Эффект бабочки в СССР

Глава 5, в которой журналистское расследование завершается

БТИ, конечно, было закрыто. Раз написано до 18–00, значит, ровно в 18–00 народ собирает манатки и уходит по домам. Стахановщина — она в шахте хороша, а на этих потусторонних созданий с растрепанными прическами и так смотреть было жалко, и потому я даже и не думал лезть к кому-то из них со своими просьбами.

Подумать только, сколько проклятий, вызванных бумажной волокитой, сыплется на головы таких работниц и работников со стороны советских граждан… Возьмите ту справочку, заполните этот бланк, поднимитесь в такой-то кабинет и поставьте штамп, потом все эти бумаги отнесите на улицу Завиши Чарного-Сулимчика, дом фигдесят, и получите там справку по форме номер дохренадцать, и тогда мы вам всё подпишем. Это и незабвенного Сиддхартху Гаутаму по кличке Будда на коня бы подсадило. А они в этом жили! Это являлось их обыденностью…

Нужно было искать другие подходы. Вроде как Драпеза — директор Дубровицаводоканала — как-то обмолвился, что кто-то из его инженеров перешел в БТИ… Может — даст наводку? На-водку. На водку. В голове созрела идея — можно было провести время с пользой и продолжить расследование и без документов о недвижимости. По крайней мере, свою теорию о махинациях с частными домишками можно было проверить не только на бумаге, но и на практике.

Поскольку с патологоанатомом я не пил, то добежал за пару минут от «Дома быта», где располагалось БТИ, до стоянки рядом с редакцией и хотел было уже залезть внутрь верного «козлика», как увидел весьма тоскливую фигуру на лавочке под яблонькой, за домом, где располагалась редакция. Стариков!

Наш фотокор страдал. Он крепко держал голову в ладонях, чтобы она не упала на землю, и ковырял носком туфли загаженное бычками и пробками утоптанное пространство перед лавочкой.

— Женёк! — сел рядом с ним я. — Знаешь, мне очень-очень нужна твоя помощь…

— Гера! Что-то я тебя в редакции последнее время не вижу… О, а что с бровью?

— Отвалилась, — отмахнулся я. — Я тут расследование веду, и мне без фотокора никак нельзя!

Кажется, в его глазах появился интерес. Нет-нет, он не был пьян, просто Стариков пребывал в отчаянии, а в такой ситуации показать человеку, что он кому-то нужен и даже необходим, часто на самом деле является единственным способом вывести несчастного из тупика.

— Так, — сказал Женёк. — Ну, ключ от редакции у меня есть. Могу за аппаратом сходить. Что делать будем?

— Старожилов Резервации опрашивать. И фотографировать. И добывать ценные сведения, то бишь — убивать двух зайцев одним ударом.

— Шустрый ты стал, Гера, в последний год. Как будто второе дыхание открылось!

— Может, так оно и есть. Может, я теперь — другой человек? — прошелся по грани я.

— Эх, мне бы так…

— Не-не-не, одного чудилы нам в редакции достаточно, — тут же забеспокоился я.

Накличет ещё, второго попаданца сия уютная реальность не выдержит! А ну, как вселится в него какой-нибудь упырь и будет деньги на ставках выигрывать, а потом мир захватит?

Стариков сходил за фотоаппаратом и вспышкой и с мрачным видом взгромоздился на пассажирское сидение «козлика».

— Я закурю? — спросил он.

— А ты куришь? Не знал. Стекло открути тогда…

— Закуришь тут, — всё так же угрюмо бормотал фотокор. — Я, может, повеситься хочу.

— Эк чего удумал! И не противно?

— В каком смысле — противно? Веревку накинул на шею, затянул, табуретку пнул ногой — и всё. Адью!

— И ничего не «адью». Будешь мучиться от удушья четыре или пять минут, загадишь всё вокруг испражнениями… Фу, Стариков! Потом кому-то тебя снимать, гадости вонючие убирать-отшкребать. Чистой воды эгоизм, а?

— Э-э-э-э… — Женёк был озадачен. — В смысле — четыре или пять минут?

— А ты что — собрался с веревкой на шее с высоты прыгать? Если этажа с третьего, четвертого — тогда да, может получиться и почти мгновенно. Шейные позвонки хрустнут — тогда да, тогда «адью». Но необходимо подобрать длину в соответствии с ростом. Есть, говорят, какая-то табличка, со специальными расчетами. Использовалась в викторианской Англии. Надо ведь продумать момент, чтоб голова не оторвалась и не улетела невесть куда, такое нередко случается, если веревка слишком длинная. А ну, как голову не найдут? Стыдно без головы-то!

— Гера, ну что ты дичь-то городишь?! — возмутился он.

— Я-а-а-а? Женёк, это ты дичь городишь! Какое, нахрен, повешение? Соображаешь вообще?

— Не соображаю, — согласился он. — От меня Май беременная.

— Что-о-о?! — я дал по тормозам довольно резко и тут же свернул к обочине.

Благо, улица Калинина, по которой мы ехали в сторону Резервации, была не самой популярной у немногочисленных дубровицких автомобилистов.

— Ну вот! Такое дело! Я понятия теперь не имею, что с этим делать! Что мне — жениться на ней, что ли? Я ж знаю, что она меня загнобит, Гера! У нее характер ого-го, а у меня характера — нет! Точнее есть, но не такой, чтобы с ней каждый день баталии устраивать! И как на ней жениться? Чтобы потом разводиться? И какой из меня папаша?

— Ну, положим, папаша из тебя будет отличный. Ты добрый, старательный, веселый. В этом плане полный порядок. Насколько я могу судить — подавляющее большинство людей с ролью родителей как-то справляется. Думаю, ты справишься лучше многих… Но у меня есть другой конкретный вопрос…

— М?

— Почему ты решил, что именно ты — отец?

— Это в каком смысле? — удивился он. — Погоди-ка! Это что ты имеешь в виду?

Я пожал плечами:

— Ну, знаешь, театральные дивы — они такие, склонные к экспериментам…

— Но она говорила, что только со мной…

— Ещё и рыдала при этом, наверное? Руки не заламывала?

— …ять! — проговорил Стариков, который обычно матерился очень редко. — И как это понять? Как понять, что ребенок не от меня?

— Генетический тест! — брякнул я, а потом подумал, что его, может, и не изобрели еще.

Но отступать было некуда.

— Это что еще за тест такой?

— А вот родится ребенок, возьмут у него волосину и у тебя волосину, сравнят ДНК и скажут — отец ты или нет! — пытался держать лицо я, хотя на ум почему-то упорно шла Британия и 1984 год в качестве места и даты изобретения теста на отцовство.

Но, может, я и ошибался.

— И где такое у нас есть? — засомневался Женёк. — Так-то оно хорошо было бы. Я бы своего ребенка не бросил, идиот я, что ли? Но если не мой — пусть папаша растит. Это справедливо!

— Известно где есть — в органах! — я продолжал блефовать.

Главное, чтобы он поверил, и потом всё это Машеньке изложил. Она точно посыплется.

— А как мы… А-а-а-а, у тебя ж в Минске связи есть! Так я это, поговорю с ней? Если юлить начнет — всё ясно станет! Я не деревенский дурачок, меня слезами не проймешь. Вот есть этот твой ДНК тест — это наука. А слёзы и размазывание туши по щекам — это эмоции. Наука подтвердит — ей-ей, женюсь и ребенка признаю. А коль нет — ну, пусть сама страдает, если стерлядь такая! — Стариков заметно оживился. — Фу-у-у-у, аж как-то попустило меня. В себя пришел. Определенность появилась!

Он одним щелчком отправил в полет за окно так и не прикуренную сигарету и спросил:

— А что там за расследование?

Старожилов найти в Резервации было довольно просто. Например, они сидели на лавочках у калиток и грелись в лучах вечернего солнца. Рядом бродили курочки, разгребая лапами мерзлую еще землю в поисках червячков, на заборе лежал кот и жмурился, брехала, высунувшись из-под ворот, ледащая собачонка.

— Ну, идите сюда уже, чего стесняетесь? — позвала меня бабуля в цветастом платке. — Вы кого ищете, сынки?

Избушка за ее спиной была ярко выкрашена, на ставнях имелась искусная резьба, а из печной трубы поднимался веселенький дымок. Бодрая такая бабулечка!

— А может, вас и ищу. Я из «Маяка», газеты нашей…

— Да ведаю я, шо такое «Маяк», мне суседка все нумера вслух читает. Сама-то я не умею… Но фотографии смотрю. Красивые фотографии.

— Вот, — ткнул я Старикова в бок. — А ты говоришь — вешаться!

— Это хто вешацца собрался? Этот хлопец? Идиёт! — сказала бабулька. — Жизнь она… Она такая красивая!

И глубоко вздохнула, оглядевшись. Солнечные оранжевые закатные лучи отражались от окон избушек-пенальчиков, подкрашивали березы и липы, стоящие вдоль дороги, в нежные цвета. По розоватому небу плыли облака — огромные, похожие на испанские галеоны. Пахло уже совсем по-весеннему: свежестью, набухшими почками, первыми подснежниками…

— Черт, — сказал Женёк. — Спасибо, бабуля. Действительно — идиёт.

— Ну, то-то! За жизнь трымацца нужно, за тебя ее никто не проживёт. А шо вы такое спытать хочете?

Тут в дело вступил я. Начал издалека, попросил рассказать историю всех четырех улиц Резервации, кто тут первым селился, что было до того, как дома поставили, и почему они такой интересной формы. Звали бабулю Настасья Филипповна, и начала она свой рассказ с последнего вопроса. Оказывается — дома строили пленные румыны, году эдак в 1943, зимой, сразу после освобождения Дубровицы от немцев. Откуда в Дубровице взялись румыны — сие исторической науке не известно. Известно только, что до них довели задачу: построить столько-то домов для местных жителей взамен разрушенных во время оккупации. Что за начальник такой сознательный попался — неизвестно, но считать он явно не умел, потому как того объема древесины, что выделили любителям мамалыги и молодого вина на строительство, для полноценного жилья было явно недостаточно. Так что все эти Петреску и Антонеску пораскинули мозгами и настроили таких вот пенальчиков по десять, много — пятнадцать квадратных метров. Удобства — на улице. А что — задача выполнена, лишившиеся домов дубровчане и таким времянкам были рады… Но нет ничего более постоянного, чем временное, верно? С тех пор многие так и жили. До последнего времени.

— А что — в последнее время?

— Помирать начали. А всё гарэлка клятая! Праз нее народ помирает, особенно старики! Вон, Николаич с Партизанской зимой от «Раисы» шуровал, поскользнулся, упал, галаву разбил, да так и помер — до утра нихто его не бачил и не помог!

— А что дом? На кого остался?

— Так откуда ни возьмись, наследнички появились! Известное дело — Николаич гарэлку даром брал, а дом за то отписал!

— Это как — даром? — удивился я.

— Да так. Это у нас каждый собака знает — шуруй к Железке и пропиши кого она скажет, и отписать на него хату поможет. И бутэлька кажный день до самой смерти! Только вот шо я скажу, хлопцы — долго такие не живут. Знают это, дурни, а всё одно — в «Раису» ходют! Идиёты.

— Идиёты, — согласился я. — А в милицию почему не обращались?

— Так, а оно ж по закону всё! Они ж сами прописывают у себя в хате, добровольно! Шо тут милиция сделает?

— А ОБХСС? Из-под полы же водку продают?

— Не ведаю, не ведаю… — отмахнулась Настасья Филипповна. — Я сама непьюшшая, в магазин только за хлебом хожу и в хату никого прописывать не буду. Я зиму у дочки в квартире живу, а летом сюды — огород, бульбочка… Котик вот! А помру — дочке будет дача, землица — всяко она нужна. И внучатам оно тоже на свежем воздухе лучше, чем в пылишше городской.

Мы со Стариковым обалдело переглядывались. Нет, ну я знал про мутные схемы черных риэлторов в Москве и прочих крупных городах, но чтобы в Союзе… С квартирами в СССР бы такое провернуть вряд ли бы удалось, а вот по поводу частных домов была всё-таки лазейка, получается!

Оставалось только завтра разобраться с документами из БТИ и можно было идти к Соломину. Обожал я смотреть на квадратные глаза этого служителя закона и порядка.

Соломин не разочаровал.

Дежурный в РОВД меня узнал и потому пропустил, попросив только журналистское удостоверение, чтобы сделать соответствующую запись. У меня в руках была папка со списочками от Кикиморовича, отфотканными бумагами, свидетельствующими о передаче семнадцати частных домов по улицам Кавалерийская, Партизанская, Гвардейская и Революционная другим собственникам по завещаниям. А еще — изложенное на бумаге экспертное мнение из санстанции об имеющихся примесях в воде из прудов Рыбхоза и неофициальное — от Эллочки Громовой, практикантки-ветеринара. Что касается ее мнения, то Анатольич, просмотрев эту записку, написанную круглым девчачьим почерком, сказал:

— Будем называть вещи своими именами: карпы — бухие!

А еще — у меня были фотографии стенда в «Раисе» и таблички на кабинете директора Рыбхоза — для наглядности. Две Железки, однако! Ну, и три волшебных анонимки, куда без них-то? С них всё началось, их я первыми на стол Соломину и положил. Капитан сначала ржал, зачитываясь перлами о «крякающих индюках», потом посерьезнел, когда дошел до документов, а увидев список из 17 покойников, наконец сделал те самые квадратные глаза:

— Ох-ре-неть! — сказал он. — Просто ужас какой-то! И это у нас, под носом, в Дубровице? И ты это вывел из трёх анонимок? Белозор, ты чё, Шерлок Холмс? Что мне опять с тобой делать? Идти к Привалову на поклон? О-о-о-ох!

И мы пошли к Привалову. Тот, завидев меня, помрачнел.

— Опять ты? Гера, когда твоя кипучая энергия уже будет размазана тонким слоем по всей Республике? Не, я благодарен за помощь, ты просто мальчиш-Кибальчиш и Тимур и его команда в одном лице, но как же ты меня задолбал!

— И я вас люблю, Пал Петрович! — приложил руки к сердцу я.

— Белозор! — сказал он. — Хватит паясничать. Давай свои бумажки. Соломин, что там?

— Серия. Отравительницы у нас завелись, представляете?

— Что-о-о? Давай сюда… Твою ма-а-а-ать! Так, Белозор, давай излагай коротко и ясно свою версию.

— Излагаю, — я уселся без приглашения в мягкое кресло напротив стола начальника РОВД и закинул ногу на ногу. — Версия такая. Две сестры по фамилии Железко, одна — завмаг в «Раисе», вторая — директор Рыбхоза. Одна производит огненную воду — по словам экспертов, отвратительно качества, настоящая отрава. Вторая из-под полы реализует её пьющему населению в долг, под проценты. Или же заключает договор: бутылка в сутки в обмен на завещание на указанного человека. Напиток сей предлагается под видом польского — «Vodka wyborowa», слыхали? А поскольку алкоголь из ПНР нет-нет да в продаже и появляется в наших заведениях торговли, то вопросов ни у кого особо не возникает. Точно так же, как и по зашкаливающему количеству смертей — народ, однако, сильно пьющий в Резервации, половина погибших — результат несчастного случая. Шел пьяный, поскользнулся, упал, умер. Бывает. А то, что у него в крови после бутылки палёнки всякой дряни по самое не хочу — так это мало кого волнует. Алкаш же! А домики эти мелкие идеально подходят тем, у кого не хватает жилплощади по нормам. Например — прописаны в двухкомнатной квартире молодая семья и дед с бабкой. Чем очередь ждать, дед с бабкой платят Железке или ее человеку — и кого-то из них сначала прописывают, например, на улицу Революционную, а потом и завещание составляют… И имеется у пожилой четы свой дом в черте города, и не нужно ждать десять лет очереди на расширение. Очень удобно, между прочим! А теплый туалет там пристроить и еще какие удобства — это уже нюансы…

Соломин и Привалов страдальчески переглядывались?

— Так, ёлки-палки… Это ж целое преступное сообщество получается! Это… Ох, Белозор! Опять Дубровицу будут в области сношать!

— А раскрываемость?

— Раскрываемость да… — он подозрительно посмотрел на меня. — Что, снова на весь Союз растрендишь про то, какой ты восхитительный сыщик?

Слово там было другое, не восхитительное. Но я не обиделся.

— Конечно, растрендю! И в «На страже…», и в «Комсомолку» — куда ж без этого! Я ведь не сыщик, я журналист. Моё дело — реагировать на острые сигналы, поступающие от бдительных дубровчан. И статьи писать. Ваше дело — преступников ловить. Я среагировал, вы — ловите. А потом я напишу.

— Соломин, давай его пристрелим, а? — Привалов жалобно посмотрел на капитана.

— Тащ полковник, он же выживет, сволочь такая, пробьет крышку гроба, раскопается, придет в свою редакцию и заметку напишет о проблемах в стрелковой подготовке сотрудников милиции Дубровицкого РОВД!

— Как пить дать, напишет… — обреченно кивнул Павел Петрович. — Ладно, возбуждаем дело, быстро всё оформляем и едем брать.

— Кого? — удивился Соломин.

— Всех! — отрезал Привалов.

А я сказал:

— А можно с вами? — и как можно более дружелюбно улыбнулся.

Получилось, честно говоря, не очень. По крайней мере, офицеры скорчили в ответ такие рожи, как будто лимонов нажрались.