного фторопласта все вышли, а заменить нечем! Те, что сам вырезал из старых транспортерных лент, и на неделю не хватает. Латаю на живую нитку, на честном слове и паре молитв, но это как мертвому припарка, Ирин Пална, чует мое сердце — долго он так не протянет!» Старик с отчаянием пнул ногой по кожуху одной из турбин.

Ирина Петровна тяжело вздохнула. «Я знаю, Матвеич, знаю. Но где их взять, эти прокладки? На «Белорусской» за пару таких запросили столько, что нам всей станцией месяц только на них работать придется. А если еще и теплообменник накроется, как ты намедни пугал…»

В этот самый момент тусклый свет на станции предательски моргнул раз, другой, лампы затрещали, а потом погас совсем, погрузив «Маяковскую» в кромешную, абсолютную тьму. Одновременно с этим стих привычный, ставший почти незаметным фоновый гул геотермального преобразователя, и наступила оглушающая, давящая тишина, нарушаемая лишь испуганными вскриками, женскими визгами и громким детским плачем, эхом донесшимися с жилой платформы.

Седой рефлекторно, наработанным за годы движением, щелкнул тумблером своего мощного фонаря, закрепленного на плечевой лямке. Узкий, яркий луч выхватил из внезапно сгустившегося мрака растерянное, на мгновение утратившее свою обычную твердость лицо Ирины Петровны и скрюченную фигуру Матвеича, отчаянно, почти в истерике, лупившего обоими кулаками по мертвой панели управления преобразователем.

«Вот тебе и «припарка», старик,» — глухо, без всякого сарказма, сказал Седой, подходя ближе. Его голос был как всегда спокоен, но в груди неприятно екнуло и похолодело. Он знал, что это значит. Это не просто временное отключение из-за перегрузки. Это нечто гораздо худшее. Это начало конца.

«Фонари! Зажигайте фонари, лучины, свечи, все, что есть!» — раздался зычный, мгновенно вернувший себе твердость голос Ирины Петровны, перекрывая нараставшую панику на платформе. Она уже взяла себя в руки. «Без паники! Охране — усилить посты! Матвеич, что там? Говори!»

«Все, Ириш… Похоже, на этот раз точно все,» — старик обреченно опустил руки, его плечи поникли. Голос его был полон безнадежности. «Главный регулирующий клапан геотермального контура полетел. Застопорило намертво. Или трещина в активной зоне теплообменника… Тут без капитального ремонта и оригинальных заводских запчастей… Довоенных запчастей… Мы его потеряли.» Его голос сорвался на старческий всхлип.

Седой молча направил луч фонаря на массивный, покрытый сложной системой труб и датчиков корпус преобразователя. Тот был абсолютно холодным на ощупь. Обычно от него исходил ощутимый жар, способный согреть весь этот довольно просторный технический закуток. Теперь же от него веяло могильным, пронизывающим холодом, таким же, какой царил в дальних, заброшенных и необитаемых туннелях. Символ их угасающей жизни.

Он медленно обернулся к Ирине Петровне. Ее лицо в неровном, дрожащем свете его фонаря казалось высеченным из серого гранита, из того же камня, которым были облицованы стены их станции. Она смотрела на затихший, мертвый генератор так, словно провожала в последний путь самого близкого и дорогого человека.

«Сколько у нас времени, Матвеич? На станционных аккумуляторах аварийного освещения?» — спросила она на удивление тихо, но в этой тишине звенел металл, и все вокруг невольно замерли.

«Часов шесть, Ирин Пална, от силы. Если экономить. Потом — только то, что у людей на руках. Фонари на батарейках, самодельные свечи из жира мутантов…»

Шесть часов. Шесть коротких часов до того, как «Маяковская», их дом, их крепость, их последний оплот, погрузится в первозданную, холодную и враждебную тьму. А во тьме приходят те, кто ее любит — слепые, вечно голодные мутанты из глубин, безжалостные рейдеры с поверхности, и самое страшное — всепоглощающее отчаяние.

Предчувствие беды, которое скреблось в душе Седого все последние дни, словно крыса в стене, обрело плоть, имя и леденящую душу реальность. Имя это было — Холодная Тьма. И она уже не просто стояла на пороге их общего дома. Она вошла внутрь.

Седой молча кивнул Ирине Петровне, встречая ее тяжелый взгляд. Этим кивком он без слов давал понять, что он здесь, рядом, и готов к любому ее приказу, к любому повороту событий. Он был смотрителем этой станции. Ее негласным защитником. И даже если «Маяковской» суждено было угаснуть или пасть в бою, он сделает свою работу до самого конца.

Где-то на платформе снова отчаянно, надрывно заплакал ребенок. Этот одинокий плач в наступившей мертвой тишине, нарушаемой лишь потрескиванием остывающего металла генератора, звучал как похоронный колокол по станции «Маяковская».