Фаворит-2. Служу России!

Глава 7

Интрига рано или поздно губит того, кто ее начал

Пьер Огюстен Бомарше

Петербург

22 июня 1734 года.

Мой соперник демонстративно снял камзол, оставшись в рубахе. Моментом к нему подбежал солдат и принял одежду. Подобайлов отцепил ножны со шпагой, хотя я был уверен, что саблей он владеет куда как справнее. Но таковы правила, шпага нынче — благородное белое оружие.

— Ну что, господин капитан, почнем, али как? — с вызовом в голосе спросил поручик.

Я сделал шаг навстречу сопернику и совершил лишь замах, дабы проверить реакцию и решимость своего визави. Подобайлов отреагировал на удар, но сдержанно. По крайней мере, он явно знает, что бывают и ложные удары.

— Ух! — неожиданно у моего лица появилась нога соперника.

Я успел отвести голову назад, но сюрприз удался.

— Ай, добре как! — восхитился я.

Действительно, было чему. И даже азарт появился. Есть, значит, казацкие ухватки на белом свете, не придумка это позднейшая. И тем очень даже хорошо. Сделать каратиста кикбоксером нелегко, но куда как проще, чем из шахматиста.

Между тем я еще раз обозначил удар кулаком в голову, но при этом сам пробил ногой по икроножной мышце соперника. Он чуть припал на левую ногу. Я тоже умею бить неожиданно.

— Благодарствую за науку! — уже не бахвалясь, а сосредоточенно сказал Подобайлов.

Я не стал дослушивать соперника, а сделал шаг навстречу и пробил двоечку по печени и в голову. Николай подставил руку, изобразив что-то похожее на блок, но и с этой защитой мой удар не был бесполезным. В руку соперника, должно быть, прилетело чувствительно.

А после…

— М-м-ма! — нечленораздельное выкрикнул мой визави и, лихо подхватив мою руку, попытался провернуться для броска через бедро.

Я уперся, а локтем пробил парную ему прямо в макушку. Нет, он не упал, но хват ослабил, и я пошел в атаку. С колена в голову, хук справа…

— Все! Хватит! — сказал я, отступая от стоящего сгорбленным, но на ногах соперника. — Ты хорошо дрался!

— Но не так, как должно! — сказал Подобайлов, явно расстроенный поражением.

Я, не обращая внимания больше на поручика, продолжил тренировку, решив разобрать наш с Николаем Тарасовичем бой. Было тут чему уделить внимание. Например, на технику. Если бы мой соперник чуть глубже поднырнул под меня, когда уже взял руку на захват, то бросок произошел бы, как бы я ни тужился.

Ну и ещё то, что казак, по какому-то недоразумению оказавшийся в мундире гвардейского офицера, пропустил сильный удар по икроножной мышце и частично потерял свои преимущества, тоже было ценным уроком [многих солдат-измайлоцев набирали из малоросских казаков, вероятно рассчитывая, что они куда как лучше подготовлены, чем крестьяне, ну и должны быть аполитичными для петербургских дворцовых разборок].

Тренировка длилась около трёх часов. После я отправил бойцов на отдых, а сам двинулся к портному. В полку были портные, кто шил мундиры. Вот только, как я успел узнать, шиться у измайловских портных считалось моветоном. И ткань подберут хлипкую, что через месяц уже расползётся, и пошить могут криво, даже с тем, что приплатить все едино нужно.

Так что обшивались на месте, скорее, те, у кого и вовсе не было никаких средств, или такие прижимистые офицеры, которым сохранённый рубль дороже чести. Ну и которые не понимают суть поговорки «скупой платит дважды».

— Господин, приносим свои извинения, но наш мастер освободится через некоторое время. Не угодно ли квасу? — с манерами, как при дворе императрицы, на немецком языке в ателье встречал меня помощник мастера Йоханес Браге.

Этого датчанина посоветовали мне как портного, который обшивает пусть и дорого, но качественно, используя лучшие ткани, что только можно было найти в Петербурге.

— Удивительно, что у датского портного предлагают квас! — отвечал я. — У меня времени — лишь только около двух часов. Потому попрошу поторопить мастера.

Пошить себе качественный и дорогой мундир — это не расточительство. Это та необходимость, которая существует не только в этом времени, но и на протяжении всей истории человечества, как только в неолите был изобретён ткацкий станок.

Встречают, как в народе говорится, по одёжке. Лишь провожают человека по уму. А я вовсе не хотел бы быть Акакием Акакиевичем в собственном полку.

— Прошу простить меня, господин унтер-лейтенант. Был занят важным заказом, — сказал меньше чем через четверть часа вышедший ко мне невысокий, худощавый, лет сорока портной.

— В том-то и дело, — отвечал я, — что уже не унтер-лейтенант, а капитан, обласканный самой императрицей, — сказал я, бахвалясь, словно подросток перед девчонкой.

Везде, где только ни приходится бывать, нужно добывать информацию. В мыслях моих — сделать не многое, а очень многое. И даже поход к портному — это поход за знаниями.

Оказывается, что даже в Петербурге имеется всего лишь одна небольшая мануфактура по производству тканей. Город обшивают, прежде всего, европейскими тканями, ну и персидскими. В Москве еще есть ткацкие мануфактуры, вроде бы, в Нижнем Новгороде и в Казани. Вот только доля русских тканей, насколько я понял со слов портного, едва ли превышает двадцать процентов. И то, большинство ткацких предприятий — это про парусину, а не про одежду.

Так это что же… пустует ниша? Неужто я один вижу выгоду от создания ткацкой мануфактуры? Или в России нет предприимчивых людей, а те, кто и в наличии, заняты в торговле, ну или в производствах, связанных с металлами, на что есть устойчивый государственный спрос? Вот немного освоюсь, и обязательно займусь вопросом.

— До второго июля мундир должен быть пошит. И еще… десять рублей сверху, но чтобы выглядел он, как дорогой! — сказал я, устав от проводимых мастером замеров.

— Быть или казаться? — задал философский вопрос датчанин.

Я улыбнулся. Все он правильно понял. Богатый мундир, с золотыми, а не позолоченными пуговицами, с золотыми шитьем, будет стоить и до пятисот рублей. Можно и дороже. Да только к чему такое? Так что мне бы казаться, а свое я буду брать явно не одеждой.

И только через еще час потраченного времени я поспешил домой, в свою комнатушку в трактире. И снова были там да сям люди, которые следили за мной. Это уже становилось навязчивым. Пришлось унять острое желание разобраться с этим, причем самым радикальным образом — уничтожить наглых соглядатаев.

И сложность была в том, что я выходил от портного один. Нет, мне нужна постоянная охрана. На одного могут решиться напасть, а вот если со мной будут бойцы, нужно уже сильно постараться противнику. Смущало только то, что могут подумать в этом случае окружающие. Явно, поспешат назвать меня трусом.

Андрей Иванович Ушаков сидел в своём кабинете и вынужденно выслушивал, по сути, жалобы Иоганна Армана Лестока. С присущим ему исключительным терпением Ушаков не перебивал медика-француза. Андрей Иванович считал, что нельзя перебивать человека, когда он говорит с такими, как теперь демонстрировал Лесток, эмоциональными порывами. Ведь чего только не скажешь, если человек возбужден и движим низменными чувствами, коих у Иоганна Армана предостаточно!

Ушаков был худощав, сравнительно высок. Андрея Ивановича отличало продолговатое, овальное лицо, которое выглядело так, будто бы Ушаков был очень толстым человеком и в одночасье похудел, вот и остались складки растянувшейся кожи. Словно как у собак породы шарпей, которых можно играючи заворачивать в их же кожу.

Но самым примечательным в этом человеке были его глаза. Взглянуть в них, и покажется, что Андрей Иванович Ушаков самый уставший человек во всей Российской империи. Под глазами главы Тайной канцелярии неизменно были видны мешки, какие бывают от недосыпа. Однако Андрей Иванович Ушаков всегда соблюдал режим дня и немало внимания уделял сну. В целом, был здоровым человеком, пусть и вида болезненного.

— Он погубить всех нас! — уже практически кричал Лесток, поскольку не получал обратную связь от своего эмоционального рассказа. — Невиданный наглость! Он пхийти и заявить Елизавет Петговне?

Андрей Иванович впервые проявил эмоцию. Это была скорее брезгливость. Медикус этот всё-таки не воспринимался Ушаковым, как какая-то значимая фигура. Для него и вовсе эти собрания у Елизаветы Петровны, о которых Андрей Иванович знал всё, или почти всё, казались какой-то шалостью, детской игрой.

Глава Тайной канцелярии розыскных дел прекрасно знал, как делаются государственные перевороты. Это ведь не Меншиков посадил Екатерину Алексеевну, вдову Петра Великого, на Российский трон. Тридцать тысяч рублей гвардейцам раздавал именно Андрей Иванович Ушаков. Он же и координировал действия гвардии. Меньшиков только, словно фан-барон, ухмылялся и делал вид, что именно ему обязана троном кухарка, должная взойти, скорее, на плаху.

Некоторые приближенные к Петру Великому люди знали, что не просто так случился разрыв между русским императором и его женой, пусть тоже носившей титул императрицы. Петр Алексеевич не успел, но предполагал жестко наказать Екатерину за измену с Монсом. Так что было сделано невозможное, и трон заняла мало того, что баба, кухарка, так еще и в самом конце жизни Петра Великого гонимая им.

И не Лестоку говорить Ушакову об интригах.

— Вот что уразуметь потребно и вам, господин медикус, и иным. Наипервейшее, что никакой записки нет. И сын мой ничего не пересылал. Есть только то, что гвардейский капитан, во хмели ли али по здравому умыслу, но ошибся домом, пришёл туда, где вы играли в свои игры, — с наигранной насмешкой говорил Ушаков.

Да, он прекрасно понимал, что-то, что произошло, — это может быть опасно. И теперь из-за прихода этого француза, пусть косвенно, но и Ушаков, так получается, что втянут в историю.

Андрей Иванович Ушаков не был доволен тем, что делает его пасынок и вся та компания вольнодумцев, что окружают Елизавету Петровну. Но ничего против не делал, не разоблачал заговорщиков, даже не увещевал не делать глупостей.

— Но как? — изумился Лесток. — Спустить все? Ваш сын…

— А вот так! — жёстко сказал Андрей Иванович, являя медику свою другую личину. — И сына мне не поминай лихом, никак не поминай, господин лекарь!

Ушаков привстал из-за стола, наклонился над сидящим французом и грозно на него посмотрел. Казалось, что из глаз старика, только что выказывавшего себя добродушным и даже милым, вот-вот полетят молнии.

Этот взгляд… Тем, кому посчастливилось ничего не иметь общего с Тайной канцелярией розыскных дел, даже не верилось, что Андрей Иванович Ушаков, этакий добряк, иногда улыбчивый, с тоскливыми или добрыми глазами, может иметь и такую ипостась.

Иоганн Арман Лесток уже видел Ушакова и таким — например, тогда, когда был отослан Петром Великим в опалу в Нижний Новгород. И всё равно теперь опешил, показал свой страх. Андрей Иванович очень чётко, даже не зрением, а нутром видел и чувствовал человеческую натуру, которая во всей красе является именно тогда, когда человек боится и не может совладать со своим страхом.

Эта чуйка уже достаточно давно развилась у Андрея Ивановича Ушакова. Немудрено, ведь когда увидишь сотни людей в пыточных, когда услышишь все их мольбы… Порой просят даже о том, чтобы только лишь умереть, но не чувствовать всего того, что может сделать с человеком опытный кат. И тогда почувствуешь, начнешь различать даже незначительные оттенки человеческого страха.

— Ты, француз, в игры свои играй, но не заигрывайся. Вперед того, чтобы кому-то иному говорить, что происходит вокруг цесаревны, это должен знать я! Как понимать события, и что делать, решать токмо мне. А если хоть что дурное будет известно о сыне моём от тебя… — глаза Ушакова заискрились пуще прежнего. — Изничтожу!

Лесток вжал голову в плечи. Француз хотел сыграть на любви к своему пасынку Ушакова. Считал, что Андрей Иванович, если только будет угроза пасынку, начнет не просто метать молнии из глаз, но и действовать, сметая с пути тех, кто мешает Степану Федоровичу Апраксину. Но просчитался…

— Ни в коем разе Елизавете Петровне не выпячиваться. Пусть сидит в Сарском Селе и к большому балу приготавливается. Не её нынче время, — сказал Ушаков, резко взмахнул рукой, этим жестом указывая Лестоку на дверь.

Иоганн Герман Лесток чинно поклонился Ушакову, сделал даже три почтительных шага спиной вперёд, чтобы сразу не поворачиваться задом к тому человеку, которого здесь и сейчас искренне боялся.

Однако, как только он вышел за дверь, то необычайная злость накатила на французского медика, шпиона и заговорщика. И пусть он, прежде всего, злился из-за своей слабости, из-за своих страхов, но винил во всём… нет, даже не Ушакова. А того гвардейца.

А в голове то и дело прокручивались слова Норова про то, что он не допустит вмешательства иных государств в дела России — и про шпионскую деятельность, его, Лестока. Ведь в этот момент гвардеец смотрел именно на француза. И пусть медик не считал Норова сколько-нибудь важной фигурой, но именно такие вот «медведи» своими прямолинейными и решительными поступками чаще всего и ломают тонкие, хитрые многоходовки.

Иоганн Лесток не терял надежды из Андрея Ивановича сделать того, кто посадит на трон Елизавету. Те, кто считает, что в двух из трех последних дворцовых переворотах участвовал, прежде всего, Меншиков, заблуждается. Если бы Ушаков пожелал не позволить случиться тому, что происходило, то даже всесильный светлейший князь Александр Меншиков, и тот не осмелился бы возводить на трон свою подружку, которую некогда так кстати подложил под Петра Великого и которая впоследствии стала императрицей российской.

Он лишний раз убедился в том, что Ушаков — необычайного рода перестраховщик, способный посоревноваться в этом деле с самим Остерманом.

— Значит, сам… Нужно Норова убирать, Лизавет слишком жадно смотрела на него, — ворчал уже в собственной карете всего лишь медик. — Того и гляди… И кому я тогда буду нужен, коли кто-то решительный будет с Лизой. Розум, простодушный тихий пьяница — вот идеальный сожитель цесаревны.

А в то же самое время, Андрей Иванович Ушаков спустился в пыточную. Нет, не было сейчас пыток, только пара человек постанывала, вися на дыбе. Но именно тут главе Тайной канцелярии думалось лучше всего.

Понятно, что императрица Анна Иоанновна, уже сейчас страдающая многими болезнями и бывшая необычайно тучной, долго не проживёт. Примерно такой же образ жизни был и у императрицы Екатерины Алексеевны. И после смерти своего великого мужа она не так чтобы и долго правила.

Смахнув пыль со стула в одной из пыточных, нисколько не брезгуя застывшей на спинке крови, Ушаков присел. Вот так, в этом месте, на таком вот стуле и приходили лучшие решения. А то, что они лучшие, говорит социальный статус бессменного главы Тайной канцелярии.

Андрей Иванович много думал о собственном положении. С одной стороны, он всемерно за Анну Иоанновну, то и дело ловит различных крамольников, остаётся охранителем императрицы. С другой стороны, если этим заговорщикам, что крутятся вокруг Лизы, всё же что-то удастся сделать, то пасынок Ушакова, бывший в заговорщиках, позволит своему отчиму остаться на плаву при смене власти. И там, и там уши Андрея Ивановича.

И пусть сам Андрей Иванович относился к этому заговору, как к баловству, подстраховаться всё же посчитал должным.

А что до гвардейца? Нужно пристально смотреть за этим самым Норовым. Андрей Иванович почти был уверен, что Миних начал свою игру. Да, фельдмаршал был, по большей части, прямолинейным, плохо лавировал во всех интригах. Однако…

Капитан Измайловского полка Александр Лукич Норов прибыл с войны по поручению Миниха, воевал там под командованием фельдмаршала. Более того, Ушаков уже узнал, что фельдмаршал Христофор Антонович Миних прислал некоторых своих офицеров для просмотра в Измайловский полк. Миних, пусть и временно, но взберется на вершину. Он победитель, он пленитель Лещинского.

И вот теперь Норов сделал ход. Причём такой, что Ушаков терялся в догадках, что же это вообще было и куда вело. Даже он, один из главных мастеров интриг в России, не мог и додуматься ещё неделю назад, что капитан Измайловского полка рискнет начать собственную игру.

Выйдя от портного, я уже привычно для себя почувствовал чужие взгляды. Оглянулся, выцепил глазами примелькавшуюся фигуру одного из моих постоянных преследователей. Этот был из группы неумех. Усмехнувшись, я пошел вперёд. Не сразу, медленно, но нарастало напряжение. В очередной раз подумал, что нужно ходить с охраной, пусть даже к портному или на свидание к даме.

Я оглянулся, поправил во внутреннем кармане камзола нож, проверил, свободно ли выходит из ножен шпага. Пистолет, засунутый под шарф, словно у киношного пирата, я проверял раньше, еще на пороге дома мастера-датчанина. Делал все это на ходу, но… ничего.

Нужно было все-таки выбирать, безопасность ли для меня в приоритете или общественное мнение. Казалось бы, ответ на поверхности. Что может быть важнее безопасности? Однако, не всё так очевидно. Либо, если прослыть трусом, то, конечно же, решится вопрос безопасности — просто я перестану быть кому-нибудь нужным и интересным. Зачем охотиться на бесполезного человека?

Я шёл по 11-й линии Васильевского острова. Это в будущем здесь будут дома, где, вроде бы как, собирались революционеры, где жили купцы и интеллигенция империи. Сейчас здесь свалка! Нет, не мусора, ни пластика, или тряпок, стекла, железяк… Даже не представляю, что такие горы мусора могли существовать. Люди ничего не выбрасывают, или делают это настолько редко, что о подобном загрязнении города говорить не приходится

Вокруг была свалка деревьев, частью уже отёсанных, даже распилованных; как и других, с ветками и высохшими листьями. Тут же рядом кучками сложена известь, сложены кучками камни. Все это значит, что идёт строительство.

Да, визуальная картинка, конечно же, так себе. Но я всегда радуюсь, если где-то вижу стройку. Это всегда шаг вперёд, это приумножение, а не упадок.

У меня есть даже своя версия, оправдание того, почему, в том числе, в будущем чаще ругают правление Анны Иоанновны. Это — строительство. Новый Зимний дворец, перестройка Петергофа и Царского Села, другие великолепные примеры елизаветинского барокко. Все их знают, они стали главными достопримечательностями Петербурга и его пригородов.

А от Анны Иоанновны подобных величайших архитектурных творений не осталось. Даже тот Зимний дворец, который она же и построила, или достроила, и тот был снесён Елизаветой, чтобы построить новое жилище. Будь моя воля, я бы сохранил и старый дворец, в котором, между прочим прожила сама Елизавета, ни дня не ночуя в новом Зимнем, ну и построил бы ещё новый. Пускай здание Эрмитажа я считаю вычурным, излишне наляпистым, но не могу представить Петербург без оного.

Понятное дело, что я ещё не пробился в элиту, где принимаются решения, но буду делать все возможное, чтобы любое административное здание служило на благо Отечества. Вон, у Морского ведомства неразбериха творится в системе обучения: то рота гардемаринов, Навигацкая школа, пришедшая в некоторый упадок после смерти Петра Великого. В условиях возрождения флота нужно было создавать учебное заведение сродни ныне действующему Шляхетскому корпусу [в реальной истории был создан в 1752 году].

Щелчок взводимого курка я не услышал, скорее почувствовал подсознательно, тревожность резко поползла вверх. Я успел даже посмотреть налево, где из-за завалов увидел туловище. Расстояние — метров в двадцать — двадцать пять. И только кажется, что этого мало или достаточно для того, чтобы почти любой стрелок поразил свою цель. Но как же всё-таки несовершенно нынешнее оружие!

— Бах! — прозвучал выстрел.

Я уже начал на него реагировать, уклоняться в сторону, но всё же слишком много я думал об архитектуре… Увлёкся.

— Ух! — сказал я.

Пуля ударила, развернула меня, и я, саданувшись ещё и коленом, упал на рядом лежащие брёвна.

На меня открыли охоту? Дай только Бог мне выжить. Когда-то я очень сильно любил отстреливать ворон. Похоже, что придётся это делать и в этой жизни.