Эффект бабочки в СССР

Глава 9, в которой Тася улетает, Сазонкин стращает, а пассажиры дают жару

— Ты сразу позвони, как станет ясно с этой твоей командировкой! — она привстала на цыпочки и заглянула мне в глаза. — Не пропадай, слышишь?

— Не пропаду. А если и пропаду — найдусь. Даже не сомневайся! Помнишь, что ты про котов говорила? Они дорогу к дому с любого расстояния находят. А мой дом там, где ты, ага?

— Ага! — Тася несмело улыбнулась. — Адрес-то помнишь?

— И мурманский, и минский. А если что — вообще буду писать Пантелевне, а она тебе уж перешлет. Но, в конце концов — Ташкент или там Бишкек… То есть — Фрунзе, конечно, Фрунзе — это ж не дальний свет, не Папуа-Новая Гвинея, в конце концов! Ничего не случится. Ты, главное, на Олимпиаде там поосторожнее, а то понаедут всякие горячие кубинские идальго и мощные африканские принцы — и украдут мою валькирию!

— Ой, ну какие идальго и принцы? У каждой красавицы должно быть свое чудовище. Ты — моё любимое чудовище, Белозор! — она потянулась ко мне, быстро поцеловала, а потом подхватила чемоданы и побежала к стойке регистрации. — В следующий раз уже встретимся, чтоб не расставаться, так и знай!

Зазвучал голос диспетчера, который объявлял о завершении посадки на рейс Минск-Мурманск, изящная фигурка Таисии мелькнула в дверях терминала. Она обернулась, послала мне воздушный поцелуй, я в ответ помахал рукой, а потом долго еще стоял посреди холла в нерешительности.

Там, на автомобильной стоянке, меня поджидала черная «Волга» с Сазонкиным внутри. Старому гэбисту я мог сказать спасибо хотя бы за то, что он не велел меня «держать и не пущать» до того, как Тася улетела домой. А как же без этого? Я нынче превратился в ценный ресурс, настоящий кладезь полезных сведений для родного государства. Ну, ладно, не совсем для государства. Конкретно — для тех кругов внутри советской или там — партийной элиты, которые ориентировались на Машерова. И, при всем моем безграничном уважении к батьке Петру, расположиться до конца дней своих на какой-нибудь уютной дачке под присмотром психиатров и писать мемуары о будущем мне не улыбалось. Вряд ли Петр Миронович сам отдал бы такой приказ — не того склада он человек. А вот Сазонкин… Этот — мог бы.

Валентин Васильевич собственной персоной уже ожидал меня у машины, рядом с ним — двое из ларца одинаковых с лица, в плохих костюмах и с безразличными взглядами рыбьих глаз.

— Ты ведь не думал, Белозор, что всё будет так просто?

— Вы ведь не думали, Сазонкин, что всё будет так просто? — в тон ему проговорил я.

Он озадаченно глянул на меня:

— Поясни.

— Есть простая истина: не стоит складывать все яйца в одну корзину. Если я не буду своевременно размещать объявления в кое-каких газетах и не буду совершать неких ритуальных действий с определенной регулярностью — папочки типа той, что я передал Петру Мироновичу, отправятся по адресам, — блефовал я отчаянно, тем более, что в этом блефе была и доля правды.

— Ты угрожаешь, что ли? — поднял бровь он, а потом сделал жест рукой, отправляя опричников подальше, чтобы не слушали.

— Ни капельки, — поиграл желваками я. — Констатирую факт. Мне совершенно и феерически наплевать на заокеанских ублюдков, я по их поводу никаких иллюзий не питаю, не переживайте. Прожуют и выплюнут. Так что ничего им от меня не перепадет. Но есть ведь всякие-разные условно нейтральные страны… Например — Югославия, такая довольно симпатичная федеративная республика, при всём неоднозначном отношении к Йосипу нашему Брозу, который Тито. Я ведь Родину люблю, на самом деле. Русский язык люблю, людей наших, даже социализм — и тот мне по душе гораздо больше, чем власть монополий и транснационального капитала. Но не настолько сильно мне всё это нравится, чтобы ради Родины и всего прочего пожертвовать возможностью прожить полную и интересную жизнь. Какая разница — кто меня прожует и выплюнет, наши или заокеанские? Мне бы как-нибудь сочетать бескорыстное служение Отечеству с воздухом свободы, знаете ли… А то ведь приметесь лампой мне в морду светить, ругаться скверно, рукава еще засучите, подобно приснопамятному Солдатовичу, вафельным полотенцем обзаведетесь… А потом локти кусать будете — как это перспективные технологические разработки и месторождения у наших южных или там — северных соседей оказались? Не, не, Валентин Васильевич, вы меня, конечно, можете избить до полусмерти и стращать карами для родных и близких — но уверенности у вас никогда не будет. Получите вы себе сломанного и униженного Белозорчика, жалкого недочеловека, вместо сознательного и ответственного соратника… А всё почему? Потому что передавили в своё время. И толку с такого провидца, которому веры нет? Вот будучи при чинах и великих званиях, например, поспособствуете вы тому, чтобы вся мощь отечественной вирусологии была направлена на разработку вакцин от определенной группы вирусов летучих мышей, а окажется — пандемия грянет из-за бактерий, которые найдут наши полярники во льдах Антарктиды… Потому что отчаялся я и крышей поехал, под вашим давлением, м? И не сказал вам истинную правду, а сбрехать решил.

Сазонкин болезненно морщился, слушая всю эту отчаянно-глумливую тираду. Всё-таки случай мой был далеко не стандартный. Если вспомнить того же Мессинга — его отношения с властью были покрыты мраком, и сколько в тех легендах правды, а сколько — вымысла… В любом случае — с экстрасенсами и провидцами дело иметь — это не диссидентов экскульпировать. Тут подход нужен! А какой подход — этого Сазонкин не знал. Он был человеком системы, но в данный момент — действовал автономно и потому терялся.

— Ну, на кой черт вам в Афганистан? Вдруг — помрете ни за хвост собачий? — проговорил он.

— А вдруг — изменю что-то к лучшему? — парировал я. — Есть у меня определенное наитие…

— Черт тебя дери, Белозор, как с тобой сложно! Наитие у него! Х. итие!

— А кто сказал, что будет легко? И вообще… Валентин Васильевич, вам ведь не обо мне беспокоиться надо. Я — фигура пусть и необычная, но в целом малозначительная.

— Хватит наводить тень на плетень, Белозор, ей-ей, испытываю страстное желание набить тебе морду. Как думаешь — получится у меня?

Наверное, у него бы получилось. А если не у него — то у тех двоих Франкенштейнов, что курили у мусорки с лицами, полными вселенской скорби — точно.

— Вы путаете небо со звездами, отраженными в поверхности пруда, — сказал я и радостно улыбнулся.

Это я знатно загнул! Аж на душе потеплело, хотя промелькнули и некие нотки сожаления — кой хрен меня в Союз занесло, а не в Нильфгаард, скажем? Пил бы туссентское вино, травил байки по тавернам и прославлял Императора Эмгыра. Рацухи бы тамошним кузнецам задвигал, а не нашим Сашам и Сирожам….

— Сейчас я тебе действительно врежу, — посулил Сазонкин и даже пуговичку на одном из рукавов поправил.

— Вы Петра Мироновича берегите. Без него мы с вами — как дырка без бублика. Просрут нашу с вами Родину, как есть — просрут. Подохну в Афгане я — ничего особенно не изменится, всё самое главное у вас есть, я самое основное записал. А вот если товарищ Машеров, например, в аварию попадет, тогда — пиши пропало… Будем мы с вами как рыбы об лед биться и локти кусать.

— В аварию, значит? — прищурился он.

— Например, в аварию. Чтобы не было ДэТэПэ, соблюдайте ТэБэ и ПэДэДэ… И тэ дэ, и тэ пэ… А то, знаете, тут водитель плохо себя почувствовал, здесь фары у ЗИЛа-117-го оказались разбиты, потому на «Чайку» пересесть пришлось… А потом р-раз — и после Косыгина Председателем Совета Министров стал Тихонов, мягкий и интеллигентный человек, которому вот-вот семьдесят пять исполнится, или уже исполнилось… Как думаете — на пользу это пойдет Родине в нынешних реалиях?

— Белозор! — зрачки его расширились. — Это то, о чем я думаю?

— Не знаю, о чем вы там думаете, а я вот — про обед размышляю. Мне ведь в Дубровицу надо, за документами. А потом обратно — в Минск… И вот еще — пока я в командировке буду, вы не знаете, где можно моего «козлика» приткнуть?

— В командировке… Даже не думай, что я так просто тебя отпущу, — он погрозил мне пальцем. — Тоже мне — граф Калиостро. Престидижитация и гипноз, чтоб тебя… Ты у меня и в Афгане на коротком поводке ходить будешь!

Я только усмехнулся: как будто кто-то из нас в принципе ходит без поводка?

Однако что-то богат этот разговор на ассоциации и аллюзии к великим произведениям искусства прошлого и будущего. Вот и еще одна напрашивается — лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Или нет.

На удивление, никто мне мешок на голову не надевал и хлороформом не травил, чтобы утащить в кровавые застенки. Значит — лёд действительно тронулся, и в Афган я всё-таки полечу! Или поеду — как Родина прикажет.

Сел я в автомобиль и поехал — в сторону Бобруйска. За этот короткий отпуск я как-то привык к тому, что рядом сидит Тася, и потому ловил себя на том, что нет-нет, да и поглядывал на пассажирское сиденье. Вот же — прикипела моя душа к этой северяночке…

На выезде из столицы у бетонного навеса остановки у Шабанов стояли автостопщики. Проехать мимо с пустым салоном? Это стало бы настоящим скотством с моей стороны. А потому я притормозил, открыл дверь и крикнул:

— Я на Гомель! Есть попутчики?

Люди пришли в движение и как-то на удивление нерешительно двинулись к машине.

— А сколько возьмешь? — спросила бабуля в белом платочке.

Я принюхался:

— Пирожком угостите? Полезайте в машину, бабушка, довезу в лучшем виде!

— Храни тебя Боженька, сынок, храни тебя Боженька! — она мне сразу понравилась, эта пенсионерка.

Следом за ней сунулся какой-то мужичонка в картузе, лет эдак шестидесяти.

— До Осиповичей добросишь?

— Доброшу.

— За полтину?

— И без полтины. Давайте, только бабуле не мешайте, открывайте дверь с другой стороны.

А на переднем сидении вдруг возникла еще одна пассажирка. Точнее, сначала появился её бюст, потом — рыжая, мелким бесом завитая прическа, потом креп-жоржетовое платье лимонного цвета, алые туфли и телесного цвета чулки. Господи Боже, чего она забыла тут, в этих Шабанах, эта грация? Если бы меня спросили как выглядит валютная проститутка — я бы описал нечто подобное. Бывает же такое! Я думал, губы уточкой, агрессивная боевая раскраска, манеры сексуально озабоченного паралитика и мода растягивать гласные появились гора-а-аздо позже. Ан нет!

— Вы говорили, что едете в Светла-а-а-агорск? — пропела она.

— В Гомель! — не стал уточнять про Дубровицу я.

— Но мне нужно в Светл-а-а-агорск! — настаивала грация.

Мордочка у нее была симпатичная, годков ей было около двадцати, бюст — размера эдак четвертого, но этих аргументов явно не хватило бы для того, чтобы заставить меня сделать крюк в сотню километров или больше.

— Высажу вас в Гомеле, если хотите — поедете в Светлогорск автобусом.

— Но я не хочу а-а-а-автобусом! — заявила она.

— Залепи своё дуло, — сказал мужичок в картузе. — Или вылезай, или сиди молча. Сказано — до Гомеля, значит — до Гомеля.

Грация закинула ногу на ногу, и получилось это у нее в семьсот раз менее изящно, чем у Таси. Хотя ножки у этой пигалицы были в целом ничего, но пялиться на них мне совершенно не хотелось. Мне хотелось, чтобы она вышла нахрен и дверь с той стороны закрыла.

— Ну, в Гомель та-а-а-ак в Гомель, — милостиво согласилась обладательница рыжих кудрей, открыла свою сумочку, и принялась орошать себе шею духами.

— Господи Боже! — сказала бабуля. — Сынок, ты окошко откроешь?

Я открыл окошко, взялся за рычаг коробки передач, и «козлик» плавно тронулся с места.

Грация взялась поправлять себе макияж, при этом бесцеремонно попытавшись повернуть в свою сторону зеркало заднего вида, но, наткнувшись на мой свирепый взгляд, воспользовалась маленьким зеркальцем из сумочки.

— Возьми пирожок, сынок, храни тебя Боженька! — проговорила бабушка. — А ты, внучка, чем на лице-то вазюкать, покормила бы благодетеля нашего!

— Ничего-ничего, — я протянул руку и взял пирожок. — Я и сам справлюсь.

Пирожок был отличный, с картошкой и грибами. Так что я ехал, жевал и прислушивался к разговору, который завязался сзади между мужичком в картузе и бабулей в белом платочке.

— А что это вы, женщина, всё Боженьку вспоминаете?

— А как его не вспоминать? Куда без него-то? Вот, и машина так вовремя остановилась, и дождь начаться не успел!

— Ну, я-то атеист, слава Богу! — на этом моменте я едва не рассмеялся. Где-то я такое уже слышал! — Машина остановилась благодаря доброй душе — водителю. И тому, что родители его хорошо воспитали. А Боженька тут совершенно ни при чем!

Черные тучи догнали нас примерно через полчаса, дождь зарядил такой, что дворники не справлялись. Потоки воды с небес лупили по крыше, заливали проезжую часть, волнами расходились в стороны, рассекаемые колесами «козлика». Окошко я закрыл — в салон захлестывали струи дождя.

— Страсти-то какие, Господи! — мелко крестилась бабушка. — А далеко ли до Пуховичей?

— Да вот-вот…

— Ну, сынок, на повороте меня высадишь-то?

— Да ради всего святого, бабуля, просто скажите — куда вам?

— Да в сельсовет, но неловко так, ей-Богу…

Я молча свернул с трассы. Бросать бабушку — Божий одуванчик под дождём, чтобы она километр или два топала по деревне до сельсовета? Это не наш метод! Мне-то эти два километра роли не сыграют, тем более, там на трассу удобный въезд есть, чуть дальше…

Подъехав чуть ли не к самому крыльцу аккуратного кирпичного здания, напротив которого возвышалась мрачноватая фигура воина-освободителя рядом с мемориалом братской могилы, я долго принимал благодарности и пирожки от бабули.

— Бери-бери, благодетель, мне-то пирожки без надобности теперь, я-то думала, часа четыре добираться буду, а ты мигом домчал. Помогай тебе Боженька!

Наконец она вышла, бодренько метнулась под козырек крыльца, несколько раз перекрестила машину и скрылась в дверях сельсовета. Мужик в картузе постучал по дверце машины:

— Тьфу-тьфу-тьфу… Ведьма!

Я снова подавил смешок. Некоторое время мы ехали молча, а потом пигалица, которая уже закончила с боевой раскраской и теперь посчитала себя достаточно обворожительной, спросила:

— Вы ведь её подвезли, может, и меня подвезете? — и захлопала глазами.

— Дура, — сказал мужик. — На Пуховичи — крюк два километра, на Светлогорск — сто два. Соображаешь? Меня, браток, подвозить не надо, я на трассе выйду. А с этой козой мне тебя в машине одного боязно оставлять. Ты как — справишься?

— Что значит — «справишься»? — заквохтала попутчица. — Что вы такое говорите? Что вы себе позволяете? Да я прямо тут сейчас вый…

Глядя на потоки воды, которые бежали по лобовому стеклу, она резко замолчала. А потом заплакала:

— Я да хаты еду… Лапицкий меня с утра выставил, как есть, в подъезд… Грошей нету, ничего нету… А мама бульбу садить звала, вот я и подумала…

Поздновато они бульбу сажают в этом своем Светлогорске, конец мая уже! Хотя-черт знает, может у них огород низкий.

— Говорю же — дура! — продолжал наседать мужик. — Так тебе и надо. Нечего по койкам шастать!

— Да я не шастала-а-а-а… Он говорил, что замуж возьмет… — рыдания грозили затопить салон изнутри, а это мне было вовсе не нужно.

— Так, товарищ девушка, — решительно сказал я. — Вот там — чистый платок, вот тут — бутылка минеральной воды. Приведите себя в порядок. А вы, товарищ мужчина, не нагнетайте. Сверну я после Осипович на Паричи, а оттуда — на Светлогорск. Мне вообще-то в Дубровицу…

— Что, правда тудой поедете? — шмыгнула носом она. — А не сюдой?

— Тудой, тудой, — усмехнулся я.

Смыв с лица косметику и перейдя с этого псевдомосковского говора на родную трасянку, она стала куда больше походить на нормальную светлогорскую девушку, чем на валютную проститутку. А мужик сказал:

— Повёлся на бабские слёзы, сердобольный? Она тебе лапшу вешает.

— Да какая разница? — пожал плечами я. — Мне что тудой, что сюдой — всё едино. Почему не сделать доброе дело, если это мне ничего не стоит?

Дождь лил всё сильнее, уже взблескивали молнии, слышались первые раскаты грома. «Козлик» мерно гудел мотором, подпрыгивая на мелких колдобинах, пассажиры притихли, думая каждый о своем.

А я жалел о том, что в машине нет магнитофона. Вернусь из Афгана — хотя бы радиоприемник надо будет сюда поставить!