Эффект бабочки в СССР

Глава 24, в котором совершается священнодейство, и проясняется семейное положение Волкова

Дом оказался всё же с мезонином, а не с мансардой. Потому что мансарда — это жилое чердачное помещение, а мезонин — надстройка над самой серединкой здания. Я такие дачи представлял себе, когда читал «Бибигона» Корнея Чуковского, про Переделкино. Ну, знаете: высокая крыша из крашеной жести, крыльцо с цветными стеклышками, круглое окно на фронтоне, резные наличники, каменные дорожки в старом саду, аккуратная беседочка…

Никогда не бывал в Переделкино, но в детстве казалось, что писатели должны жить как-то так. Насчет журналистов подобной уверенности не было. И вот теперь — такая возможность была мне предоставлена. Но снова — очень характерно для этого моего попаданчества. Дом в наличии имелся, цветные стеклышки и сад из яблонь, груш и всяких слив-вишенок — тоже, и дорожки с беседкой, и мезонин с огромным окном… Правда, всё это пребывало в состоянии весьма плачевном: пошарпанном, заросшем и облупившемся до последней крайности. Не жили тут последние лет десять, или пять — точно! Интересно, сам Старовойтов-то видел, что именно преподносит на блюдечке с голубой каемочкой ценному сотруднику?

Вряд ли… Скорее всего, он получил только ключ и документы, и обрадовался, что так лихо может отблагодарить своего такого удобного корреспондента, который и в огонь, и в воду, и в медную трубу при необходимости…

Дверной замок, кстати, открылся легко, но на этом хорошие новости заканчивались: внутри было хоть шаром покати!

— Понятно! — сказала Тася. — Устроим пикник в беседке. А в пятницу вечером поедем в Дубровицу. За мебелью. Всё равно Пантелеевна звала картошку копать! Она, между прочим, два огорода засадила: твой и свой!

Я сначала взвыл, а потом подумал, что соскочить с этого священнодейства будет настоящим кощунством, тем более — картошечка на зиму на самом деле никогда лишней не бывает. Тем более — настоящая, полесская! И подвал тут, на даче — вполне приличный для хранения запасов!

— Поедем, — сказал я. — Пошлешь ей телеграмму?

— А зачем? Она нас всегда ждёт!

Эх, бабулечки, цены вам нет! Много ли в нашей жизни людей, которые действительно ждут всегда?

В общем, со Старовойтовым я договорился. Он дал мне поручение снять новый путепровод на трассе и отпустил с миром сразу после обеда. У Таси вообще занятия с ее девчатами-биатлонистками в Раубичах стояли с самого утра, так что проблем не было — разве что Асю с Васей пораньше забрать из детского сада.

Так что в пятницу, часа в два пополудни мы уже катили по трассе на Гомель, наматывая километры асфальтовой дороги на колеса ГАЗ-69, а когда девочки наконец мирно засопели друг на дружке, Тася пересела ко мне вперед и спросила:

— И что, не хочешь узнать, что было у нас с этим Сережей?

— Было бы у вас что-то с этим Сережей, ты бы сейчас рядом со мной не сидела, верно? У нас ведь вроде всё по обоюдному согласию? Если тебе хорошо — ты со мной. Если тебе с кем-то другим лучше, или даже покажется, что такое в принципе возможно — ты не со мной.

— Это что это такое получается? Если любишь — отпусти? Не поняла, Белозор! Ты вообще — белорус или нет?

— В каком смысле? — теперь не понял уже я.

— Ну а как же это ваше «любимую не отдают»?

— А-а-а-а! — я едва сдерживался, чтобы не заржать в голос. — Ты не понимаешь, это другое!

— Точно — белорус! — захихихикала она. — А насчет того что мне с кем-то там ещё лучше будет, чем с тобой… Стабильнее, спокойнее, обеспеченнее — возможно. Но не так любопытно — это точно!

— Так вот на чем держаться наши отношения? На любопытстве? Вот что привело твоих поморских предков в устье холодного Мурмана? Вот что поперло тебя в баню к совершенно незнакомому мужчине? Вот зачем ты завела двоих детей? Любопытство? О небеса, с кем я связал свою молодую жизнь! — воздел руки горе я.

— И-и-и-и-и, держи руль, пачвара! — пискнула Тася.

Нахваталась словечек, северянка! Теперь и «белорусскости» меня учит… О женщины, имя вам — коварство!

— А у тебя в Афгане… Ну, там были какие-то женщины? — прищурилась она.

— Были! — кивнул я, просто кожей чувствуя ее убийственный взгляд. — Жил какое-то время в квартире с двумя довольно привлекательными русистками.

— Ну, ну… — кажется, правая рука ее уже нашарила монтировку под сидением. — И что?

— Что-что… Я жил в квартире, а они тоже там жили, но с одним бравым разведчиком… Кажется, он — разведчик, но это не точно.

— В каком смысле — они с ним жили? Втроем? — глаза ее округлились, а на щечках снова появился румянец. — Это как?

Как же мне нравится это доброе и наивное в целом время и эта смущенная девушка!

— Это очень бравый разведчик, поверь мне… Может, еще познакомитесь.

— Ох, чувствую, ты там в своей «Комсомолке» далеко не все понаписывал…

— И десятой доли нет, — довольно ухмыльнулся я.

В общем, дорога пролетела незаметно.

Пели птички, слетали на землю первые желтые листочки с груш и яблонь, а два новоиспеченных жителя провинциальной столицы (в Союзе бывают и такие) стояли кверху пятыми точками и копошились в земле, доставая оттуда главное достояние земли белорусской — бульбу!

— Э-э-э-э, курва! — сказал я, наткнувшись вместо картофельного клубня на личинку майского жука. — Какая гадость!

Пожалуй, страшнее этих тварей были только личинки медведки!

— Что там? — Тася оторвалась от своего рядка.

— Это так, я с природой общаюсь… Я вот что понять не могу — почему так поздно копаем-то?

— Пантелевна сказала — паводок сильный был, огород — низко, сажали — поздно.

— А! Паводок — да… — всё-таки далёк я был от тонкостей аграрного цикла, чтобы чувствовать себя внутри него просто и естественно.

Вроде и у земли с детства — и я, и Белозор — и прополка-поливка-уборка мимо меня не проходили, а вот такой простой вещи не осознаю. Дети занимались чем-то в доме у Пантелевны — наверное, играли с котятками, которых подбросили сердобольной старушке в палисадник несердобольные люди. Сама бабуля вышла на крыльцо и с хозяйским видом поглядывала на мешки с урожаем, которые стояли тут же, у стены хаты.

Я с кряхтеньем разогнулся, поднял кош с вожделенными клубнями и направился в ее сторону. Занимаясь копкой картошки главное — помнить о драниках! Иначе можно впасть в депрессию. Рост позволял заглянуть за забор, и я заметил еще одну старушенцию — ее звали Кондратьевна, какая-то белозоровская дальняя то ли родственница, то ли свояченица. А по терминологии Аськи она проходила как «подлюга» Пантелевны.

Скрипнув калиткой «подлюга» сунула свой нос во двор и провозгласила, решительно шагая по дорожке к заветным мешкам с картошкой:

— Прыйшла паглядзець, якая ў вас тут бульба. Гаўно ваша бульба, гэтак сама, як и мая! Здрасьце![2]

Я хрюкнул и отвернулся, Тася, кажется, носом зарылась в борозду, чтобы никто не видел, как она там хихикает.

На драники к нам заехал Волков. Каким чудом этот хищник от деревообработки узнал о том, что я в Дубровице — то мне неведомо. Но он совершенно невероятным образом обаял Пантелевну, рассыпался в комплиментах Таисии, и, дирижируя вилкой с наколотым на ней золотистым куском картофельного лакомства, принялся комментировать эскизы мебели:

— Таисия Александровна, так и знайте — если в Раубичах вас обидят, жду у себя на заводе! Мне нужен художник-оформитель! Так, а это что… Из массива? Мгм… Хороший пластик — это, конечно, вопрос, это надо договариваться, да!. Минимализм? Мне нравится! Так! Я вот вообще-то за другим ехал, а вы мне тут столько всего вывалили… Белозор, признавайся, тебя уже звали в Выгоновское или эта миссия мне выпала?

— Меня? — удивился я. — Пока никто не звал. Но я сюда сорвался, к Пантелевне… Может в корпункт звонили…

— Валентин Васильевич обычно машину присылает… — Волков ухватил своими крепкими желтыми зубами драник и проглотил его, кажется, не жуя.

Сазонкин! Так что — приглашал сам Машеров? Ну да, там в заказнике Выгонощанском у него вроде охотничий домик строился…

— Послушайте Василий Николаевич, я не считаю себя вправе…

— Да бросьте вы. Я точно слышал — он, — Волков воздел палец к потолку, — Сам сказал, что нужно пригласить Белозора. Ты «Комсомолку» когда последний раз читал?

— Э-э-э-э-э… — я даже растерялся.

Парадокс, согласно которому журналисты очень редко читают ту газету, в которой публикуются, существовал и в этом времени. И если с «Маяком» дело обстояло попроще — в Дубровице просто не было других газет, то работая в «Комсомольской правде» я действительно уделял очень мало внимания этому изданию…

— Там же с партизаном этим, бородатым, на цельную страницу статья! — сказала Пантелевна. — Ты ж ее и писал, Германушка! И не страшно тебе было с таким басмачом рядом?

Ох-ре-неть! Это что — вышло интервью с Масудом?

Бабуля сходиа в другую комнату и вернулась с газетой:

— Вот, я выписала, хотя и не комсомолка давно! Как ты туда працаваць устроился, Германушка, так и выписала! Гляди! Басмач, конечно, страшэнный, но розум есть, точно!

На довольно крупной фотографии, которую сделал я в горном оазисе далекого теперь Панджшера, сидел на плетеном стуле Ахмад-шах и по-своему, по-особому щурился: с газетной полосы — прямо в душу. Заголовок был броским, кричащим: «МИР ДЛЯ АФГАНИСТАНА: ИНИЦИАТИВА МАСУДА» Дела-а-а!

— Эскизы я забираю прямо сейчас, и Белозора вашего — тоже, но потом. Да! — Волков встал из-за стола. — До Ивацевич путь неблизкий, выезжаем в пять утра. Заеду за тобой сам, «козлика» своего оставишь… Всё, спасибо за угощение, мне пора, надо еще на завод заехать, и ребятам ваши идеи завезти, да!

Он быстрыми шагами пересек комнату и, взмахнув рукой, вышел за дверь. Подошвы его ботинок гулко простучали по дорожке, клямкнула калитка…

— Стласьный дядя! — сказала Ася, выглядывая из-за печки. — Он сьто — волк?

Вот уж воистину — устами младенца…

Девчонок мы оставили ночевать у Пантелевны, а сами пошли ко мне, держась за ручки — как в детском садике.

— Слушай, Тась… Я не буду получать квартиру в Минске, ладно? Иначе с этой хатой придется расстаться, я так понимаю… А жалко! — силуэт белозоровского дома рельефно выделялся на фоне ночного лунного неба.

— Почему — придется расстаться? — удивилась Тася.

— Ну, типа мелкобуржуазно: дом в Дубровице, квартира в Минске, дача в Узборье… Это вообще — законно?

— Да? Не знаю… Есть же наверное какие-то документы, нормы на этот счёт… Но ты как хочешь. Нам и моей двушки на Зеленом Лугу хватит, правда! Тем более, действительно — дача… — она повела плечиком, обозначая сомнение.

Очень у нее это изящно получилось, и я не удержался, притянул девушку к себе:

— Таисия Александровна, а баньку-то я затопил два часа назад…

— Это на что это вы намекаете, Герман Викторович?

— Ну, вы — привлекательны, я — чертовски привлекателен…

Когда ровно в пять утра на улице раздался гудок клаксона машины Волкова, я с большим сожалением выбрался из-под одеяла. Сделать это так, чтобы Таисия не проснулась было практически невозможно: во сне девушка обняла меня за шею и закинула ногу мне на бедра. Но я, кажется, справился, проявив чудеса такта и эквилибристики.

Прыгая по комнате в штанах — тех самых, с карманами — я поймал укоризненный взгляд совы из мыльного камня. Птица стояла на столе и пялилась на меня явно осуждающе: черт знает сколько дома не появлялся, и теперь снова — уезжаю, и ее, родимую, с собой не беру.

— На даче тебе найдется место, — успокоил сову я. — Заберу!

— Меня?.. — сонно спросила Тася и потянулась. — Который час?

— Пять утра, Волков приехал… Спи, солнце.

— Нет-нет, я провожу, потом к детям пойду! — она потерла глаза ладонями, попыталась пригладить волосы…

— Сову в Минск забери, ладно?

— Сову? А! Ладно… Странная птица, никогда мне не нравилась, — в тасином голосе слышалось удивление.

Я продолжил забег по комнате: нашел рубашку, куртку, закинул рюкзак на плечо и спустя минуту был готов к выходу. Тася набросила на плечи какой-то старый ватник, просунула ноги в мои рабочие сапоги и мы вместе вышли на улицу, заперев за собой дверь.

Автомобильные фары светили нестерпимо ярко, так что приходилось прикрывать глаза ладонью. Таисия быстро чмокнула меня в щеку, махнула рукой и упорхнула во двор к Пантелевне. Я воззрился на машину Волкова: впервые видел черный четыреста двенадцатый «Москвич» в этом времени!

— Залезай на переднее сиденье, да! — помахал рукой мне Василий Николаевич. — Не такси!

На заднем у него было полно всего: какие-то коробки, папки с бумагами…

— Мои бойцы всю ночь над вашими эскизами корпели, — сказал директор ПДО, дернув головой в их сторону. — Можешь посмотреть. Я хочу Петру Мироновичу показать, он у нас большой эстет… Должен одобрить.

Я потянулся за папочкой, и в полутьме принялся разглядывать ее содержимое. Ну да, не технарь я, ни разу! Но оценить проделанную работу — мог! Из карандашных набросков сделать настоящие чертежи, с размерами, циферками, материалами, из которых можно всё это создать — за ночь? Убиться об стол!

— У вас там что, киборги сидят? — поцокал языком я. — Это как они успели?

— Какие киборги? — удивился Волков. — Чего обзываешься? Молодые парни и девчата, сразу после института ко мне пришли. Талантливые! Впятером вот это всё и наваяли. Похоже получилось?

— На что? — я с утра тупил безбожно.

— На эскизы твоей ненаглядной, туебень! Проснуться уже пора, едем двадцать минут…

— А вы чего злой такой, Василий Николаевич? Вон и дети вас испугались вчера, в другой комнате прятались. А это не такие дети, чтоб взрослых бояться!

Волков замолчал и некоторое время мы ехали в тишине. Я наблюдал, как над полями занимается рассвет, разгоняя промозглый осенний утренний туман. Мелькнул указатель «Калинковичский район», вдоль дороги появились роскошные сосновые и березовые леса.

— Ты где ее вообще нашел? — спросил Василий Николаевич. — Ну, Таисию свою. Она же не наша, не Дубровицкая, верно?

Я откинулся на сидении:

— В бане. Хотите — верьте, хотите — нет, пришел с работы, собрался в баньку, открываю дверь — стоит!

— Ого! — только и сказал Волков. — Расписались уже?

— Заявление подали, — я улыбнулся.

— Моя тоже — заявление подала, — внезапно выдал он. — На развод. Говорит — сердце у меня дубовое, и человек я — бездушный.

Я бы тоже сказал «ого», но воспитание не позволило. Никогда не спрашивал у Волкова о его семейном положении, а тут — вот такое выясняется! Воспитание у меня было хорошее, а вот мозг с утра подводил, и язык мой брякнул:

— Очень даже душный!

— А? Идиёт… — беззлобно, но как-то грустно усмехнулся Волков. — Я вообще-то люблю ее. Семнадцать лет уже, без перерыва на обед и выходных. Представляешь, как на гражданку пришел — встретил ее в парке, она книжку читала, эту, как ее… «Двадцать лет спустя», да! Ну там, месяц май, птички поют, глаза у нее такие, васильковые… У нее до сих пор такие глаза. Я вообще до нее ни с одной женщиной больше трех дней рядом прожить не мог, кроме матери своей покойной, да! А она… Ну такая, свойская оказалась, очень мне по сердцу пришлась. Поженились сразу же, представляешь? Ни разу я не пожалел. А тут — бездушный. Дубовое сердце. Да нахрена это всё мне, тогда, вообще? Родина? Родина… Да!

— А вы ей самой это говорили?

— Что?

— Про то, что любите. Про васильковые глаза там, «Двадцать лет спустя», про то, что не пожалели ни разу… — иногда мы, мужики, до чертиков тупые. Женщины, конечно, тоже тупят порой нещадно, но — по-другому.

— А поможет? — удивился Волков.

— А вы пробовали?

Мы как раз въезжали в Калинковичи, и Василий Николаевич вдруг резко дал по тормозам, свернул к почтовому отделению, где имелся телефон-автомат, припарковался и спросил:

— Мелочь есть?

— Помилуйте, шесть утра, кому звонить-то собрались?

— Мелочь?..

Я понял, что он не успокоится, и, пошарив в карманах, накидал ему монеточек. Хлопнув дверью «Москвича», Волков зашагал к автомату. Было видно, как он набирает номер, а потом размахивает руками во время разговора, как будто собеседник по ту сторону телефонного провода мог рассмотреть его жестикуляцию. Наконец, директор ПДО бросил трубку на рычаг и пошел обратно. На лице его блуждала мечтательная улыбка.

— Ну что, позвонили?

— Позвонил, — кивнул он и взялся за ключ зажигания.

— И что?

— Сказала — подумает.

И мы поехали дальше. Нас ждал Машеров!