Фаворит-2. Служу России!

Глава 20

«Настоящий мужчина хочет двух вещей: опасности и игры. По этой причине он хочет женщину, как самую опасную игрушку».

Фридрих Ницше

Петербург

4 июля 1734 года

Христофор Антонович Миних вальяжно развалился на кресле в одной из комнат своего дома. Это был один из самых больших и комфортных домов Петербурга, если не считать, конечно, дворцов. Когда-то, да сравнительно недавно, когда Петр II перенес столицу в Москву, Петербург вдруг покинули многие и многие дворяне. Все же каждый стремиться согреться жаром престола. А Город Петра стал холодным, более не согретым русской монархией.

И лишь Миних вынуждено оставался в Петербурге, назначенный генерал-губернатором вмиг ставшего едва ли не безлюдным места. Но это время Христофор Антонович вспоминал с благоговением. Он был предоставлен сам себе, почти что император для тех, кто все же остался в Петербурге. Он же не дал городу зарасти быльем.

Но пришла к власти Анна Иоанновна и перенесла столицу вновь в город на Неве.

Однако Миних, не будь уж вовсе простаком, ухватил себе хороший дом, да не один. Все же три сына растут, да и дочери. И всем нужна крыша над головой, да чтобы с черепицей и на каменных стенах.

Фельдмаршал заложил ногу на ногу и откинулся на спинку кресла. Миних не позволял себе такой фамильярности в поведении почти никогда. Может быть, только когда оставался в одиночестве. И пусть подобное случалось достаточно часто, но для людей, которые были приглашены сегодня на вечерние посиделки к фельдмаршалу, видеть Миниха настолько по-домашнему, по-простецки, было в крайней степени непривычно.

Потому и Юрий Фёдорович Лесли, и Виллим Виллимович Фермор, приглашенные Минихом для «дружеского» разговора, чувствовали себя не в своей тарелке. Может быть, лишь адъютант фельдмаршала Фермор уже видел хоть раз Христофора Антоновича в подобном виде. Да и то, фельдмаршал всегда подбирался в присутствии адъютанта и сразу же являл образ строгого командующего.

Миниху нужно было отдыхать, как и всем без исключения людям, хоть бы иногда. Его намного больше, чем трудоёмкая работа в кабинете или же активные боевые действия, утомляло находиться при дворе. Слишком много, даже для самоорганизованного саксонца, приходилось сдерживаться, давить в зародыше своё возмущение, неприятие дворцовых порядков. Всё больше он ненавидел Бирона — этого выскочку, конюха, желающего во всём и всегда принять участие, всюду лезть не в свои дела. Искренне Миних считал, что Эрнст Иоганн Бирон делает из государыни не всегда адекватного политика.

— Господа, у меня ли у одного сложилось такое ощущение, что кого-то в нашей компании не хватает? — после некоторой паузы спросил Миних у своих гостей.

— Позвольте уточнить, Христофор Антонович, о ком идёт речь? — спросил Виллим Виллимович Фермор, отпивая теплого вина.

Но сидел он на краешке стула, не позволяя себе расслабиться.

В самом начале вечера, этаких посиделок, Миних потребовал, чтобы два его подчинённых ни в коем случае не обращались к нему по-уставному, а только лишь по имени-отчеству, в русской традиции.

Для удобства весь разговор шёл на немецком языке. Несмотря на то, что в последнее время — чтобы и самому немного подучиться, и адъютант хоть на примитивном уровне знал русский язык, — в присутствии фельдмаршала чаще говорили именно на русском наречии.

Даже такому суровому мужчине, как Христофору Антоновичу Миниху, иногда надо, жизненно необходимо почувствовать, что он — в кругу друзей. А не так, как обычно, когда Миниха опасаются, как грубоватого и прямолинейного человека, способного в глаза сказать даже самое нелицеприятное, о чём почти каждый промолчит.

А ещё фельдмаршал всегда работал сам и от других требовал того же. И патологически не мог терпеть некомпетентность. По крайней мере, в инженерном деле и в вопросах устройства сражения линиями Миних был суров, требуя соблюдения порядка во всем. Но, как и многие великие люди, которые всегда замечали соринку в чужих глазах, Миних не замечал целого бревна в собственных глазницах.

Именно это — попытка рассмотреть в своих глазах брёвна — и побудило Миниха сегодня встретиться в столь непринуждённой, хотя следовало бы сказать: требовательно и вынужденно непринуждённой обстановке. Ибо «гости» старались вести себя, как приятели, но скорее лишь выполняли приказ на такое поведение.

— Господа, а ведь я сейчас говорю о капитане Александре Лукиче Норове. Его не хватает здесь. Чтобы объяснил… Знаете, прочёл я кое-какие записи, что его нарочные принесли мне с самого утра, — Миних показал на лежащую чуть в стороне папку с бумагами. — И написал же, шельма, свой трактат так, что и мой грамотный толмач с превеликим трудом переводил мне написанное. Словно письмо иное использовал Норов, писал коротко, без некоторых букв — чернил ли жалел? Ну не о том речь. Читайте это, господа!

Оба приглашённых генерала, прибывшие на посиделки к своему начальнику, синхронно улыбнулись. Они-то уже грешным делом подумали, что Миних умеет расслабляться, что они действительно сейчас могут поговорить, будто бы закадычные друзья.

И оба, и Фермор, и Лесли готовились к этой встрече, даже, можно сказать, со страхом. Продумывали темы для разговора, выбирали из различных историй те, которые вообще можно рассказывать своему командующему, который лишь на один вечер становится приятелем, но ведь потом…

Мало того, что они и сами не очень-то умеют разговаривать по-дружески, будучи, может, только в чуть меньшей степени солдафонами, чем их командующий. Так ещё и в один момент невозможно забыть о субординации и вдруг относиться к лицу начальствующему, словно к давнему другу.

А тут всё предельно ясно: пусть командующий и решил поиграть в дружеские беседы, но при этом вызвал по какому-то важному делу.

На самом деле, так оно и было, хотя Миних не хотел в этом сам себе признаваться. Просто фельдмаршал не мог поверить, что какой-то там капитан, который ещё недавно был унтер-лейтенантом, может написать такой обстоятельный трактат о санитарном состоянии войск, переходах больших армейских соединений, да и о многом другом, что касается командования целыми армиями.

В какой-то момент Христофор Антонович даже подумал о том, что гвардейский выскочка на самом деле украл у кого-то подобное произведение. Возможно, даже с того самого фрегата изъял, который был потоплен благодаря участию Александра Норова. Было тут что-то такое… Что могло разрабатываться во французской армии, на данный момент считающейся эталонной… Пока еще не так заметны кардинальные изменения в прусской военной машине.

Но чем больше он читал эти двадцать семь страниц, написанных со множеством клякс и порой размытыми чернилами, как будто бы недоросль писал, только начинающий постигать науки, тем больше Миних склонялся к версии, что Норов — очень талантливый молодой человек со свежим видением многих проблем, которые порой и не казались проблемами вовсе.

Поверил. Не всё принял фельдмаршал из того, что было написано. Но он взахлёб, не отвлекаясь даже на завтрак, просто проглотил этот текст, который ему читал весьма опытный толмач, что одновременно был у Миниха и писарем, чуть ли не за секретаря канцелярии.

Теперь же Христофор Антонович мирно попивал чуть тёплое вино с различными специями, на австрийский манер приготовленное, и наблюдал, с какими озабоченными лицами два генерала — два человека, которых он решил всеми своими силами продвигать по служебной лестнице — читали и вдумывались в написанное.

Умница Никанор, тот самый толмач, к приходу генералов, с привлечением ещё двоих писарей, быстро сделал копии текста. Мало того, на всякий случай — какой именно, Миних и сам не знал — пишутся ещё десять копий трактата.

— Господа, прошу вас, отвлекитесь! В конце концов, мы не на военном совете и можем обсудить написанное в непринуждённой обстановке. Это же не руководство к действию. Более того, не находите ли вы это блажью одного молодого человека, который так сильно рвётся выделиться и заработать чины? Вот и выслуживается, — спросил вдруг Миних в несвойственной ему манере.

Обычно фельдмаршал всегда спрашивает напрямую, но сейчас вопрос прозвучал даже где-то в иезуитской форме. Ну не верилось Миниху!

Оба присутствующих генерала растерялись. Они понимали, что если Миних спросил в подобной манере, то они должны были найти в этом тексте что-то такое, что действительно было бы абсолютной глупостью, блажью.

Лесли и Фермор не подвергали сомнению, что всё то, что написано, — полная глупость. Ведь так сказал их благодетель. Но фельдмаршал требовал от генералов конкретики — аргументировать своё мнение при помощи приведения примеров.

И что в таком случае — глупость? Назвать ею то, что необходимо кипятить постоянно воду? Вплоть до того, чтобы назначать ответственных в каждом плутонге за этот процесс? Ну да, расточительство. Но настолько ли оно заметно будет, если поставить на чашу весов отсутствие у плутонга болезни живота?

О переходах… Да, сейчас это кажется крайне сложным мероприятием: идти шесть-семь часов, чтобы после солдаты отдыхали, а после трёх-четырёхчасового отдыха опять семь часов проводить в дороге? Так это нужно просто попробовать. А пока — даже написанное на бумаге — подобная манера длинных переходов казалась осуществимой. Ну конечно, если полк будет хорошо выучен, дисциплинирован, а каждый офицер будет знать правила подобных переходов.

Но ведь это только лишь дело времени. Много иных правил были усвоены и затвержены — и не все из них были понятны или даже, прости Господи, вовсе были полезны.

— Отчего, господа, молчите? — теряя терпение, так и не получив никакого ответа на свой вопрос, спрашивал фельдмаршал Миних.

— Прошу простить, ваше высоко… — начав было отвечать Лесли, поймал на себе укоризненный взгляд фельдмаршала. — Христофор Антонович. Но хоть разжалуйте меня обратно в полковники, но из того, что прочитано, сущей глупости я ни разу не заметил. Многое из этого сложно, требует особой выучки и дисциплины — и офицерского, и солдатского порядка. Но сие… словно новая ступень в развитии военного дела. Как переход от поместного воинства к гвардии Петра. И я не смею сомневаться в ваших словах, но мысль, что этот Устав писан был Норовым, — пусть он и лихой офицер… Не он это писал. Но все дельно.

Христофор Антонович Миних с удовлетворением посмотрел на Лесли. Внутри себя фельдмаршал даже усмехнулся, подумав о том, что если бы не этот гвардейский капитан, который подвиг Юрия Фёдоровича Лесли на героизм в деле потопления французского фрегата, то нынешний генерал-майор мог бы и не оказаться в числе тех, на кого Миних сейчас делает ставку, как на своих преемников.

В свою очередь, Фермор — дотошный в бумагах, в распоряжениях, но проигрывает Лесли в сообразительности и решимости. Уже бывший адъютант фельдмаршала, а ныне поставленный на дивизию, что формируется в Киеве, Фермор — не тот генерал, который приумножит славу русского оружия. Хотя и опозориться не должен. Как говорят на Руси: «Ни рыба ни мясо».

— Господа, сегодня больше ни слова о том, что вы прочитали или дочитаете уже вне моего дома. А завтра жду от вас двоих подробных реляций и соображений по этому трактату. Что мы можем уже сегодня сделать — и это необходимо внедрять, а что оставить на после.

Закончил я работать, как только солнце стало посылать не белый свет, а розовые закатные лучи. С первой темнотой я предполагал лечь спать, чтобы проснуться ещё затемно. С рассветом мне нужно быть на Чёрной речке — и быть бодрым, выспавшимся, со светлым рассудком.

— Можно к вам, господин Норов? — постучавшись в мою комнату, когда я уже ложился спать, зашла Марта.

— Что ты решила? — спросил я, встав с кровати и накинув халат.

— Я согласна! Мне… будет сложно, но я приму всё это. Те перемены, о которых вы сказали. Лишь только… чтобы вы не стали забывать обо мне, — понурив голову, сказала Марта.

Я не скажу, что именно сегодня, сейчас, хотел того, что сделал. Предаваться плотским утехам, когда на следующий день запланирована серьёзная дуэль — это не совсем правильно. Спать нужно, а не любить! Но нашей близости не могло не произойти теперь. И я хотел думать, что сейчас заполучил не только рыжую и страстную любовницу. А еще и соратницу, помощницу.

И было у меня предложение к девушке.

— Теперь, Марта, я тебя попрошу занять соседнюю комнату. Потому как я с тобой рядом никак не высплюсь — не до сна. А мне нужно завтра быть бодрым. Я тебе сейчас дам бумаги, ты их хорошенько изучи. Я хотел бы, чтобы ты стала хозяйкой моего трактира. Понимаю, что ты женщина, что тебе трудно будет — непривычен народ к начальству в юбке. Но я же знаю, что большую часть работы у отца выполняла именно ты. Там проект того, что я хотел бы видеть в трактире, называться который будет «Ресторан». Так что я спать, а ты — читать! — я усмехнулся, глядя на девушку.

Та сперва была удивлена, но сейчас наполнилась такой решимостью, что можно гарантировать — самый лучший трактир будет у нас с ней, а если получится привлечь инвестиции, то еще кого-то. С улыбкой я добавил:

— И учи русский язык! Это я с тобой на немецком разговариваю, а гости должны знать, чего от них хочет хозяйка.

Конечно, Марты одной мало, без поддержки, в том числе силовой. Ну так и я не один-одинёшенек. После боёв, которые были на фрегате, потом у Данцига, в инвалидной команде Измайловского полка прибыло. Это люди, которые ещё могли бы приносить пользу обществу, но списаны.

У одного была отрублена кисть руки. Но другая рука была вполне себе сильной и опытной, могущей держать в руках шпагу. Такой человек в армии не нужен — это факт. Там он будет слабым звеном, из-за него может погибнуть вся команда.

Но он вполне может работать как силовое прикрытие для ресторанного бизнеса. И таких бывших солдат было пятеро, с разными увечьями, но ещё боеспособными. Уверен, моряки еще будут так благодарны, что работать станут за двоих.

Ну и вместе с ними я оставлю ещё пять человек. Так что силовое прикрытие у Марты будет такое, что никто не посмеет на неё напасть или обидеть, как женщину.

Уже не молодой, но явно бодрый и опасный мужчина стоял в тёмном переулке и метал на своего собеседника острые, изучающие взгляды. Сам мужчина был одет в наиболее неприглядную одежду, чтобы при встрече не быть узнанным своим собеседником.

Примерно такого же эффекта хотел добиться и тот, кто неумело договаривался с суровым мужиком, Кондратием Лапой, чтобы воспользоваться услугами приехавшего в Петербург на гастроли разбойника, которого в некоторых кругах знают под прозвищем «Поп».

— Мой господин готов щедро платить! — уговаривал Лапу его собеседник.

— Отправить в ад гвардейского капитана? Да ещё когда он без охраны не ходит? Это стоит столько, что мне в одни руки не унесть, — отвечал Лапа, который уже провел разведку объекта.

Ведь есть и другие люди, которым гвардеец перешел дорогу.

Кондратий интересовался Александром Лукичем Норовым и потому, что трактирщик, который также хотел воспользоваться его услугами, просил о подобном же. Но Лапа только раз увидел, как идет Норов, как его опекают солдаты. И понял, что этот гвардеец либо стоит таких денег, за которыми и самый набожный верующий отправится в ад; либо не нужно с ним связываться вовсе. Но было ему весьма любопытно, что в обоих случаях заказывают убийство одного и того же Норова. Потому теперь он и не ушёл сразу, плюнув напоследок.

Сперва, кстати, Лапа вышел на другого Норова, авантюриста, который вновь проигрался в карты. Очевидно, что такой игрок мог кому-то перейти дорогу или долг не отдать. И звали игрока так же, Александром. Но нет. Другого Норова все хотят увидеть в гробу.

Кондратий был человеком, не лишённым многих талантов, одним из которых были хитрость и чуйка, будто у осторожного животного. Он, чаще всего, знал, какие дела стоит брать, а во что вмешиваться нельзя, опасно. И от гвардейца шел шлейф опасности, до конца не понятный Лапе.

Кондратий был сыном казака и назван в честь человека, кто для немалого количества донских казаков до сих пор является символом казачьего вольного духа — Кондратия Булавина. Лапа так же, как и его тезка, действовал без оглядки на чины и статус людей, которых нужно было убрать за деньги. Иные, даже и отъявленные бандиты, не брали заказов на гвардейцев. Логично предполагая, что месть может быть ужасной. Миндальничать с ними никто не станет, а гвардия — не мальчики для битья.

Будущему неуловимому разбойнику было всего шесть лет, когда его отец, в числе некрасовцев, несломленных участников восстания Булавина, ушёл к туркам. Тогда восстание Кондратия Булавина было подавлено царскими войсками, а на Дону начались гонения на семьи некоторых из некрасовцев, которые были оставлены своими отцами и мужьями.

Их считали предателями веры, так как те ушли под руку турецкого султана. И мало кого мучил вопрос о том, что некрасовцы боролись за казацкую волю.

Борись… Но на своей земле! А уйти к басурманам? Нет.

Однако, как часто это бывает, многое решали блага. Скарб и деньги. И среди тех, кто на Дону остался, нашлись желающие отобрать у беззащитных семей некрасовцев нажитое поколениями имущество.

Так отчего же Кондратию Лапе любить своё Отечество, если иметь в виду Российскую империю? Или же даже чтить казацкие законы и тосковать по жизни станичной? Семья Лапы в большинстве своём перемерла с голоду. Не помогло даже то, что их красавица мать, татарка, когда-то взятая отцом в жонки в походе, стала торговать собой, чтобы прокормить детей.

В одной из казачьих станиц, куда откочевало семейство их матери, трех малых братьев, двух малых сестер, мать Кондратия забили камнями. Тамошний старшина больше внимания стал уделять красивой, не сломленной ни частыми родами, ни невзгодами женщине, чем своей жене. И тогда мать Кондратия была обвинена в ведьмовстве, а суд, договорившись меж собой, вершили бабы — в ночи за чёрные волосы вытащили женщину из дому и закидали её камнями.

Мир всё-таки не без добрых людей. Кондратия приютила одна старообрядческая община. Именно там он, обладая ярким умом и несказанной тягой к жизни, обрел те навыки, что впоследствии помогли и получить прозвище Поп, и сколотить такую ватагу, что не было на Волге более хитрых и удачливых разбойников. Более сплоченных и объединенных даже собственным, навязанным Кондратием, отношением к вере.

Дисциплина в банде, или даже в бандиско-религиозной общине, держится не только на принуждении, хотя законы тут суровые. Это была своего рода религиозная секта, где Кондратий — патриарх, присвоивший себе право говорить от имени Бога. Он всё правильно рассчитал. Народ повсеместно был высокорелигиозный, между тем, многие запутались, как именно правильно креститься, почему на них, верующих в Бога, идёт охота, словно на диких каких или отступников. Но верят же в того Бога, веру в которого на Русь принес Святой Владимир. В то время как немцев — иной веры, чуждой, иноземной — не трогают.

— Тыща рублёв! — после долгих слов, уговоров, игр в иносказание, Кондратий озвучил стоимость своих услуг.

— Бога побойся, тать! — чуть ли не выкрикнул собеседник Лапы, но сказал так громко, что оба мужчины посмотрели по сторонам.

— Это тебе стоило бы убояться Господа нашего. Не для себя на душегубство призываешь. Токмо ради немца свого. Служишь Лукавому, так и плати вдоволь. Аль иди, поищи иных, кто сладит татьбу такую, — вскинув кверху два перста по старообрядческой традиции, сказал Кондратий Лапа и перекрестился.

Представитель заказчика вздрогнул. Что заказ на убийство Александра Норова исходит от саксонского посла, не должна знать ни одна душа. Мориц Линар играл в опасную игру. И его не просто вышлют из Петербурга, если такое вскроется. Нет. Жизни не будет Линару. Одно дело, это амуры крутить с Анной Леопольдовной. Другое — вот так… убивать капитана гвардии любимого полка ее величества.

Когда была назначена встреча с заказчиком, Кондратий расставил своих людей на подъездах к тому тёмному переулку, где должно было состояться рандеву. Так что он уже знал, что некий господин на немецком языке давал инструкции тому человеку, который вёл переговоры об одном, в последнее время весьма знаменитом, гвардейце. Удивительно, но Лапа сам немного знал немецкий.

Он и вовсе был очень одаренным человеком. Тонко чувствовал других людей, схватывал любую науку на раз. Умел даже читать, и любил, когда удавалось разграбить какой коч на Волге, а там — книги. Стоило услышать иностранную речь, как скоро Кондратий начинал понимать, что говорят. В общих только, конечно, чертах, используя природой развитое логическое мышление. Но все же.

— А есть ли тебе дело до того, за чьи деньги душегубством промышлять? — собравшись с мыслями, резко сказал русский дворянин, купившийся на саксонское и австрийское серебро.

Для европейцев, ещё не оценивших до конца восток Европы, Россия была своего рода девушкой, за которую шла борьба у кавалеров. Шпионские игры вокруг русского престола велись, будто бы именно европейцам и нужно между собой решить, кого посадить на трон. Лучше бы работал Ушаков, может, не было бы в России столь благоприятной почвы для взращивания шпионов. Впрочем, недавний разгром шведской и французской резидентуры заставил задуматься и других.

Не видели европейцы, или не хотели замечать, что тот, кого они посчитали девушкой, на самом деле — брутальный здоровый мужик, способный подмять под себя не одну европейскую красавицу. Нужно лишь ещё немного порядка, немного денег, чтобы снабжать армию и флот, и тогда Россия покажет себя.

И успехи Петра Великого не будут считаться лишь каким-то эпизодом, после которого начался якобы неизбежный упадок.

— Добро, я согласен на тысячу рублей, — нехотя согласился представитель заказчика.

Кондратий Лапа мысленно потёр руки. Не тысячу он заработает, когда убьёт Александра Лукича Норова. Ещё и трактирщик, чья красавица дочка сбежала в приживалки к гвардейцу, согласился заплатить двести рублей. Ну, а если дело одно и то же, то в чём тогда грех взять оплату за услуги от разных заказчиков?

Раз задача выполнена, так извольте заплатить, а остальное — только досужие сказки.

Кондратий Лапа на самом деле не особо наслаждался тем, чем вынужден был заниматься. Хотел он всегда создать свою общину. Чтобы в ней была чистая, ничем не осквернённая вера в Господа. Завести семью, спокойно жить, будучи императором своей крошечной империи. И заработанные деньги как-никак помогут ему осуществить свою мечту. Ведь нужно закупить скарба и приспособ разных, чтобы пахать, коней, одежду, продукты на первое время, чтобы потом уйти куда-нибудь в Сибирь, и там, в лесу, освоиться и жить.

Этого же хотели и люди, которые примкнули к Кондратию. Он имел необычайную силу убеждения, чувствовал человека, а поэтому смог многих, с кем пришлось пообщаться, сделать своим человеком, чтобы почитали Кондратия Лапу, словно мессию.

— Два дня! — произнёс разбойник, прикрывавшийся верой и игравший на религиозных чувствах людей. — А лучше и три.

— Не более одного дня, иначе он уедет! — ответил представитель заказчика и поспешил удалиться, чтобы отчитаться о сделанном деле Морицу Линару.

Испугался саксонец, что может потерять свой авторитет при русском дворе. Ведь это была игра в долгую — соблазнить будущую мать русского императора, чтобы стать для неё всем, влюбить в себя до женского беспамятства. А после просто править Россией, ибо Анна Леопольдовна к власти почти что и безразлична.

Так казалось не только саксонцу.

В том числе из этих позиций исходил саксонский курфюрст, когда шёл вопрос о выборе польского посла в Российскую империю. Управляемая русская корона — это та заветная цель, для которой даже у прижимистых немцев хватает денег, лишь бы добиться результата.

Линар уже получал одобрение своим действиям, в том числе выражавшееся и в немалых суммах денег, которые ему предоставлялись, чтобы ни в чём себе не отказывал. Чтобы мог дарить богатые подарки Анне Леопольдовне, одеваться достаточно богато и ярко, дабы привлекать внимание её высочества.

Раннее утро выдалось дождливым. А поскольку я имел уже представление о том, как должна выглядеть поляна, на которую мне предстояло явиться для дуэли, настроение становилось все хуже. Сейчас там будет грязь, лужи. И найти место для дуэли где-нибудь на возвышенности, чтобы земля не была такой мокрой, тоже не представлялось возможным.

У меня лишь то утешение, что против меня должен выйти на поединок человек, который даже с виду был домашним. Явно ему будет непривычно месить грязь ногами. Ну, а если разочек ещё окунуть Петра Ивановича Шувалова в эту самую грязь лицом, так он явно сильно расстроится. Может быть, даже взъярится, что противнику, то бишь мне, только на руку. В любой драке преимущество за тем, кто думает.

Прапорщик Саватеев прибыл ко мне ещё до рассвета. Он явно нервничал, да как бы не более моего. Мой секундант пробовал договориться с секундантом Петра Ивановича Шувалова о проведении дуэли до первой крови, как это было с Даниловым.

Противоположная сторона отказалась. Лишь только выставила условия, при которых поднятая вверх рука будет означать окончание поединка. Причём формулировка была такая… для сохранения лица. Мол, вскинутая рука — это не «поражение», а «окончание дуэли».

Шуваловы таким образом перестраховывались. Ведь в любой момент можно поднять руку, если начинаешь проигрывать. А если же Пётр Иванович будет выигрывать, то весьма вероятно, что рассчитывает добиться результата вплоть до моей смерти. Мне, например, будет неуместно поднимать руку и сдаваться. Считаю, что формулировки пусть будут какими угодно, а вот реальность — попрание чести, оно, как ни закрашивай, все равно проявится.

Мы стояли под проливным дождём, прикрываясь лишь плащами, и ждали соперников, чуть ли не отсчитывая про себя секунды. Вот ведь! Уже который раз говорю себе, что необходимо приобрести часы. Я узнавал, купить их можно. Вот только стоит новомодный атрибут очень дорого. Тратить сто рублей и больше на покупку даже очень нужных часов — в моём случае величайшее расточительство.

Да, денег хватает. Можно даже сказать, что сравнительно их много. Если перевести все эти золотые монеты, некоторые украшения, непосредственно серебряные деньги в рубли, то в общей сложности у меня в наличии до двух с половиной тысяч рублей. Сумма это приличная.

Вот только в моём понимании жалование, даже гвардейского капитана… Это не стабильный заработок. Оно выдается, вроде бы. И я даже получил часть, пятнадцать рублей. Но прожить на эти деньги не смогу. Уже преизрядно запросов появилось, да и помощь моим солдатам — их не бросишь. Они же теперь на тренировках отрабатывают, как прикрывают меня своими телами, словно истинные телохранители. Так что, разве я не должен за такое рвение приплачивать? Обязан.

Сперва нужно сделать что-то, что приносило бы деньги, вложиться. Пусть даже открыть свой бизнес. Сам себе не верю. Я, человек, взращённый советской плановой экономикой, говорю о бизнесе! Но нужно приспосабливаться к реалиям. О планировании в этих условиях пока что не может быть и речи, ни на государственном уровне, ни на уровне хотя бы отраслей. Даже личные планы сложны в составлении, не то что в реализации. Насколько я знаю, в это время еще даже государственного бюджета нет.

Этими мыслями я занимал себя, когда уже, скорее всего, наступило время дуэли, а наших противников все еще не было.

— Ждём ещё с полчаса, после чего уходим! — раздражённым голосом сказал Савватеев.

Однако через минут десять после его слов нами была замечена карета. А это значило, что мой противник прибыл. И был он готов в бою — или так показалось мне сперва.

А в это же время из-за кустов бежавший за каретой человек Кондратия Лапы посматривал за господами, которым делать было нечего, как только друг дружку резать шпагами. У этого мужика забота иная.

При таком дожде сложно было сохранить сухим порох.

ПРОДОЛЖЕНИЕ: https://author.today/reader/464434/4335721