Эффект бабочки в СССР

Глава 8, в которой состоится тот самый разговор

Некоторые упоминаемые в этой главе темы — очень непростые, более того — болезненные. Автор заранее просит прощения, если задел чьи-то чувства, и напоминает — это художественная литература. Мнения героев могут не совпадать с мнением автора.

— Какие планы на день? — промурлыкала Тася, потянувшись всем своим гибким, сильным телом.

— В одиннадцать — интервью, — сказал я, любуясь девушкой.

Простыня совсем сползла с ее бедер, так что вид был завораживающий. Таисия, не стесняясь наготы, соскользнула с кровати, и на цыпочках, опасаясь прохладного пола, пошла в ванную.

— Товарищ Морозова, нельзя так ходить! — сказал я.

— Это почему это? — раздалось из-за полуоткрытой двери.

Зашумела вода.

— Потому что — провокация!

— Вот именно! — рассмеялась она. — Если в одиннадцать у тебя интервью, то выйдем вместе — я поеду в Раубичи, нужно заполнить кое-какие бумаги. Довезешь меня до остановки?

Я глянул на часы — стрелки показывали восемь часов сорок минут.

— Довезу тебя до Раубич. И обратно заберу, пожалуй. Найдешь там как время провести?

— Постреляю! — по изменившейся интонации голоса, я понял, что Тася улыбается. Но вдруг тон ее стал другим: — Ой! Гера, что это?!

Мигом слетев с кровати, я рванул к ванной: что там еще за напасть? Моя подруга — не та девушка, которая испугается мышь или таракана! Едва не поскользнувшись на пороге, я влетел внутрь и замер: провокации продолжались! Соблазнительно изогнувшись, она лукаво посмотрела на меня и проговорила:

— Ну, если ты меня подвезешь, у нас ведь есть лишние полчаса, да-а-а?

— Та-а-ася!

Опоздать на встречу с Машеровым из-за непомерной увлеченности одной симпатичной особой? Запросто!

Обратно я гнал как сумасшедший, едва-едва не нарушая правила дорожного движения. Двадцать километров от Раубич до центра Минска, где в квадрате из улиц Маркса, Энгельса, Кирова и Красноармейской располагалось здание ЦК КПБ, в теории можно было преодолеть минут за пятнадцать-восемнадцать, но — светофоры, но — другие водители, но… Измерять дорогу с точки зрения птичьего полета, напрямик — дело гиблое. Однако — успел. Без пяти одиннадцать я уже взбегал по ступеням крыльца, любуясь на знаменитые безрамные окна. Витринное стекло, однако! Изюминка здания! Они еще и коммунистов переживут, эти окна…

— А вы к кому? — остановил меня строгий милиционер на входе.

— К Валентину Васильевичу.

— К Сазонкину? Так вы что — журналист? — нахмурился страж порядка.

— А что — не похож?

— Не похож.

— А на кого похож?

Он осмотрел весь мой внешний вид — от ботов а-ля кроссинговые и штанов с карманами до безразмерной рубашки навыпуск и всклокоченных волос:

— Честно? На афериста. Документики давайте, журналист… И сумку откройте.

В этот момент появился Сазонкин:

— Это ко мне, Палыч! Пропускай.

— Да-а-а? Какой-то он подозрительный, Васильич. Точно — всё нормально?

— Это Герман Белозор. Читал про маньяка в «На страже Октября», м?

Лицо милиционера резко изменилось, и он с удивлением проговорил:

— Так вот ты какой, северный олень!

Я выдернул у него из рук паспорт и сказал:

— Сами вы — олень, — и зашагал к беззвучно смеющемуся Сазонкину.

Кажется, эта комнатка не была настоящим кабинетом Первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической Партии Беларуси. Скорее сия клетушка напоминала кладовку: стеллажи с пыльными книгами и папками, прокуренный воздух, обшарпанный письменный стол, несколько стульев с протертыми сиденьями… Машеров сидел на краешке стола, в руках он мял сигарету. Вроде же бросил курить батька Петр? Или это байка?

Словно в ответ на мои слова, он щелчком пальцев отправил так и не прикуренную сигарету в полёт. Бумажный цилиндрик с отложенной смертью внутри ударился о стену и срикошетил прямо в мусорное ведро. Однако, могёт!

— Герман! — Машеров сделал пару шагов навстречу и протянул руку для рукопожатия. — Я уже весь издергался, если честно…

Петру Мироновичу было шестьдесят два года, но о старости, и тем более дряхлости и близко говорить не приходилось. Он не пил, уже — не курил, вел активный образ жизни, много бывал на свежем воздухе и вообще — выглядел отлично для своего возраста. Крепкий, импозантный мужчина. Волей-неволей на ум приходили образы «кремлевских старцев», и батьке Петру они проигрывали по всем статьям.

— Сам на нервах, Петр Миронович, — честно признался я, ответив на приветствие. — Не каждый день с людьми вашего уровня встречаюсь… Точнее — только с вами и встречался.

— А я — не каждый день встречаюсь с провидцами. Я вообще в провидцев и прочие подобные вещи не очень-то верил, до встречи с вами. Хотя на войне всякого навидался, да. Волей-неволей задумаешься… Ну, присядем?

Сазонкин сдвинул к столу табуретки, включил металлический электрочайник в розетку. Я оглядывался: паутина, облупленный потолок, лампочка без абажура…

— Зато — можно говорить без опаски, — улыбнулся Машеров.

Улыбка у него была приятная, но способность батьки Петра читать мысли напрягала. Чтобы как-то начать разговор, я достал из сумки папку и положил ее на стол.

— Вот, Петр Миронович. Это вам.

— Это то, о чем я думаю?

— Именно. Записал всё как можно более четко и понятно, в хронологическом порядке, со всеми подробностями, которые мне известны. Насколько я могу судить — вероятность всего, что связано с человеческим фактором — процентов восемьдесят — восемьдесят пять. А вот стихийные бедствия… По крайней мере, те, что я вспомнил — они будут. Произойдут, тут ошибки быть не может.

— Например? — Машеров смотрел, как Сазонкин разливает крепчайший чай по стаканам, колет сахар ножом в сахарнице.

— Например — семнадцатого мая сего года вулкан Сент-Хеленс, что в Соединенных Штатах, начнет извергаться. Будет сначала один взрыв, потом, двадцать пятого мая — второй. Погибнет что-то около шестидесяти человек. Среди них — фотограф Роберт Ландсбург. Фотоаппарат его найдут, пленку проявят, тело его — исчезнет, видимо — сгорит дотла. Ну, и чернохвостые медведи… То есть, нет — то олени чернохвостые, а медведи — обычные. Их тоже много помрет.

— Записал? — спросил Петр Миронович у Сазонкина.

Тот чиркал в блокноте карандашом, и, закончив стенографировать, кивнул.

— Ладно, это будет легко проверить. Да я и так — после Плесецка и той истории в афганском ущелье… Я ведь действительно уточнял, что там произошло — вы оказались на сто процентов правы. В общем — я вам верю. По крайней мере — верю в то, что вы не собираетесь вводить меня в заблуждение, и что вы вправду что-то такое знаете… Расскажите мне еще раз, как у вас это происходит? Ну, эти откровения? — Машеров стучал пальцами по ободку стакана, очевидно нервничая.

— Да какие откровения, Петр Мировнович? Я ведь не апостол Иоанн, чтобы у меня откровения были… Это что-то похожее на воспоминания. Что-то читаю, с кем-то общаюсь — и вспоминаю какие-то события, людей, ситуации, и вдруг понимаю — этого ведь еще не случилось! А потом оно начинает сбываться… Иногда это мелочи, как, например, с морёным дубом на дне излучины Днепра — я вот так вот вспомнил, прямо вживую представил, как будто некие типы околокриминальной наружности цепляют корчи со дна тросами и тракторами вытаскивают драгоценную древесину на берег, чтобы потом продать за рубеж. Ну, и дал наводку Волкову.

— Волков… Ох уж этот Волков! Я виделся с ним в середине апреля. Про вас мы тоже говорили. Я хочу его забрать в центральный аппарат, — почему-то разоткровенничался Петр Миронович. — Очень сильная личность, хоть и неоднозначная. Ему бы варягов на Царьград водить, а не заводом управлять… Но эффективный хозяйственник, этого не отнять — за то и ценю!

— И согласился уехать из Дубровицы? — прищурился я.

— Ха! В самую точку! Я понять не могу — у вас там в Дубровице какой-то особый микроклимат? Или коллективное помешательство— в одну и ту же сторону? Кому из толковых дубровчан повышение ни предлагаю — все начинают вежливо отказываться. Аргумент, конечно, хороший — мол, город свой любят… Я тоже, может быть, Ширки свои люблю! Вы вот вроде такой же — патриот малой родины, но в Минск-таки перебраться решили. В чем секрет?

— А я жениться тут, в столице, собрался. И обратно всё-таки уеду, годиков через пять, как Дворец зимних видов спорта у нас построят… — улыбнулся я. — Так что нет никакого секрета.

— И вы туда же! Погодите-ка, а что за история с еще одним Дворцом спорта? Про пожертвования на эти ваши единоборства — слышал, а про это…

— Ну, можно сказать, это я так намекаю на свой интерес в этом деле. Вы поспособствуете тому, что в Дубровице построят ещё и Дворец зимних видов спорта — с уклоном в биатлон, а я вам расскажу, где в Кабардино-Балкарии можно найти месторождение на девяносто тонн золота. А еще — ткну пальцем в некое якутское урочище, где имеется неразведанное месторождение алмазов, примерно на сто миллионов карат.

Я уже упоминал про свою дебильную суперспособность запоминать непроизносимые названия? Эти две ласточки тоже были оттуда.

Машеров откинулся на стуле:

— Гляди, Валентин Васильевич, какой у нас тут интересный товарищ вырисовался! И ведь не для себя старается, а для родного города!

— Погодите-погодите! — поднял открытые ладони я. — Что значит — не для себя? Я хочу, чтобы моя любимая женщина, будущая жена, жила вместе со мной в моей любимой Дубровице, занимаясь тем, что у нее получается лучше всего. Делом, которое она искренне любит. Эгоизм же чистой воды!

Эти двое не знали — смеяться им или плакать. Посмеялись, выдохнули:

— Побольше бы таких эгоистов, — наконец сказал Машеров. — Подумаем про ваш этот Дворец спорта. Дубровица активно развивается, население растёт, промышленность — прибавляет… Почему бы и нет, в конце концов? Биатлон вообще — можно сказать наш, партизанский вид спорта! Нужно продвигать.

При этом он подвинул ко мне тарелку с «Юбилейным» печеньем и сахарницу:

— Угощайтесь. Угощайтесь — и рассказывайте, почему вы решили довериться мне, почему решили, что я могу как-то повлиять на… На что-то, ведь я, по-вашему мнению, должен повлиять? Что там — конец света? Третья мировая? Говорите как есть — я удивляться ничему уже не буду. Но! — он погрозил мне пальцем. — Ни слова обо мне или моих близких!

Я захлопнул рот довольно громко, аж зубы клацнули. Вот ведь! И я его прекрасно понимал! Я и сам бы, наверное, не хотел знать своё будущее… Машеров удовлетворенно кивнул:

— Давайте — про Белорусскую ССР, про Союз, про мир в целом… О перспективах развития народного хозяйства, в конце концов. Бумаги я потом внимательно изучу, подумаю… Но пока хочется узнать ваше субъективное мнение.

Я потянулся к стакану с чаем, отпил немного, чтобы проглотить прилипшие к зубам крошки «Юбилейного», и сказал:

— Союз окончательно распадется на национальные республики восьмого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года.

Наверное, они слушали всё это как неизвестные здесь фильмы ужасов (если не считать «Морозко» и «Ежик в тумане»). Или — как страшилки, которые рассказывают в пионерлагере у костра.

Каково это — понять, что всё, ради чего ты столько времени работал в поте лица своего, пойдет прахом? И тот факт, что Беларусь, благодаря своему более-менее однородному в этническом и ментальном плане населению и крепким медвежьим объятьям, в которых она оказалась во второй половине девяностых, пережила период турбулентности с наименьшими потерями — это утешение было довольно слабым.

Всё-таки и для Машерова, и для Сазонкина на первом месте стоял Советский Союз. Они были советскими людьми — в первую очередь, и белорусами — во вторую. Да и вообще — может ли потомок французского наполеоновского солдата Машеро считаться белорусом? Наверное — может…

Я рассказывал о грядущем мировом падении цен на нефть, череде смертей в Кремле, рейганомике, Горбачеве, Перестройке, Чернобыле, Спитаке, рок-музыке, сникерсах, Макдональдсе, первых альтернативных выборах, Владимире Жириновском, Борисе Ельцине, падении Берлинской стены и ситуации с выводом войск из Германии и Афганистана. Рассказал о бывших комсомольских вожаках, которые за один доллар выкупали целые заводы, про сгоревшие вклады людей и про то, как людям насрали на голову после Всесоюзного референдума о сохранении СССР. Ну, а потом — Карабах, Чечня, Осетия, Абхазия и дальше, и дальше… Про маленькие империи с огромным самомнением, которые, декларируя свое право на освобождение от «оккупации» и провозглашая безусловный приоритет построения национального государства, с кровавой пеной у рта отрицали даже намеки на точно такие же действия у своих собственных автономий и национальных меньшинств. Про Кашпировского, Мавроди, МММ, БЛМ, ЛГБТ, ГКЧП и прочее ЁКЛМН и ЁПРСТ. Про лукашенковский вариант «социально ориентированной рыночной экономики» — тоже, куда без нее. Когда я дошел до 2014 года и начал рассказывать про майдан в Киеве, Машеров закрыл лицо руками.

— Хватит. Хватит, Герман! Достаточно на сегодня…

— И это еще не самое дикое, — мое лицо горело, сердце стучало — я наконец-то мог высказаться как на духу, впервые за всё это время! — Что скажете по поводу мировой эпидемии простудного заболевания, от которого погибнет более семи миллионов человек? А насчет войны Украины и России?..

— Войны Украины и России против кого?! — спросил Сазонкин недоуменно.

Я скривился и треснул кулаком по этажерке, книги и папки затряслись, поднялось облачко пыли. Петр Миронович и Валентин Васильевич смотрели на меня такими глазами, будто на их глазах я изрешетил из крупнокалиберного пулемета всю танцевальную труппу Национального театра оперы и балета… Или как он тут называется?

— Вы говорите так, будто сами всё это пережили… — хрипло проговорил Машеров.

— Знаете, Петр Миронович, мне иногда и самому так кажется. Кажется, будто я уже прожил одну жизнь — там, в будущем.

Он утер пот со лба.

— Я неплохо распознаю ложь, Герман. И меня жутко пугает то, что вы сейчас не врёте… Это невероятно, я бы даже сказал — чудовищно, но… Не воспользоваться вашими знаниями — после тщательных проверок, само собой, было бы смертным грехом. Давайте договоримся так: мы встретимся с вами еще раз, и вы расскажете мне свои соображения по поводу народного хозяйства, экономики, научно-технического прогресса. Надеюсь, там, по крайней мере, я не заработаю себе предынфарктное состояние…

— М-м-м-м… Пожалуй, да. То есть — нет. Не заработаете.

— Ну, тогда пятнадцатого июня вас устроит? Заодно и про вулкан ваш этот всё прояснится.

— Не устроит. Я к тому времени буду уже в Афганистане.

— В каком ещё… — брови Машерова стремительно взлетели вверх. — Та-а-а-ак!

Черта с два они меня отговорили. Это так не работает. Я уже пообещал — пусть и такому засранцу, как Старовойтов.

С другой стороны — может, и не засранец он вовсе, просто пожилой человек, которому есть чего терять… Может, у него жена беременная, или еще какая личная история?

Легко участвовать в приключениях и рисковать жизнью и здоровьем, если от тебя ничего не зависит. Если не плачут дома маленькие дети, которым нужно купить подгузники, не лежит на кровати парализованный дед, не учится в университете сын-студент… Влезать в авантюру, когда на тебя завязаны не только твоя жизнь и твое здоровье, а благополучие других людей — чистой воды инфантилизм и слабоумие. Назвать подобное трусостью — то же самое, что обвинить во время застолья непьющего из-за язвы желудка человека в неуважении.

Да, была Тася и девочки. Но… Тася — женщина сильная. Я перестраховался заранее — написал завещание, еще тогда, после визита в мой дом идиота-Вагобушева. И теперь в случае моей смерти все деньги, что оставались у меня на книжке, и дом в Дубровице переходили ей. Наивный дурак? Всё так и есть. Но ближе Таисии у меня в этом времени (или в этом мире?) никого не было.

К тому же — мы еще не проникли в жизнь друг друга настолько сильно, чтобы всё пошло прахом, если вдруг с кем-то из нас чего-то случится. Ну да, она будет сильно переживать, грустить, но — вытянет, вытерпит ради девочек. Как там? «Не скажу, что я не могу без тебя жить. Могу. Но — не хочу». Примерно так.

Ну, и попаданчество это чертово играло в заднице. Не так, чтобы очень много, но кое-чего из Афганской эпопеи я помнил, и процентов двадцать из этого произошло как раз в нынешнем 1980 году… И это можно было использовать! Если начало военной кампании будет успешным, если душманы огребут сразу — может быть, всё пойдет иначе? По крайней мере — попробовать стоило.

К тому же — было у меня наитие, некое предчувствие — я не умру там, в тех пустынных горах. Мои дела здесь не кончатся этим летом. А когда — кончатся?

Эта мысль порождала мерзкий холодок где-то в районе солнечного сплетения.